Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

надеемся узнать состав нашего Я и его построение из различных инстанций. В одном
месте мы положили этому начало. Из анализа бреда наблюдения мы сделали вывод,
что в Я действительно есть инстанция, которая беспрерывно наблюдает, критикует и
сравнивает, противопоставляя себя, таким образом, другой части Я. Мы полагаем
поэтому, что больной выдает нам еще не вполне оцененную правду, жалуясь, что
любой его шаг выслеживается и наблюдается, любая его мысль докладывается и
критикуется. Он ошибается лишь в том, что переносит эту неприятную силу, как
нечто постороннее, во внешний мир. Он чувствует в своем Я господство какой-то
инстанции, которая сравнивает его действительное Я и любую его деятельность с Я-
идеалом, созданным им в процессе своего развития. Мы думаем также, что создание
этого идеала произошло с целью восстановления самодовольства, связанного с
первич-
    [227]
    ным инфантильным нарциссизмом, но претерпевшего с тех пор так много
неприятностей и обид. Наблюдающая за самим собой инстанция известна нам как
цензор Я, как совесть, это та же самая инстанция, которая ночью осуществляет
цензуру сновидения, от которой исходят вытеснения недопустимых желаний. Когда
она при бреде наблюдения распадается, то раскрывает нам свое происхождение из
влияния родителей, воспитателей и социальной среды, из идентификации с
отдельными из этих лиц, служащих идеалом.
    Таковы некоторые результаты, полученные нами до сих пор благодаря
использованию психоанализа в случаях нарцисстических заболеваний. Они,
разумеется, еще слишком незначительны и зачастую лишены той ясности, которая
может быть достигнута в новой области лишь благодаря основательной
осведомленности. Всем им мы обязаны использованием понятия Я-либидо, или
нарцисстического либидо, с помощью которого мы распространили на нарцисстические
неврозы представления, подтвердившиеся на неврозах перенесения. Но теперь вы
поставите вопрос: возможно ли, чтобы нам удалось объяснить теорией либидо все
нарушения нарцисстических неврозов и психозов, чтобы мы везде признали
виновником заболевания либидозный фактор душевной жизни и никогда не считали
ответственным за него изменение в функции инстинктов самосохранения? Уважаемые
дамы и господа, мне кажется, что не следует спешить с решением этого вопроса,
которое, прежде всего, еще не созрело. Мы спокойно можем предоставить его
научному прогрессу. Я бы не удивился, если бы способность патогенного
воздействия действительно оказалась преимуществом либидозных влечений, так что
теория либидо могла бы праздновать свой триумф по всей линии от простейших
актуальных неврозов до самого тяжелого психотического отчуждения индивида.
    [228]
    Ведь мы знаем характерную черту либидо противиться подчинению реальности
мира, судьбе. Но я считаю в высшей степени вероятным, что инстинкты Я вторично
захватываются патогенными импульсами либидо и вынуждаются к нарушению функции. И
я не могу признать поражение нашего направления исследования, если нам предстоит
узнать, что при тяжелых психозах инстинкты Я даже первично бывают сбиты с пути;
это покажет будущее, по крайней мере, вам.
    А мне позвольте еще на одно мгновение вернуться к страху, чтобы осветить
оставшееся там темное место. Мы сказали, что нам не следует соглашаться со столь
хорошо известным отношением между страхом и либидо, будто реальный страх перед
лицом опасности должен быть проявлением инстинктов самосохранения, хотя само по
себе это едва ли оспоримо. Но как обстояло бы дело, если бы аффект страха
исходил не из эгоистических инстинктов Я, а из Я-либидо? Ведь состояние страха
во всяком случае нецелесообразно, и его нецелесообразность очевидна, если он
достигает более высокой степени. Он мешает действию, будь то бегство или защита,
что единственно целесообразно и служит самосохранению. Таким образом, если мы
припишем аффективную часть реального страха Я-либидо, а действие при этом -
инстинктам самосохранения, то устраним все теоретические трудности. Впрочем, вы
ведь не думаете всерьез, что человек убегает, потому что испытывает страх? Нет,
испытывают страх и обращаются в бегство по общей причине, которая возникает,
когда замечают опасность. Люди, пережившие большие жизненные опасности,
рассказывают, что они совсем не боялись, а только действовали, например,
целились из ружья в хищника, а это было, конечно, самым целесообразным. ____
_____?
    
    
    
    [229]
    
    ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ЛЕКЦИЯ
    
    Перенесение
    
    Уважаемые дамы и господа! Так как теперь мы приближаемся к концу наших
бесед, то у вас возникает надежда, в которой вы не должны обмануться. Вы,
вероятно, думаете, что не для того я водил вас по дебрям психоаналитического
материала, чтобы в конце концов отпустить, не сказав ни слова о терапии, на
которой основана возможность вообще заниматься психоанализом. Да я и не могу не
коснуться этой темы, потому что при этом вы наглядно познакомитесь с новым
фактом, без знания которого понимание изученных нами болезней осталось бы самым
ощутимым образом неполным.
    Я знаю, что вы не ждете от меня руководства по технике проведения анализа
с терапевтической целью. Вы хотите лишь в самых общих чертах знать, каким
образом воздействует психоаналитическая терапия и чего она примерно достигает. И
узнать это вы имеете неоспоримое право. Но я не хочу вам это сообщать, а
настаиваю на том, чтобы вы догадались сами.
    Подумайте! Вы познакомились с самыми существенными условиями заболевания,
а также со всеми факторами, действующими на заболевшего. Что же тут подлежит
терапевтическому воздействию? Это,
    [230]
    прежде всего, наследственная предрасположенность; нам не часто приходится
о ней говорить, потому что она энергично отстаивается другими, и мы не можем
сказать о ней ничего нового. Но не думайте, что мы ее недооцениваем; именно как
терапевты мы довольно ясно ощущаем ее силу. Во всяком случае, мы ничего не можем
в ней изменить, она и для нас остается чем-то данным, что ставит пределы нашим
усилиям. Затем - влияние ранних детских переживаний, которые мы привыкли
выдвигать в анализе на первое место; они относятся к прошлому, мы не можем их
уничтожить. Далее, все то, что мы объединили в понятие "реальный вынужденный
отказ": неудачно сложившаяся жизнь, следствием которой является недостаток
любви, бедность, семейные раздоры, несчастливый брак, неблагоприятные социальные
условия и строгость нравственных требований, под гнетом которых находится
личность. Тут как будто достаточно возможностей для очень действенной терапии,
но это должна была бы быть терапия, которую проводил, по венскому народному
преданию, император Иосиф, т. е. вмешательство могущественного благотворителя,
перед волей которого склоняются люди и исчезают трудности. А кто такие мы, чтобы
включить такую благотворительность как средство в нашу терапию? Сами бедные и
беспомощные в общественном отношении, вынужденные добывать средства к
существованию своей врачебной деятельностью, мы даже не в состоянии отдавать
свой труд таким же неимущим, как это могут другие врачи, лечащие другими
методами. Для этого наша терапия занимает слишком много времени и длится слишко
долго. Но, может быть, вы ухватитесь за один из перечисленных моментов и
подумаете, что там найдете точку приложения для нашего воздействия. Если
нравственное ограничение, требуемое
    [231]
    обществом, принимает участие в испытываемом больным лишении, то ведь
лечение может придать ему мужества или дать прямое указание преступить эти
преграды и добиться удовлетворения и выздоровления, отказавшись от осуществления
высоко ценимого обществом, но столь часто оставляемого идеала. Таким образом,
можно выздороветь, "дав волю" своей сексуальности. Правда, при этом
аналитическое лечение можно упрекнуть в том, что оно не служит общественной
морали. То, что оно дает одному, отнято у общества.
    Но, уважаемые дамы и господа, кто вас так неправильно информировал? Не
может быть и речи о том, чтобы совет дать волю своей сексуальности мог сыграть
какую-то роль в аналитической терапии. Уже потому это не так, что мы сами
объявили, что у больного имеется упорный конфликт между либидозным побуждением и
сексуальным вытеснением, между чувственной и аскетической направленностями. Этот
конфликт не устраняется с помощью того, что одной из направленностей помогает
одержать победу над противоположной. Мы видим, что у нервнобольного аскетизм
одержал верх. Следствием этого является как раз то, что подавленное сексуальное
стремление находит себе выход в симптомах. Если бы мы теперь, наоборот, добились
победы чувственности, то отодвинутое в сторону сексуальное вытеснение должно
было бы найти себе замещение в симптомах. Ни одно из обоих решений не может
уничтожить внутренний конфликт, всякий раз какая-либо одна сторона оставалась бы
неудовлетворенной. Только в некоторых случаях конфликт бывает так неустойчив,
что такой фактор, как сочувствие врача той или иной стороне, может иметь
решающее значение, но эти случаи, собственно, и не нуждаются в аналитическом
лечении. Лица, на
    [232]
    которых врач может оказать такое влияние, нашли бы этот путь и без врача.
Вы знаете, что если воздержанный молодой человек решится на внебрачную половую
связь или неудовлетворенная женщина вознаграждает себя с другим мужчиной, то
обычно они не ждут разрешения врача или даже аналитика.
    В этой ситуации обычно упускают из вида один существенный момент, а именно
тот, что патогенный конфликт невротиков нельзя смешивать с нормальной борьбой
душевных движений, выросших на одной и той же психологической почве. Это
столкновение сил, из которых одна достигла ступени предсознательного и
сознательного, а другая задержалась на ступени бессознательного. Поэтому
конфликт не может быть разрешен; спорящие так же мало подходят друг другу, как
белый медведь и кит в известном примере. Решение может быть принято только
тогда, когда они встретятся на одной и той же почве. Я полагаю, что сделать это
возможным и является единственной задачей терапии(1).
    А кроме того, уверяю вас, что вы неверно осведомлены, если предполагаете,
что советы и руководство в житейских делах являются составной частью
аналитического воздействия. Напротив, мы по возможности избегаем такой
менторской роли и больше всего желаем, чтобы больной самостоятельно принимал
свои решения. С этой целью мы даже требуем, чтобы все жизненно важные решения -
о выборе профессии, хозяйственных предприятиях, заключении брака или разводе -
он отложил на время лечения и привел в исполнение только после его окончания.
Согласитесь,
    ----------------------------------------
    (1) Фрейд недооценивает роль социальных факторов в этиологии неврозов.
Всему психоанализу присуща неверная ориентация на возможность избавления
общества от социальных зол путем психотерапии.
    [233]
    все обстоит иначе, чем вы себе представляли. Только с определенными очень
молодыми или совершенно беспомощными и неуравновешенными больными мы не можем
осуществить это желательное ограничение. Для них мы должны совмещать
деятельность врача и воспитателя; тогда мы прекрасно сознаем свою
ответственность и ведем себя с необходимой осторожностью.
    Но из того рвения, с которым я защищаюсь против упрека, что нервнобольного
во время аналитического лечения побуждают "дать себе волю", вам не следует
делать вывод, что мы воздействуем на него в пользу общественной нравственности.
Это нам по меньшей мере столь же чуждо. Хотя мы не реформаторы, а лишь
наблюдатели, но мы не можем не смотреть критическими глазами и сочли невозможным
встать на сторону условной сексуальной морали и высоко оценить тот способ, каким
общество пытается практически уладить проблемы сексуальной жизни. Мы можем прямо
подсчитать, что то, что общество называет своей нравственностью, стоит больших
жертв, чем заслуживает, и что его методы не основаны на правдивости и не
свидетельствуют об уме. Мы не мешаем нашим пациентам слушать эту критику,
приучая их к свободному от предрассудков обсуждению сексуальных вопросов, как и
всяких других, и если они, став самостоятельными после завершения лечения,
решаются по собственному разумению занять какую-то среднюю позицию между полным
наслаждением жизнью и обязательным аскетизмом, мы не чувствуем угрызений совести
ни за один из этих выходов. Мы говорим себе, что тот, кто с успехом выработал
истинное отношение к самому себе, навсегда защищен от опасности стать
безнравственным, если даже его критерий нравственности каким-то образом и
отличается от принятого в обществе. Впрочем, мы остерегаемся преувеличить
    [234]
    значение вопроса о воздержании в лечении неврозов. Лишь в небольшом числе
случаев можно разрешить патологическую ситуацию вынужденного отказа с
соответствующим застоем либидо легко достижимым способом половых сношений.
    Таким образом, вы не можете объяснить терапевтическое воздействие анализа
разрешением сексуальных наслаждений. Поищите другое объяснение. Мне кажется,
что, отклоняя это ваше предположение, я одним замечанием навел вас на правильный
путь. Мы, должно быть, приносим пользу тем, что заменяем бессознательное
сознательным, переводя бессознательное в сознательное. Действительно, так оно и
есть. Приближая бессознательное к сознательному, мы уничтожаем вытеснение,
устраняем условия для образования симптомов, превращаем патогенный конфликт в
нормальный, который каким-то образом должен найти разрешение. Мы вызываем у
больного не что иное, как одно это психическое изменение: насколько оно
достигнуто, настолько оказана помощь. Там, где нельзя уничтожить вытеснение или
аналогичный ему процесс, там нашей терапии делать нечего.
    Цель наших усилий мы можем сформулировать по-разному: осознание
бессознательного, уничтожение вытеснений, восполнение амнестических пробелов, -
все это одно и то же. Но, возможно, вас не удовлетворит это признание. Вы совсем
иначе представляли себе выздоровление нервнобольного, а именно так, что он
становится другим человеком после того, как подвергся утомительной работе
психоанализа, а тут весь результат состоит лишь в том, что у него оказывается
немного меньше бессознательного и немного больше сознательного, чем раньше. Но
вы, вероятно, недооцениваете значение такого внутреннего изменения. Вылеченный
нервнобольной действительно стал другим
    [235]
    человеком, но, по существу, он, разумеется, остался тем же самым, т. е. он
стал таким, каким мог бы стать в лучшем случае при самых благоприятных условиях.
А это очень много. Если вы затем узнаете, сколько всего нужно сделать и какие
необходимы усилия, чтобы осуществить это кажущееся незначительным изменение в
его душевной жизни, то вам покажется весьма правдоподобным значимость такого
различия в психическом уровне.
    Я отклонюсь на минуту от темы, чтобы спросить, знаете ли вы, что
называется каузальной терапией? Так называется прием, направленный не на
болезненные явления, а на устранение причин болезни. Является ли наша
психоаналитическая терапия каузальной или нет? Ответ не прост, но, может быть,
он даст повод убедиться в малой значимости такой постановки вопроса. Поскольку
аналитическая терапия не ставит своей ближайшей задачей устранение симптомов,
она действует как каузальная. В другой связи вы можете сказать, что она не
каузальная. Мы уже давно проследили причинную цепь от вытеснений до врожденных
влечений, их относительную интенсивность в конституции и отклонения в процессе
их развития. Предположите теперь, что мы могли бы химическим путем вмешаться в
этот механизм, повышая или снижая количество имеющегося либидо или усиливая одно
влечение за счет другого, тогда это была бы каузальная терапия в подлинном
смысле, для которой наш анализ проделывал бы необходимую предварительную
разведывательную работу. О таком воздействии на процессы либидо в настоящее
время, как вы знаете, не может быть речи; наша психотерапия оказывает свое
действие на другое звено цепи, не прямо на известные нам истоки явлений, но все
же на достаточно далекое от симптомов звено, ставшее нам доступным благодаря
замечательным обстоятельствам.
    [236]
    Итак, что мы должны делать, чтобы заменить бессознательное у нашего
пациента сознательным? Когда-то мы полагали, что это очень просто, нам нужно
только угадать это бессознательное и подсказать его больному. Но теперь мы
знаем, что это было недальновидным заблуждением. Наше знание о бессознательном
неравноценно знанию о нем больного; если мы сообщим ему наше знание, то он будет
обладать им не вместо своего бессознательного, а наряду с ним, и это очень мало
что меняет. Мы должны представить себе это бессознательное скорее топически,
найти его в воспоминании больного там, где оно возникло благодаря вытеснению.
Это вытеснение нужно устранить, и тогда легко может произойти замещение
бессознательного сознательным. Как же устраняется такое вытеснение? Здесь наша
задача переходит во вторую стадию решения. Сначала поиски вытеснения, затем -
устранение сопротивления, поддерживающего это вытеснение.
    Как устранить сопротивление? Точно таким же образом: узнав его, разъяснить
пациенту. Ведь сопротивление тоже происходит из вытеснения - либо из того,
которое мы хотим уничтожить, либо из имевшего место в прошлом. Оно создается
противодействием, возникшим для вытеснения неприличного побуждения. Теперь мы
делаем то же самое, что хотели сделать уже с самого начала, угадываем, находим
толкование и сообщаем его; но теперь мы делаем это своевременно.
Противодействие, или сопротивление, принадлежит уже не бессознательному, а Я,
которое является нашим сотрудником, и это происходит даже тогда, когда оно
неосознанно. Мы знаем, что здесь речь идет о двойном смысле слова
"бессознательный": с одной стороны, как феномена, с другой - как системы. Это
кажется очень трудным и темным; но ведь это только повторение, не
    [237]
    правда ли? Мы к этому давно подготовлены. Мы ожидаем, что больной
откажется от этого сопротивления, оставит противодействие, если мы разъясним его
Я при помощи толкования. Какие движущие силы содействуют нам в этом случае? Во-
первых, стремление пациента к выздоровлению, побудившее его подчиниться нашей с
ним совместной работе, и, во-вторых, его интеллект, которому мы помогаем нашим
толкованием. Нет никакого сомнения в том, что интеллекту больного легче
распознать сопротивление и найти соответствующий перевод вытесненному, если мы
дали ему подходящие для этого предположительные представления. Если я вам скажу:
посмотрите на небо, там можно увидеть воздушный шар, то вы его скорее найдете,
чем если я попрошу вас только посмотреть наверх, не обнаружите ли вы там чего-
нибудь. Так и студенту, который в первый раз смотрит в микроскоп, преподаватель
сообщает, что он должен увидеть, в противном случае он вообще не видит этого,
хотя все это там есть и его можно увидеть.
    А теперь факт. В целом ряде форм нервного заболевания, при истериях,
состояниях страха, неврозах навязчивых состояний наше предположение
оправдывается. Благодаря таким поискам вытеснения, раскрытию сопротивлений,
толкованию вытесненного действительно удается решить задачу, т. е. преодолеть
сопротивления, уничтожить вытеснение и превратить бессознательное в
сознательное. При этом у нас складывается совершенно ясное представление о том,
как в душе пациента разыгрывается ожесточенная борьба за преодоление каждого
сопротивления, нормальная душевная борьба на одной и той же психологической
почве между мотивами, желающими сохранить противодействие, и противоположными,
готовыми от него отказаться. Первые - это старые
    [238]
    мотивы, осуществившие в свое время вытеснение, среди последних находятся
вновь появившиеся, которые, будем надеяться, разрешат конфликт в желательном для
нас смысле. Нам удалось вновь оживить старый конфликт вытеснения, подвергнув
пересмотру завершившийся тогда процесс. В качестве нового материала мы
прибавляем, во-первых, предупреждение, что прежнее решение привело к болезни, и
обещание, что другое решение откроет путь к выздоровлению, во-вторых,
грандиозное изменение всех обстоятельств со времени того первого вытеснения.
Тогда Я было слабым, инфантильным и, может быть, имело основание запретить
требование либидо как опасное. Теперь оно окрепло и приобрело опыт, а кроме
того, имеет помощника в лице врача. Так что мы можем надеяться, что приведем
обновленный конфликт к лучшему исходу, чем к вытеснению, и, как сказано, при
истериях, неврозах страха и навязчивых состояниях успех принципиально
оправдывает нас.
    Однако есть другие формы заболеваний, при которых, несмотря на сходство
условий, наши терапевтические меры никогда не приносят успеха. И в них дело было
в первоначальном конфликте между Я и либидо, который привел к вытеснению, хотя
топически его можно характеризовать иначе, и здесь можно отыскать участки, где в
жизни больного произошли вытеснения, [и здесь] мы применяем те же методы, готовы
дать те же обещания, оказываем ту же помощь, сообщая ожидаемые представления, и
вновь разница во времени между настоящим и прошлыми вытеснениями способствует
иному исходу конфликта. И все-таки нам не удается уничтожить сопротивление и
устранить вытеснение. Эти пациенты - параноики, меланхолики, страдающие Dementia
praecox - остаются
    [239]
    в общем не затронутыми психоаналитической терапией и невосприимчивыми к
ней. Почему так получается? Не от недостатка интеллекта; известная степень
интеллектуальной работоспособности, конечно, требуется от наших пациентов, но в
ней определенно нет недостатка, например, у параноиков, способных на весьма
остроумные комбинации. Имеются и другие силы, способствующие выздоровлению:
меланхолики, например, в очень высокой степени осознают, что больны и поэтому
так тяжело страдают, что отсутствует у параноиков, но от этого они не становятся
доступнее. Мы имеем здесь непонятный факт, вызывающий у нас поэтому сомнение в
том, понимаем ли мы в действительности все условия достижения успеха при других
неврозах.
    Если мы остановимся на наших занятиях с истеричными и больными неврозом
навязчивых состояний, то вскоре перед нами встает второй факт, к которому мы
совершенно не подготовлены. Через некоторое время мы замечаем, что эти больные
ведут себя весьма своеобразно по отношению к нам. Мы полагали, что учли все
силы, которые приходится принимать во внимание при лечении, полностью продумали
ситуацию между нами и пациентом, так что в ней все предстало как в
арифметической задаче, а затем оказывается, что в нее вкралось что-то, не
входившее в расчет. Это неожиданное новое само по себе многообразно, сначала я
опишу более частые и понятные формы его проявления.
    Итак, мы замечаем, что пациент, которому следовало бы искать выхода из
своих болезненных конфликтов, проявляет особый интерес к личности врача. Все,
что связано с этой личностью, кажется ему значительнее, чем его собственные
дела, и отвлекает его от болезни. Общение с ним становится на какое-то
    [240]
    время очень приятным; он особенно предупредителен, старается, где можно,
проявить благодарность, обнаруживает утонченность и положительные качества
своего существа, которые мы, может быть, и не стремились найти у него. Врач тоже
составляет себе благоприятное мнение о пациенте и благодарит случай, давший ему
возможность оказать помощь особо значимой личности. Если врачу представился
случай побеседовать с родственниками пациента, то он с удовольствием слышит, что
эта симпатия взаимна. Дома пациент без устали расхваливает врача, превознося в
нем все новые положительные качества. "Он грезит вами, слепо доверяет вам; все,
что вы говорите, для него откровение", - рассказывают родственники. Иногда кто-
нибудь из этого хора выражается резче: "Просто надоело, он беспрестанно говорит
только о вас".
    Хотим надеяться, что врач достаточно скромен, чтобы объяснять эту оценку
своей личности пациентом надеждами, которые он ему может подать, и расширением
его интеллектуального горизонта благодаря поразительным и раскрепощающим
открытиям, которые несет с собой [его] лечение. При таких условиях анализ
характеризуется замечательными успехами, пациент понимает намеки, углубляется в
поставленные лечением задачи, у него в изобилии всплывает материал воспоминаний
и мыслей, он поражает врача уверенностью и меткостью своих толкований, и тот
только с удовлетворением констатирует, с какой готовностью больной воспринимает
все те психологические новшества, которые обыкновенно вызывают самое
ожесточенное сопротивление у здоровых. Хорошему взаимопониманию во время
аналитической работы соответствует и объективное, всеми признаваемое улучшение
состояния больного.
    [241]
    Но не все время стоит такая ясная погода. Однажды небосклон заволакивается
тучами. В лечении обнаруживаются затруднения; пациент утверждает, что ему ничего
не приходит в голову. Возникает совершенно ясное впечатление, что он больше не
интересуется работой и что он с легким сердцем отказался от данного ему
предписания говорить все, что придет ему в голову, не поддаваясь никаким
критическим соображениям. Он находится как бы вне лечения, как будто у него с
врачом не было никакого уговора; он явно чем-то увлечен, что хочет сохранить для
себя. Это опасная для лечения ситуация. Несомненно, что здесь имеет место
сильное сопротивление. Но что же произошло?
    Если ты в состоянии снова выяснить ситуацию, то открываешь причину помехи
в том, что пациент перенес на врача интенсивные нежные чувства, не оправданные
ни поведением врача, ни сложившимися во время лечения отношениями. В какой форме
выражается эта нежность и какие цели она преследует, конечно, зависит от личных
отношений обоих участников. Если дело касается молодой девушки и молодого
человека, то у нас создается впечатление нормальной влюбленности, мы найдем
вполне понятным, что девушка влюбляется в мужчину, с которым она может подолгу
оставаться наедине и обсуждать интимные дела и который занимает по отношению к
ней выгодную позицию превосходящего ее помощника, но тогда мы, вероятно, упустим
из виду то, что у невротической девушки скорее можно было бы ожидать нарушение
способности любить. Чем меньше личные отношения врача и пациента будут походить
на этот предполагаемый вариант, тем более странным покажется нам, что, несмотря
на это, мы постоянно будем находить то же самое отношение в области чувств.
Можно еще допустить, если молодая, несчастная в браке женщина
    [242]
    кажется охваченной серьезной страстью к своему пока еще свободному врачу,
если она готова добиться развода, чтобы принадлежать ему, или в случае
социальных препятствий не останавливается перед тем, чтобы вступить с ним в
тайную любовную связь. Подобное случается и вне психоанализа. Но при этих
условиях с удивлением слышишь высказывания со стороны женщин и девушек,
указывающие на вполне определенное отношение к терапевтической проблеме: они,
мол, всегда знали, что их может вылечить только любовь, и с самого начала
лечения ожидали, что благодаря этим отношениям им, наконец, будет подарено то,
чего жизнь лишала их до сих пор. Только из-за этой надежды они отдавали так
много сил лечению и преодолевали затруднения при разговорах о себе. Мы со своей
стороны прибавим: и так легко понимали все, чему обыкновенно трудно поверить. Но
такое признание поражает нас; оно опрокидывает все наши расчеты. Неужели мы
упустили самое важное?
    И в самом деле, чем больше у нас опыта, тем меньше мы в состоянии
сопротивляться внесению этого исправления, позорящего нашу ученость. В первый
раз можно было подумать, что аналитическое лечение наткнулось на помеху
вследствие случайного события, т. е. не входившего в его планы и не им
вызванного. Но если такая нежная привязанность пациента к врачу повторяется
закономерно в каждом новом случае, если она проявляется при самых
неблагоприятных условиях, с прямо-таки гротескными недоразумениями, и даже у
престарелых женщин, даже по отношению к седому мужчине, даже там, где, по нашему
мнению, нет никакого соблазна, то мы должны отказаться от мысли о случайной
помехе и признать, что дело идет о феномене, теснейшим образом связанном с
сущностью болезни.
    [243]
    Новый факт, который мы, таким образом, нехотя признаем, мы называем
перенесением (Ubertragung). Мы имеем в виду перенесение чувств на личность
врача, потому что не считаем, что ситуация лечения могла оправдать возникновение
таких чувств. Скорее мы предположим, что вся готовность испытывать чувства
происходит из чего-то другого, назрела в больной и при аналитическом лечении
переносится на личность врача. Перенесение может проявиться в бурном требовании
любви или в более умеренных формах; вместо желания быть возлюбленной у молодой
девушки может возникнуть желание стать любимой дочерью старого мужчины,
либидозное стремление может смягчиться до предложения неразрывной, но идеальной,
нечувственной дружбы. Некоторые женщины умеют сублимировать перенесение и
изменять его, пока оно не приобретет определенную жизнеспособность; другие
вынуждены проявлять его в грубом, первичном, по большей части невозможном виде.
Но, в сущности, это всегда одно и то же, причем никогда нельзя ошибиться в его
происхождении из того же самого источника.
    Прежде чем задаваться вопросом, куда нам отнести новый факт перенесения,
дополним его описание. Как обстоит дело с пациентами-мужчинами? Уж тут-то можно
было бы надеяться избежать докучливого вмешательства различия полов и взаимного
их влечения. Однако ответ гласит: ненамного иначе, чем у пациентов-женщин. Та же
привязанность к врачу, та же переоценка его качеств, та же поглощенность его
интересами, та же ревность по отношению ко всем, близким ему в жизни.
Сублимированные формы перенесения между мужчиной и мужчиной встречаются
постольку чаще, а непосредственное сексуальное требование постольку реже,
поскольку открытая гомо-
    [244]
    сексуальность отступает перед другими способами использования этих
компонентов влечения. У своих пациентов-мужчин врач также чаще, чем у женщин,
наблюдает форму перенесения, которая на первый взгляд, кажется, противоречит
всему вышеописанному, - враждебное или негативное перенесение.
    Уясним себе прежде всего, что перенесение имеется у больного с самого
начала лечения и некоторое время представляет собой самую мощную способствующую
работе силу. Его совершенно не чувствуешь, и о нем нечего и беспокоиться, пока
оно благоприятно воздействует на совместно проводимый анализ. Но когда оно
превращается в сопротивление, на него следует обратить внимание и признать, что
оно изменило отношение к лечению при двух различных и противоположных условиях:
во-первых, если оно в виде нежной склонности настолько усилилось, настолько ясно
выдает признаки своего происхождения из сексуальной потребности, что вызвало
против себя внутреннее сопротивление, и, во-вторых, если оно состоит из
враждебных, а не из нежных побуждений. Как правило, враждебные чувства
проявляются позже, чем нежные, и после них; их одновременное существование
хорошо отражает амбивалентность чувств, господствующую в большинстве наших
интимных отношений к другим людям. Враждебные чувства, так же как и нежные,
означают чувственную привязанность, подобно тому как упрямство означает ту же
зависимость, что и послушание, хотя и с противоположным знаком. Для нас не может
быть сомнения в том, что враждебные чувства к врачу заслуживают названия
"перенесения", потому что ситуация лечения представляет собой совершенно
недостаточный повод для их возникновения; необходимое понимание негативного
перенесения убеждает нас, таким образом, что мы не ошиблись в суждении о
положительном или нежном перенесении.
    [245]
    Откуда берется перенесение, какие трудности доставляет нам, как мы его
преодолеваем и какую пользу из него в конце концов извлекаем - все это подробно
обсуждается в техническом руководстве по анализу, и сегодня может быть лишь
слегка затронуто мною. Исключено, чтобы мы подчинились исходящим из перенесения
требованиям пациента, нелепо было бы недружелюбно или же возмущенно отклонять
их; мы преодолеваем перенесение, указывая больному, что его чувства исходят не
из настоящей ситуации и относятся не к личности врача, а повторяют то, что с ним
уже происходило раньше. Таким образом мы вынуждаем его превратить повторение в
воспоминание. Тогда перенесение, безразлично, нежное или враждебное, которое
казалось в любом случае самой сильной угрозой лечению, становится лучшим его
орудием, с помощью которого открываются самые сокровенные тайники душевной
жизни. Но я хотел бы сказать вам несколько слов, чтобы рассеять недоумения по
поводу возникновения этого неожиданного феномена. Нам не следует забывать, что
болезнь пациента, анализ которого мы берем на себя, не является чем-то
законченным, застывшим, а продолжает расти и развиваться, как живое существо.
Начало лечения не прекращает этого развития, но как только лечение завладело
больным, оказывается, что вся новая деятельность болезни направляется на одно, и
именно на отношение к врачу. Перенесение можно сравнить, таким образом, со слоем
камбия между древесиной и корой дерева, из которого возникают новообразования
ткани и рост ствола в толщину. Как только перенесение приобретает это значение,
работа над воспоминаниями больного отступает на задний план. Правильно было бы
сказать, что имеешь дело не с прежней болезнью пациента, а с заново созданным и
переделанным неврозом, заменившим первый. За этим новым вариантом старой болез-
    [246]
    ни следишь с самого начала, видишь его возникновение и развитие и особенно
хорошо в нем разбираешься, потому что сам находишься в его центре как объект.
Все симптомы больного лишились своего первоначального значения и приспособились
к новому смыслу, имеющему отношение к перенесению. Или остались только такие
симптомы, которым удалась подобная переработка. Но преодоление этого нового
искусственного невроза означает и освобождение от болезни, которую мы начали
лечить, решение нашей терапевтической задачи. Человек, ставший нормальным по
отношению к врачу и освободившийся от действия вытесненных влечений, остается
таким и в частной жизни, когда врач опять отстранил себя.
    Такое исключительное, центральное значение перенесение имеет при истериях,
истериях страха и неврозах навязчивых состояний, объединяемых поэтому по праву
под названием неврозов перенесения. Кто получил полное впечатление о факте
перенесения из аналитической работы, тот больше не может сомневаться в том,
какого характера были подавленные побуждения, которые нашли выражение в
симптомах этих неврозов, и не потребует более веского доказательства их
либидозной природы. Мы можем сказать, что наше убеждение о значении симптомов
как заместителей либидозного удовлетворения окончательно укрепилось лишь
благодаря введению перенесения.
    Теперь у нас есть все основания исправить наше прежнее динамическое
понимание процесса выздоровления и согласовать его с нашими новыми взглядами.
Когда больной должен преодолеть нормальный конфликт с сопротивлениями, которые
мы ему открыли при анализе, он нуждается в мощном стимуле, ведущем к
выздоровлению. В противном случае могло бы случиться, что он вновь решился бы на
прежний ис-
    [247]
    ход и опять вытеснил бы то, что поднялось в сознание. Решающее значение в
этой борьбе имеет тогда не его интеллектуальное понимание - для такого действия
оно недостаточно глубоко и свободно, - а единственно его отношение к врачу.
Поскольку его перенесение носит положительный характер, оно наделяет врача
авторитетом, воплощается в вере его сообщениям и мнениям. Без такого перенесения
или если оно отрицательно, он бы и слушать не стал врача и его аргументы. Вера
при этом повторяет историю своего возникновения: она является производной любви
и сначала не нуждалась в аргументах. Лишь позднее он уделяет аргументам столько
места, что подвергает их проверке, даже если они приводятся его любимым лицом.
Аргументы без такой поддержки ничего не значили и никогда ничего не значат в
жизни большинства людей. В общем человек и с интеллектуальной стороны доступен
воздействию лишь постольку, поскольку он способен на либидозную привязанность к
объекту, и у нас есть полное основание видеть в степени его нарциссизма предел
для возможности влияния на него даже при помощи самой лучшей аналитической
техники и опасаться этого ограничения.
    Способность распространять либидозную привязанность к объектам также и на
лиц должна быть признана у всех нормальных людей. Склонность к перенесению у
вышеназванных невротиков является лишь чрезмерным преувеличением этого присущего
всем качества. Но было бы очень странно, если бы такая распространенная и
значительная черта характера людей никогда не была бы замечена и использована. И
это действительно произошло. Бернгейм с необыкновенной проницательностью
обосновал учение о гипнотических явлениях положением, что всем людям каким-то
образом свойственна способность к внуше-
    [248]
    нию, "внушаемость". Его внушаемость не что иное, как склонность к
перенесению. Но Бернгейм никогда не мог сказать, что такое собственно внушение и
как оно осуществляется. Оно было для него основополагающим фактом, происхождение
которого он не мог доказать. Он не обнаружил зависимости suggestibilite* от
сексуальности, от проявления либидо. И мы должны заметить, что в нашей технике
мы отказались от гипноза только для того, чтобы снова открыть внушение в виде
перенесения.
    Теперь я умолкаю и предоставляю слово вам. Я замечаю, что у вас так сильно
напрашивается одно возражение, что оно лишило бы вас способности слушать, если
вам не дать возможности его высказать: "Итак, вы наконец признались, что
работаете с помощью внушения, как гипнотизер. Мы давно это предполагали. Но
зачем же тогда был нужен обходной путь через воспоминания прошлого, открытие
бессознательного, толкование и обратный перевод искажений, огромная затрата
труда, времени и денег, если единственно действенным является лишь внушение?
Почему вы прямо не внушаете борьбу с симптомами, как это делают другие, честные
гипнотизеры? И далее, если вы хотите оправдаться тем, что на пройденном обходном
пути вы сделали много значительных психологических открытий, скрытых при
использовании непосредственного внушения, кто теперь поручится за верность ваших
открытий? Не являются ли и они тоже результатом внушения и причем
непреднамеренного, не можете ли вы навязать больному и в этой области все, что
хотите и что кажется вам правильным?"
    Все, что вы мне тут возражаете, невероятно интересно и не должно остаться
без ответа. Но сегодня я его дать не могу за недостатком времени. Так что до
следу-
    ----------------------------------------
    * Внушаемости (франц.). - Прим. ред. перевода.
    [249]
    ющего раза. Вы увидите, я дам объяснения. А сегодня я должен закончить то,
что начал. Я обещал при помощи факта перенесения объяснить вам, почему наши
терапевтические усилия не имеют успеха при нарцисстических неврозах.
    Я могу это сделать в нескольких словах, и вы увидите, как просто решается
загадка и как хорошо все согласуется. Наблюдение показывает, что заболевшие
нарцисстическим неврозом не имеют способности к перенесению или обладают лишь ее
недостаточными остатками. Они отказываются от врача не из враждебности, а из
равнодушия. Поэтому они и не поддаются его влиянию, то, что он говорит, не
трогает их, не производит на них никакого впечатления, поэтому у них не может
возникнуть тот механизм выздоровления, который мы создаем при других неврозах, -
обновления патогенного конфликта и преодоления сопротивления вытеснения. Они
остаются тем, что они есть. Они уже не раз предпринимали самостоятельные попытки
вылечиться, приведшие к патологическим результатам, тут мы не в силах ничего
изменить.
    На основании наших клинических впечатлений от наблюдения за этими больными
мы утверждали, что у них должна отсутствовать привязанность к объектам, и
объект-либидо должно превратиться в Я-либидо. Вследствие этого характерного
признака мы отделили их от первой группы невротиков (истерия, невроз страха и
навязчивых состояний). Их поведение при терапевтических попытках подтверждает
наше предположение. Они не проявляют перенесения и поэтому недоступны нашему
воздействию, не могут быть вылечены нами.
    
    
    
    [250]
    
    ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ЛЕКЦИЯ
    
    Аналитическая терапия
    
    Уважаемые дамы и господа! Вы знаете, о чем у нас сегодня будет беседа. Вы
спросили меня, почему мы не пользуемся в психоаналитической терапии прямым
внушением, если признаем, что наше влияние в значительной мере основано на
перенесении, т. е. на внушении, и в связи с этим выразили сомнение, можем ли мы
при таком преобладании внушения ручаться за объективность наших психологических
открытий. Я обещал вам подробный ответ.
    Прямое внушение - это внушение, направленное против проявления симптомов,
борьба между вашим авторитетом и мотивами болезни. При этом вы не беспокоитесь
об этих мотивах, требуя от больного только того, чтобы он подавлял их выражение
в симптомах. Подвергаете ли вы больного гипнозу или нет, принципиального
различия не имеет. Бернгейм опять-таки со свойственной ему проницательностью
утверждал, что самое существенное в явлениях гипноза - это внушение, а сам
гипноз является уже результатом внушения, внушенным состоянием, и он предпочитал
проводить внушение в состоянии бодрствования больного, что может давать те же
результаты, что и внушение при гипнозе.
    [251]
    Так что же вы хотите услышать сначала в ответ на этот вопрос: то, о чем
говорит опыт, или теоретические соображения?
    Начнем с первого. Я был учеником Бернгейма, которого я посетил в 1889 г. в
Нанси и книгу которого о внушении перевел на немецкий язык (1). В течение многих
лет я лечил гипнозом, сначала внушением запрета, а позднее сочетая его с
расспросами пациента по Брейеру. Так что я могу судить об успехах гипнотической
или суггестивной терапии на основании большого опыта. Если, согласно старинной
врачебной формуле, идеальная терапия должна быть быстрой, надежной и не вызывать
неприязни у больного, то метод Бернгейма отвечал, по крайней мере, двум из этих
требований. Он проводился намного быстрее, даже несравненно быстрее, чем
аналитический, и не доставлял больному ни хлопот, ни затруднений. Со временем
для врача это становилось монотонным занятием: каждый раз одинаково, при помощи
одних и тех же приемов запрещать проявляться самым различным симптомам, не имея
возможности понять их смысл и значение. Это была не научная деятельность, а
работа подмастерья, которая напоминала магию, заклинания и фокусы; однако это не
принималось во внимание в сравнении с интересами больного. Но третье требование
не соблюдалось: этот метод не был надежным ни в каком отношении. К одному
больному его можно было применять, к другому - нет; в одном случае удавалось
достичь многого, в другом - очень малого, неизвестно почему. Еще хуже, чем эта
капризность метода, было отсутствие длительного успеха. Через некоторое время,
если вновь приходилось слышать о
    ----------------------------------------
    (1) О Бернгейме см. выше. Фрейд перевел две книги Бернгейма: "О внушении и
его применении в терапии" (1886) и "Гипноз, внушение и психотерапия" (1891).
    [252]
    больном, оказывалось, что прежний недуг вернулся или заменился новым.
Можно было снова начинать лечение гипнозом. А кроме того, опытные люди
предостерегали не лишать больного самостоятельности частым повторением гипноза и
не приучать его к этой терапии, как к наркотику. Согласен, что иной раз все
удавалось как нельзя лучше; небольшими усилиями достигался полный и длительный
успех. Но условия такого благоприятного исхода оставались неизвестными. Однажды
у меня произошел случай, когда тяжелое состояние, полностью устраненное мной при
помощи непродолжительного лечения гипнозом, вернулось неизмененным после того,
как больная рассердилась на меня безо всякой моей вины; после примирения с ней я
опять и гораздо основательней уничтожил болезненное состояние, и все-таки оно
опять появилось, когда она во второй раз отдалилась от меня. В другой раз я
оказался в ситуации, когда больная, которой я неоднократно помогал гипнозом
избавиться от нервных состояний, неожиданно во время лечения особенно трудного
случая обвила руками мою шею. Это заставило бы любого, хочет он того или нет,
заняться вопросом о природе и происхождении своего авторитета при внушении.
    Таковы опытные данные. Они показывают, что, отказавшись от прямого
внушения, мы не потеряли ничего незаменимого. Теперь разрешите нам прибавить к
этому еще некоторые соображения. Проведение гипнотической терапии требует от
пациента и от врача лишь очень незначительных усилий. Эта терапия прекрасно
согласуется с оценкой неврозов, которой еще придерживается большинство врачей.
Врач говорит страдающему неврозом: да у вас ведь ничего нет, это только нервы, а
потому я несколькими словами за несколько минут могу освободить вас от недуга.
    [253]
    Но такая способность передвигать большой груз, прилагая непосредственно
незначительные усилия, не используя при этом никаких соответствующих
приспособлений, противоречит нашему энергетическому образу мыслей. Поскольку
условия сравнимы, опыт показывает, что при неврозах этот фокус не удается. Но я
знаю, что этот довод не является неопровержимым: бывают и "удачи".
    В свете тех знаний, которые мы приобрели благодаря психоанализу, мы можем
описать различие между гипнотическим и психоаналитическим внушением следующим
образом: гипнотическая терапия старается что-то закрыть и затушевать в душевной
жизни, психоаналитическая - что-то раскрыть и устранить. Первая работает как
косметика, вторая - как хирургия. Первая пользуется внушением, чтобы запрещать
симптомы, она усиливает вытеснение, оставляя неизмененными все процессы, которые
привели к образованию симптомов. Аналитическая терапия проникает дальше в
сущность, в те конфликты, которые привели к образованию симптомов, и пользуется
внушением, чтобы изменить исход этих конфликтов. Гипнотическая терапия оставляет
пациента бездеятельным и неизмененным, и потому столь же неспособным к
сопротивлению при всяком новом поводе к заболеванию. Аналитическое лечение
требует от врача и от больного тяжелого труда, направленного на устранение
внутренних сопротивлений. Благодаря преодолению этих сопротивлений душевная
жизнь больного надолго изменяется, поднимается на более высокую ступень развития
и остается защищенной от новых поводов для заболевания. Эта работа по
преодолению является существенной частью аналитического лечения, больной должен
ее выполнить, а врач помогает ему в этом внушением, действующим в воспитательном
смысле. По-
    [254]
    этому правильно говорилось, что психоаналитическое лечение является чем-то
вроде довоспитания.
    Надеюсь, что теперь я разъяснил вам, чем отличается наш способ
терапевтического применения внушения от единственно возможного способа при
гипнотической терапии. А сведя внушение к перенесению, вы поймете всю
капризность гипнотической терапии, бросившуюся нам в глаза при ее использовании,
между тем как аналитическая до крайних своих пределов поддается расчету.
Используя гипноз, мы зависим от способности больного к перенесению, не имея
возможности самим влиять на нее. Перенесение гипнотизируемого может быть
негативным или, как это чаще всего бывает, амбивалентным, он может защищаться от
своего перенесения особыми установками; об этом мы ничего не знаем. В
психоанализе мы работаем над самим перенесением, устраняя то, что ему
противодействует, готовим себе инструмент, с помощью которого хотим оказывать
влияние. Так перед нами открывается возможность совсем иначе использовать силу
внушения; мы получаем власть над ней, не больной внушает себе то, что ему
хочется, а мы руководим его внушением, насколько он вообще поддается его
влиянию.
    Теперь вы скажете, что назовем ли мы движущую силу нашего анализа
перенесением или внушением, есть все-таки опасность, что влияние на пациента
ставит под сомнение объективную достоверность наших данных. То, что идет на
пользу терапии, приносит вред исследованию. Именно это возражение чаще всего
выдвигалось против психоанализа, и нужно сознаться, что если оно и ошибочно, его
все же нельзя отвергнуть как неразумное. Но если бы оно оказалось справедливым,
то психоанализ стал бы не чем иным, как особенно хорошо замаскированным,
особенно действен-
    [255]
    ным видом суггестивного лечения, и мы могли бы несерьезно относиться ко
всем его утверждениям о жизненных условиях, психической динамике,
бессознательном. Так и полагают наши противники: особенно все то, что касается
значимости сексуальных переживаний, если и не сами эти переживания, мы, должно
быть, "внушили" больному, после того как подобные комбинации возникли в нашей
собственной испорченной фантазии. Эти нападки легче опровергнуть ссылкой на
опыт, чем с помощью теории. Тот, кто сам проводил психоанализ, мог бесчисленное
множество раз убедиться в том, что нельзя больному что-либо внушить таким
образом. Разумеется, его нетрудно сделать сторонником определенной теории и тем
самым заставить участвовать в возможной ошибке врача. Он ведет себя при этом как
всякий другой, как ученик, но этим путем можно повлиять только на его интеллект,
а не на болезнь. Разрешить его конфликты и преодолеть его сопротивления удается
лишь в том случае, если ему предлагаются такие возможные представления, которые
в действительности у него имеются. Несоответствующие предположения врача
отпадают в процессе анализа, от них следует отказаться и заменить более
правильными. Тщательная техника помогает предупреждать появление преждевременных
успехов внушения, но нет опасности и в том, если такие успехи имеют место,
потому что первый успех никого не удовлетворит. Анализ нельзя считать
законченным, пока не поняты все неясности данного случая, не заполнены пробелы в
воспоминаниях, не найдены поводы к вытеснениям. В слишком быстрых успехах видишь
скорее помеху, чем содействие аналитической работе, и поэтому ликвидируешь
достигнутое, вновь и вновь уничтожая перенесение, которое его обусловило. В
сущности, этой последней чертой
    [256]
    аналитическое лечение отличается от чисто суггестивного, а аналитические
результаты не заподозришь в том, что они получены при помощи внушения. При любом
другом суггестивном лечении перенесение тщательно оберегается и не
затрагивается; при аналитическом же оно само есть объект лечения и разлагается
на все формы своего проявления. К концу аналитического лечения само перенесение
должно быть устранено, и если теперь возникает или сохраняется положительный
результат, то он обусловлен не внушением, а достигнутым с его помощью
преодолением внутренних сопротивлений на происшедшем в больном внутреннем
изменении.
    Возникновению отдельных внушений противодействует то, что во время лечения
мы беспрерывно должны бороться с сопротивлениями, которые могут превращаться в
негативные (враждебные) перенесения. Мы не упустим случая сослаться также на то,
что большое число частных результатов анализа, которые могли бы быть обусловлены
внушением, подтверждаются с другой, не вызывающей сомнений, стороны. В нашу
пользу в данном случае говорит анализ слабоумных и параноиков, у которых,
конечно, нельзя заподозрить способности подпасть под суггестивное влияние. То,
что эти больные рассказывают нам о переводах символов и фантазиях, проникших в
их сознание, точно совпадает с результатами наших исследований бессознательного
у страдающих неврозами перенесения и подтверждает, таким образом, объективную
правильность наших толкований, часто подвергающихся сомнению. Полагаю, что вы не
ошибетесь, поверив в этом пункте анализу.
    Теперь мы хотим дополнить наше описание механизма выздоровления,
представив его в формулах теории либидо. Невротик не способен к наслаждению,
    [257]
    потому что его либидо не направлено на объект, и он не работоспособен,
потому что очень много своей энергии должен тратить на то, чтобы сохранять
либидо в состоянии вытеснения и защищать себя от его напора. Он стал бы
здоровым, если бы конфликт между его Я и либидо прекратился и Я опять могло бы
распоряжаться либидо. Таким образом, задача терапии состоит в том, чтобы
освободить либидо от его временных, отнятых у Я привязанностей и подчинить его
опять Я. Где же находится либидо невротика? Найти нетрудно, оно связано с
симптомами, временно доставляющими ему единственно возможное замещение
удовлетворения. Нужно, следовательно, овладеть симптомами, уничтожить их,
сделать как раз то, чего требует от нас больной. Для уничтожения симптомов
необходимо вернуться к их возникновению, оживить конфликт, из которого они
произошли, и по-другому разрешить его с помощью таких движущих сил, которыми
больной в свое время не располагал. Эта ревизия процесса вытеснения может
осуществиться лишь отчасти по следам воспоминаний о процессах, которые привели к
вытеснению. Решающая часть работы проделывается, когда в отношении к врачу, в
перенесении создаются новые варианты старых конфликтов, в которых больной хотел
бы вести себя так же, как он вел себя в свое время, между тем как, используя все
находящиеся в распоряжении [пациента] душевные силы, его вынуждают принять
другое решение. Таким образом, перенесение становится полем битвы, где
сталкиваются все борющиеся между собой силы.
    Все либидо, как и противодействие ему, концентрируется на отношении к
врачу; при этом симптомы неизбежно лишаются либидо. Вместо настоящей болезни
пациента выступает искусственно созданная болезнь перенесения, вместо
разнообразных нереаль-
    [258]
    ных объектов либидо - опять-таки фантастический объект личности врача. Но
новая борьба вокруг этого объекта с помощь врачебного внушения поднимается на
высшую психическую ступень, она протекает как нормальный душевный конфликт.
Благодаря тому, что удается избежать нового вытеснения, отчужденность между Я и
либидо прекращается и восстанавливается душевное единство личности. Когда либидо
снова отделяется от временного объекта личности врача, оно не может вернуться к
своим прежним объектам и остается в распоряжении Я. Силами, против которых
велась борьба во время этой терапевтической работы, являются, с одной стороны,
антипатия Я к определенным направленностям либидо, выразившаяся в виде
склонности к вытеснению, а с другой стороны, привязчивость или прилипчивость
либидо, которое неохотно оставляет когда-то занятые (besetzte) им объекты.
    Терапевтическая работа, таким образом, распадается на две фазы; в первой
фазе все либидо оттесняется от симптомов в перенесение и там концентрируется, во
второй фазе ведется борьба вокруг этого нового объекта, и либидо освобождается
от него. При этом новом конфликте решающим для благоприятного исхода изменением
является устранение вытеснения, так что либидо не может опять ускользнуть от Я
при помощи бегства в бессознательное. Это становится возможным благодаря
изменению Я, которое совершается под влиянием врачебного внушения. Благодаря
работе толкования, превращающей бессознательное в сознательное, Я увеличивается
за счет этого бессознательного, благодаря разъяснению оно мирится с либидо и
склоняется допустить для него какое-то удовлетворение, а его страх перед
требованиями либидо уменьшается благодаря возможности освободиться от
    [259]
    его части посредством сублимации. Чем больше процессы при лечении
совпадают с этим идеальным описанием, тем надежнее будет успех
психоаналитической терапии. Предел этому успеху может положить недостаточная
подвижность либидо, противящегося тому, чтобы оставить свои объекты, и упорство
нарциссизма, не позволяющего перенесению выйти за известные границы. Может быть,
мы поймем еще лучше динамику прогресса выздоровления, если заметим, что мы
улавливаем все либидо, ушедшее из-под власти Я, отвлекая его часть на себя
благодаря перенесению.
    Уместно также предупредить, что из распределений либидо, установившихся во
время лечения и благодаря ему, нельзя делать непосредственное заключение о
распределении либидо во время болезни. Предположим, что нам удалось добиться
благоприятного исхода какого-либо случая благодаря созданию и устранению
перенесения сильных чувств с отца на врача, но было бы неправильно заключить,
что больной раньше страдал такой бессознательной привязанностью своего либидо к
отцу. Перенесение с отца - это только поле битвы, на котором мы одолеваем
либидо; либидо больного было направлено туда с других позиций. Это поле битвы не
всегда располагается возле одного из важных укреплений врага. Защита вражеской
столицы не должна непременно происходить у ее ворот. Только после того как
перенесение опять устранено, можно мысленно реконструировать распределение
либидо, имевшее место во время болезни.
    С точки зрения теории либидо мы можем сказать последнее слово и по поводу
сновидения. Сновидения невротиков, как и их ошибочные действия и свободно
приходящие им в голову мысли, помогают нам угадать смысл симптомов и обнаружить
размещение либидо. В форме исполнения желания они показывают
    [260]
    нам, какие желания подверглись вытеснению и к каким объектам привязалось
либидо, отнятое у Я. Поэтому в психоаналитическом лечении толкование сновидений
играет большую роль и в некоторых случаях длительное время является самым важным
средством работы. Мы уже знаем, что само состояние сна приводит к известному
ослаблению вытеснения. Благодаря такому уменьшению оказываемого на него давления
становится возможным гораздо более ясное выражение вытесненного побуждения во
сне, чем ему может предоставить симптом в течение дня. Изучение сновидения
становится самым удобным путем для ознакомления с вытесненным бессознательным,
которому принадлежит и отнятое у Я либидо.
    Но сновидения невротиков, по существу, не отличаются от сновидений
нормальных людей; их, может быть, вообще нельзя отличить друг от друга. Нелепо
было бы считать сновидения нервнобольных не имеющими отношения к сновидениям
нормальных людей. Мы должны поэтому сказать, что различие между неврозом и
здоровьем существует только днем, но не распространяется на жизнь во сне. Мы
вынуждены перенести и на здорового человека ряд предположений, которые вытекают
из отношения между сновидениями и симптомами у невротика. Мы не можем отрицать,
что и здоровый человек имеет в своей душевной жизни то, что только и делает
возможным как образование сновидений, так и образование симптомов, и мы должны
сделать вывод, что и он произвел вытеснения и употребляет известные усилия,
чтобы сохранить их, что его система бессознательного скрывает вытесненные, но
все еще обладающие энергией побуждения и что часть его либидо не находится в
распоряжении его Я. И здоровый человек, следовательно, является потенциальным
невротиком, но сновидение, по-
    [261]
    видимому, единственный симптом, который он способен образовать. Если
подвергнуть более строгому анализу его жизнь в бодрствовании, то откроется то,
что противоречит этой видимости, то, что эта мнимоздоровая жизнь пронизана
несметным количеством ничтожных, практически незначительных симптомов.
    Различие между душевным здоровьем и неврозом выводится из практических
соображений и определяется по результату - осталась ли у данного лица в
достаточной мере способность наслаждаться и работоспособность? Оно сводится,
вероятно, к релятивному отношению между оставшимся свободным и связанным
вытеснением количествами энергии и имеет количественный, а не качественный
характер. Мне незачем вам напоминать, что этот взгляд теоретически обосновывает
принципиальную излечимость неврозов, несмотря на то, что в основе их лежит
конституциональная предрасположенность.
    Вот все, что мы для характеристики здоровья можем вывести из факта
идентичности сновидений у здоровых и невротиков. Но [при рассмотрении] самого
сновидения мы делаем иной вывод: мы не должны отделять его от невротических
симптомов, не должны думать, что его сущность заключается в формуле перевода
мыслей в архаическую форму выражения, а должны допустить, что оно показывает нам
действительно имеющиеся размещения либидо и его привязанности к объектам.
    Мы скоро подойдем к концу. Быть может, вы разочарованы, что по теме
психоаналитической терапии я изложил только теоретические взгляды и ничего не
сказал об условиях, в которых начинается лечение, и об успехах, которых оно
достигает. Но я опускаю и то и другое. Первое - потому что я не собираюсь давать
вам практическое руководство по проведению психо-
    [262]
    анализа, а второе - потому что меня удерживают от этого многие мотивы. В
начале наших бесед я подчеркнул, что при благоприятных условиях мы добиваемся
таких успехов в лечении, которые не уступают самым лучшим успехам в области
терапии внутренних болезней, и я могу еще добавить, что их нельзя было бы
достичь никаким другим путем. Скажи я больше, меня заподозрили бы в том, что я
хочу рекламой заглушить ставшие громкими голоса недовольства. В адрес
психоаналитиков неоднократно даже на официальных конгрессах выражалась угроза со
стороны врачей-"коллег", что собранием случаев неудач анализа и причиненного им
вреда они откроют глаза страждущей публике на малоценность этого метода лечения.
Но такое собрание, независимо от злобного, доносоподобного характера этой меры,
не смогло бы предоставить возможность выработать правильное суждение о
терапевтической действенности анализа. Аналитическая терапия, как вы знаете,
молода; нужно было много времени, чтобы выработать соответствующую технику, и
это могло произойти только во время работы и под влиянием возрастающего опыта.
Вследствие трудностей обучения врач, начинающий заниматься психоанализом, в
большей мере, чем другой специалист, вынужден совершенствоваться самостоятельно,
и успехи первых его работ никогда не позволяют судить о действительной
эффективности аналитической терапии.
    Многие попытки лечения не удались в первое время использования анализа,
потому что он применялся в случаях, которые вообще не подходят для этого метода
и которые сегодня мы исключаем благодаря нашим взглядам на его назначение. Но
это назначение могло быть установлено только на основании опыта. В свое время не
знали заранее, что паранойя и
    [263]
    Dementia praecox в ярко выраженных формах неподвластны анализу, и пытались
применять этот метод при всех заболеваниях. Однако большинство неудач первых лет
произошло не по вине врача или вследствие неподходящего объекта, а из-за
неблагоприятных внешних условий. Нашей темой были только внутренние
сопротивления пациента, которые неизбежны и преодолимы. Внешние сопротивления,
оказываемые анализу условиями жизни больного, его окружением, имеют
незначительный теоретический интерес, но огромное практическое значение.
Психоаналитическое лечение можно сравнить с хирургическим вмешательством, и оно
тоже требует самых благоприятных условий для удачного проведения. Вы знаете,
какие меры обычно предпринимает при этом хирург: соответствующее помещение,
хорошее освещение, ассистенты, отстранение родственников и т. д. А теперь
спросите себя, сколько из этих операций закончилось бы благополучно, если бы они
делались в присутствии всех членов семьи, сующих свой нос в операционное поле и
громко вскрикивающих при каждом разрезе ножа. При психоаналитическом лечении
вмешательство родственников - прямая опасность и именно такая, к которой не
знаешь как отнестись. Мы готовы к внутренним сопротивлениям пациента, которые
считаем необходимыми, но как защититься от этих внешних сопротивлений? С
родственниками пациента нельзя справиться при помощи каких-либо разъяснений, их
невозможно убедить держаться в стороне от всего дела, и никогда нельзя быть с
ними заодно, потому что рискуешь потерять доверие больного, который справедливо
требует, чтобы лицо, пользующееся его доверием, было на его стороне. Кто вообще
знает, какие разногласия часто раздирают семью, тот и в качестве аналитика не
будет удивлен, узнав, что близкие боль-
    [264]
    ного проявляют подчас меньше интереса к его выздоровлению, чем к тому,
чтобы он остался таким, каков он есть. Там, где невроз связан с конфликтами
между членами семьи, как это часто бывает, здоровый долго не раздумывает над
выбором между своим интересом и выздоровлением больного. Нечего удивляться, что
мужу не нравится лечение, при котором, как он имеет основание предполагать,
вскрывается ряд его прегрешений; мы не только не удивляемся этому, но и не можем
упрекать себя, если наши усилия остаются бесплодными или преждевременно
прекращаются, потому что к сопротивлению больной женщины прибавляется
сопротивление мужа. Мы стремимся к чему-то такому, что в существующих условиях
было невыполнимо.
    Вместо многих случаев я расскажу лишь один, когда я из врачебных
соображений был осужден на роль пострадавшего. Много лет тому назад я приступил
к аналитическому лечению молодой девушки, которая из-за страха уже долгое время
не могла выходить на улицу и оставаться одна дома. Больная постепенно
призналась, что ее фантазией завладели случайные свидетельства существования
нежных отношений между ее матерью и состоятельным другом дома. Но она была такой
неловкой или такой хитрой, что намекнула матери на то, что обсуждалось на
аналитических сеансах, причем, изменив свое поведение по отношению к матери, она
настаивала на том, чтобы только мать избавляла бы ее от страха оставаться одной,
и, когда та хотела уйти из дома, полная страха, преграждала ей дорогу к двери.
Мать сама раньше была очень нервной, но несколько лет тому назад вылечилась в
гидропатической лечебнице. Заметим к этому, что в той лечебнице она
познакомилась с мужчиной, с которым могла вступить в сношения, удов-
    [265]
    летворившие ее во всех отношениях. Пораженная бурными требованиями
девушки, мать вдруг поняла, что означал страх ее дочери. Она позволила себе
заболеть, чтобы сделать мать пленницей и лишить ее свободы передвижения,
необходимой для встречи с возлюбленным. Быстро приняв решение, мать покончила с
вредным лечением. Девушка была доставлена в лечебницу для нервнобольных и в
течение многих лет ее демонстрировали как "несчастную жертву психоанализа". Так
же долго из-за отрицательного результата лечения этого случая обо мне ходила
дурная молва. Я хранил молчание, потому что считал себя связанным долгом
врачебной тайны. Много времени спустя я узнал от своего коллеги, который посетил
ту лечебницу и видел там девушку, страдавшую агорафобией, что отношения между ее
матерью и состоятельным другом дома известны всему городу и пользуются
одобрением мужа и отца. Итак, в жертву этой "тайне" было принесено лечение.
    В довоенные годы, когда наплыв больных из многих стран сделал меня
независимым от милостей или немилостей родного города, я следовал правилу не
браться за лечение больного, который не был бы sui juris,* независимым от других
в своих существенных жизненных отношениях. Не всякий психоаналитик может себе
это позволить. Может быть, из моих предостережений против родственников вы
сделаете вывод, что в интересах психоанализа больных следует изолировать от их
семей, т. е. ограничить эту терапию обитателями лечебниц для нервнобольных.
Однако я не могу с вами в этом согласиться; гораздо лучше, если больные -
поскольку они не находятся в состоянии тяжелого истощения - остаются во время
лечения в
    ----------------------------------------
    * Самостоятельным (лат.) - Прим. пер.
    [266]
    тех условиях, в которых им предстоит преодолевать поставленные перед ними
задачи. Только родные своим поведением не должны лишать их этого преимущества и
вообще не противиться с враждебностью усилиям врача. Но как вы заставите
действовать в этом направлении недоступные нам факторы! Вы, конечно,
догадываетесь также, насколько шансы на успех лечения определяются социальной
средой и уровнем культуры семьи.
    Не правда ли, это намечает весьма печальную перспективу усиления
действенности психоанализа как терапии, даже если подавляющее большинство наших
неудач мы можем объяснить, учитывая мешающие внешние факторы! Тогда сторонники
анализа посоветовали нам ответить на собрание неудач составленной нами
статистикой успехов. Я и на это не согласился. Я выдвинул довод, что статистика
ничего не стоит, если включенные в нее единицы слишком неоднородны, а случаи
невротического заболевания, подвергнутые лечению, были действительно
неравноценны в самых различных отношениях. Кроме того, рассматриваемый период
времени был слишком короток, чтобы судить об окончательном излечении, а о многих
случаях вообще нельзя было сообщать. Это касалось лиц, которые скрывали свою
болезнь, а также тех, лечение и выздоровление которых тоже должно было
оставаться тайной. Но сильнее всего удерживало сознание того, что в делах
терапии люди ведут себя крайне иррационально, так что нет никакой надежды
добиться от них чего-нибудь разумными средствами. Терапевтическое новшество
встречается либо с опьяняющим восторгом, например, тогда, когда Кох сделал
достоянием общественности свой первый туберкулин против туберкулеза, либо с
глубоким недоверием, как это было с действительно полезной прививкой Дженнера,
которая по
    [267]
    сей день имеет своих непримиримых противников. Против психоанализа имелось
явное предубеждение. Если излечивался трудный случай, можно было слышать: это не
доказательство, за это время он и сам мог бы выздороветь. И если больная,
которая прошла уже четыре цикла удрученности и мании, попала ко мне на лечение
во время паузы после меланхолии и три недели спустя у нее опять началась мания,
то все члены семьи, а также врач с большим авторитетом, к которому обратились за
советом, были убеждены, что новый приступ может быть только следствием сделанной
с ней попытки анализа. Против предубеждений ничего нельзя сделать; теперь вы
видите это на предубеждениях, которые одна группа воюющих народов проявила
против другой. Самое разумное - ждать и предоставить времени обнаружить их
состоятельность. В один прекрасный день те же самые люди о тех же самых вещах
начинают думать совсем иначе, чем прежде; почему они раньше так не думали,
остается темной тайной.
    Возможно, что предубеждение против аналитической терапии уже теперь пошло
на убыль. В пользу этого как будто свидетельствуют непрерывное распространение
аналитических теорий, увеличение в некоторых странах числа врачей, лечащих
анализом. Когда я был молодым врачом, то встретился с такой же бурей возмущения
врачей против гипнотического суггестивного лечения, которое "трезвые головы"
теперь противопоставляют психоанализу. Но гипнотизм как терапевтическое средство
не сделал того, что обещал вначале; мы, психоаналитики, можем считать себя его
законными наследниками и не забываем, насколько обязаны ему поддержкой и
теоретическими разъяснениями. Приписываемый психоанализу вред ограничивается в
основном проходящими явлениями вследствие
    [268]
    обострения конфликта, если анализ проводится неумело или если он
обрывается на середине. Вы ведь слышали отчет о том, что мы делаем с больными, и
можете сами судить, способны ли наши действия нанести длительный вред.
Злоупотребление анализом возможно в различных формах; особенно перенесение
является опасным средством в руках недобросовестного врача. Но от
злоупотребления не застраховано ни одно медицинское средство или метод; если нож
не режет, он тоже не может служить выздоровлению.
    Вот я и подошел к концу, уважаемые дамы и господа. И это больше, чем
привычный речевой оборот, если я признаю, что меня самого удручают
многочисленные недостатки лекций, которые я вам прочел. Прежде всего, мне жаль,
что я так часто обещал вам вернуться к едва затронутой теме в другом месте, а
затем общая связь изложения не давала мне возможности сдержать свое обещание. Я
взялся за то, чтобы познакомить вас с еще не законченным, находящимся в развитии
предметом, и мое сокращенное обобщение само вышло неполным. В некоторых местах я
приготовил материал для вывода, а сам не сделал его. Но я и не рассчитывал на
то, чтобы сделать из вас знатоков, я хотел лишь просветить вас и пробудить ваш
интерес.
    

          ПРОЕКТ
    ОБЩИЙ ТЕКСТ        TEXTSHARE
              http://textshare.da.ru        http://textshare.tsx.org
    
    textshare@aport.ru
    
    Хотите получать сообщения о появлении новых текстов?
    Подпишитесь на почтовую рассылку по адресу
    http://podpiska.da.ru
    
    
    
    
    З. ФРЕЙД
    
    ВВЕДЕНИЕ В ПСИХОАНАЛИЗ
    ЛЕКЦИИ 29-35
    
    Перевод Г.В.Барышниковой.
    Литературная редакция Е.Е.Соколовой и Т.В.Родионовой
    
    З.Фрейд. Введение в психоанализ. Лекции 16-35.
    СПб., Алетейя СПб, 1999
    
    
    СОДЕРЖАНИЕ
    
    ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЕКЦИЙ ПО ВВЕДЕНИЮ В ПСИХОАНАЛИЗ
    Предисловие
    Двадцать девятая лекция. Пересмотр теории сновидений
    Тридцатая лекция. Сновидения и оккультизм
    Тридцать первая лекция. Разделение психической личности
    Тридцать вторая лекция. Страх и жизнь влечений
    Тридцать третья лекция. Женственность
    Тридцать четвертая лекция. Объяснения, приложения, ориентации
    Тридцать пятая лекция. О мировоззрении Библиография
    
    
    
    [269]
    
    ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЕКЦИЙ ПО ВВЕДЕНИЮ В ПСИХОАНАЛИЗ (1933 [1932])
    
    Предисловие
    
    Лекции по введению в психоанализ были прочитаны в лекционном зале Венской
психиатрической клиники в течение двух зимних семестров 1915/16 г. и 1916/17 г.
для смешанной аудитории слушателей всех факультетов. Лекции первой части
возникли как импровизация и были потом сразу же записаны, лекции второй части
были подготовлены летом во время пребывания в Зальцбурге и без изменений
следующей зимой прочитаны слушателям. Тогда у меня еще была фонографическая
память.
    В отличие от прошлых данные новые лекции никогда прочитаны не были. По
возрасту я освобожден даже от такого незначительного участия в делах
университета, как чтение лекций, да и хирургическая операция не позволяет мне
больше выступать в качестве оратора. Поэтому лишь силой фантазии я вновь
перенесусь в аудиторию для изложения последующего материала - пусть она поможет
мне не забывать оглядываться на читателя при углублении в предмет.
    [270]
    Эти новые лекции ни в коей мере не заменяют предыдущие. Они вообще не
являются чем-то самостоятельным и не рассчитаны на свой круг читателей, а
продолжают и дополняют ранние лекции и по отношению к ним распадаются на три
группы. К первой группе относятся те, в которых вновь разрабатываются темы, уже
обсуждавшиеся пятнадцать лет тому назад, но требующие сегодня другого изложения,
т. е. критического пересмотра по причине углубления наших взглядов и изменения
воззрений. Две другие группы включают, собственно, более обширный материал, где
рассматриваются случаи, которых либо вообще не существовало в то время, когда
читались первые лекции по психоанализу, либо их было слишком мало, чтобы
выделить в особую главу. Нельзя избежать того, да об этом не стоит и сожалеть,
что некоторые из этих новых лекций объединят в себе черты той и другой группы.
    Зависимость этих новых лекций от Лекций по введению выражается и в том,
что они продолжают их нумерацию. Первая лекция этого тома - 29-я.
Профессиональному аналитику они дадут опять-таки мало нового, а обращаются к той
большой группе образованных людей, которые могли бы проявить благосклонный, хотя
и сдержанный интерес к своеобразию и достижениям молодой науки. И на этот раз
моей основной целью было не стремиться к кажущейся простоте, полноте и
законченности, не скрывать проблем, не отрицать пробелов и сомнений. Ни в какой
другой области научной работы не нужно было бы выказывать такой готовности к
разумному самоотречению. Всюду она считается естественной, публика иного и не
ждет. Ни один читающий работы по астрономии не почувствует себя разочарованным и
стоящим выше науки, если ему укажут границы, у которых наши знания о
    [271]
    вселенной становятся весьма туманными. Только в психологии все по-другому,
здесь органическая непригодность человека к научному исследованию проявляет себя
в полной мере. От психологии как будто требуют не успехов в познании, а каких-то
других достижений; ее упрекают в любой нерешенной проблеме, в любом откровенно
высказанном сомнении. Кто любит науку о жизни души, тот должен примириться и с
этой несправедливостью.
    Вена, лето 1932 г.
    
    
    
    [272]
    
    ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ЛЕКЦИЯ
    
    Пересмотр теории сновидений
    
    Уважаемые дамы и господа! Собрав вас после более чем пятнадцатилетнего
перерыва, чтобы обсудить, что нового, а может быть, и лучшего внесено за это
время в психоанализ, я нахожу во всех отношениях оправданным и уместным обратить
ваше внимание прежде всего на состояние теории сновидений. В истории
психоанализа она занимает особое место, знаменуя собой поворотный пункт;
благодаря ей психоанализ сделал шаг от психотерапевтического метода к глубинной
психологии. С тех пор теория сновидений остается самым характерным и самым
своеобразным в этой молодой науке, не имеющим аналогов в наших прочих учениях,
участком целины, отвоеванным у суеверий и мистики(1). Необычность выдвигаемых ею
утверждений превратила ее в пробный камень, с по-
    ----------------------------------------
    (1) Утверждение Фрейда о том, что "молодая наука" (психоанализ) отвоевала
изучение сновидений "у суеверий и мистики", не может быть принято в том смысле,
будто феномен сновидений получил последовательно научное объяснение. Этому
препятствовал пансексуализм Фрейда. Вместе с тем вывод Фрейда о роли в
сновидениях неосознанной мотивации способствовал научной разработке этой
проблематики.
    [273]
    мощью которого окончательно определилось, кто смог стать приверженцем
психоанализа, а для кого он так и остался навсегда непостижимым. Для меня самого
она была надежным ориентиром в те трудные времена, когда непонятные явления в
области неврозов подчас смущали мое неокрепшее суждение. И как бы часто я ни
начинал сомневаться в правильности своих шатких выводов, всякий раз, когда мне
удавалось представить видевшему сон бессмысленное, запутанное сновидение как
правильный и понятный душевный процесс, я снова обретал уверенность в том, что
нахожусь на верном пути.
    Таким образом, для нас представляет особый интерес именно на примере
теории сновидений проследить, какие изменения произошли за это время, с одной
стороны, в психоанализе и, с другой, какие успехи были достигнуты в понимании и
оценке этой теории окружающими. Сразу же предупреждаю вас, что в обоих случаях
вас ждет разочарование.
    Давайте вместе перелистаем выпуски Международного журнала по лечебному
психоанализу, в которых с 1913 г. собраны ведущие работы в нашей области. В
первых томах вы найдете постоянную рубрику "О толковании сновидений" с
многочисленными статьями по различным аспектам теории сновидений. Но чем дальше,
тем реже будут попадаться такие статьи, пока постоянная рубрика не исчезнет
совсем. Аналитики ведут себя так, как будто им больше нечего сказать о
сновидении, как будто разработка теории сновидений полностью завершена. Но если
вы спросите, что думают о толковании сновидений лица, стоящие несколько в
стороне, - многочисленные психиатры и психотерапевты, греющие руки у нашего
костра, кстати, даже не считая нужным поблагодарить за гостеприимство, так
называемые образованные люди, которые имеют обыкновение подхватывать научные
сенсации, лите-
    [274]
    раторы и широкая публика, то ответ будет еще менее утешительным. Некоторые
положения стали общеизвестны, среди них и такие, которых мы никогда не
выдвигали, как, например, тезис о том, что все сновидения будто бы носят
сексуальный характер, а такие важные вещи, как принципиальное различие между
явным содержанием сновидения и его скрытыми мыслями, или положение, согласно
которому сновидения, сопровождающиеся страхами, не противоречат такой функции
сновидения, как исполнение желаний, или невозможность толкования сновидения,
если не располагаешь относящимися к нему ассоциациями видевшего сон, и прежде
всего вывод о том, что сутью сновидения является процесс работы сновидения, -
все это от всеобщего сознания, по-видимому, почти так же далеко, как и тридцать
лет тому назад. Я имею право говорить так, потому что за это время получил
бесчисленное множество писем, авторы которых предлагают сновидения для
толкования или требуют сведений о природе сновидения, утверждая, что прочли
Толкование сновидений (1900а), и все-таки выдавая в каждом предложении свое
полное непонимание нашей теории сновидений. Это побуждает нас еще раз
последовательно изложить все, что мы знаем о сновидениях. Вы помните, что в
прошлый раз мы посвятили целый ряд лекций тому, чтобы показать, как мы пришли к
пониманию этого до сих пор еще не объясненного психического феномена.
    Итак, если нам кто-то, например пациент, во время психоанализа
рассказывает о каком-то своем сновидении, мы предполагаем, что он делает нам
одно из тех сообщений, к которым его обязывает лечение аналитическим методом.
Правда, сообщение неподходящими средствами, ведь само по себе сновидение не
является социальным проявлением или средством об-
    [275]
    щения. Мы ведь тоже не понимаем, что нам хотел сказать видевший сон, да и
сам он знает это не лучше. Здесь нам необходимо сразу же принять решение: или,
как уверяют нас врачи-непсихоаналитики, сновидение свидетельствует о том, что
видевший сон просто плохо спал, что не все части его мозга одинаково оказались в
состоянии покоя, что отдельные его участки под влиянием неизвестных
раздражителей продолжали работать и делали это весьма несовершенным образом.
Если это так, то мы вправе не заниматься больше этим бесполезным продуктом
психики, мешающим ночному сну. Что полезного для наших целей можно ожидать от
его исследования? Или же, заметим себе, мы заранее принимаем другое решение. Мы
предполагаем, постулируем - признаюсь, достаточно произвольно, что даже это
непонятное сновидение является полноправным, осмысленным и весьма значимым
психическим актом, который мы можем использовать при анализе как еще одно
сообщение пациента. Правы ли мы, покажет только успешность исследования. Если
нам удастся превратить сновидение в такое значимое высказывание, то перед нами,
очевидно, откроется перспектива узнать новое, получить сообщения такого
характера, которые иначе остались бы для нас недоступными.
    Ну а теперь перед нами встают все трудности поставленной задачи и загадки
рассматриваемой проблемы. Каким же образом превратить сновидение в такое
нормальное сообщение и как объяснить тот факт, что часть высказываний пациента
принимает непонятную как для него, так и для нас форму?
    Вы видите, уважаемые дамы и господа, что на этот раз я иду путем не
генетического, а догматического изложения. Первым нашим шагом будет новая
установка по отношению к проблеме сновидения благода-
    [276]
    ря введению двух новых понятий, названий. То, что называют сновидением, мы
называем текстом сновидения, или явным сновидением, а то, что мы ищем,
предполагаем, так сказать, за сновидением, - скрытыми мыслями сновидения. Обе
наши задачи мы можем сформулировать далее следующим образом: мы должны явное
сновидение превратить в скрытое и представить себе, каким образом в душевной
жизни видящего сон это последнее становится первым. Первая часть работы -
практическая, это задача толкования сновидений, требующая определенной техники;
вторая - теоретическая, она должна объяснить предполагаемый процесс работы
сновидения и может быть только теорией. И технику толкования сновидений, и
теорию работы сновидения следует создать заново.
    С чего же мы начнем? Я полагаю, с техники толкования сновидений; это будет
нагляднее и произведет на вас более живое впечатление.
    Итак, пациент рассказал сновидение, которое мы должны истолковать. Мы его
спокойно выслушали, не пускаясь в размышления. Что мы делаем сначала?
Постараемся менее всего заботиться о том, что услышали, т. е. о явном
сновидении. Конечно, это явное сновидение обладает всевозможными свойствами,
которые нам отнюдь не безразличны. Оно может быть связным, четким по композиции,
как поэтическое произведение, или непонятно запутанным, почти как бред, может
содержать элементы абсурдного или остроты и кажущиеся глубокими умозаключения,
оно может быть для видевшего сон ясным и отчетливым или смутным и расплывчатым,
его образы могут обнаружить полную силу чувственных восприятий или быть как
тени, как неясное дуновение, в одном сновидении могут сойтись самые различные
признаки, присущие разным вещам, наконец, сновидение может быть
    [277]
    окрашено в индифферентный эмоциональный тон или сопровождаться сильнейшими
радостными или неприятными эмоциями - не думайте, что мы не придаем никакого
значения этому бесконечному многообразию явного сновидения, позднее мы к нему
вернемся и найдем в нем очень много ценного для толкования, но пока оставим его
и пойдем тем главным путем, который ведет нас к толкованию сновидения. Это
значит, что мы потребуем от видевшего сон освободиться от впечатления явного
сновидения, направив его внимание от целого к отдельным фрагментам содержания
сновидения и предложив сообщить нам по порядку, что ему приходит в голову по
поводу каждого из этих фрагментов, какие у него возникают ассоциации, если он
рассмотрит их в отдельности.
    Неправда ли, это особая техника, а не привычный способ обращения с
сообщением или высказыванием? Вы догадываетесь, конечно, что за этим приемом
кроются предпосылки, которые еще не были высказаны. Но пойдем дальше. В какой
последовательности мы предлагаем пациенту рассматривать фрагменты его
сновидения? Здесь перед нами открывается несколько путей. Мы можем
придерживаться хронологического порядка, который вытекает из рассказа
сновидения. Это, так сказать, самый строгий, классический метод. Или мы можем
попросить видевшего сон найти сначала в сновидении остатки дневных впечатлений,
потому что опыт учит нас, что почти в каждом сновидении всплывает какой-то
фрагмент воспоминания или намек на событие предшествующего сновидению дня, часто
на несколько таких событий, и если мы последуем за этими связями, то часто сразу
же найдем переход от кажущегося далеким мира сновидения к реальной жизни
пациента. Или же мы предложим ему начать с тех элементов содержания сновидения,
кото-
    [278]
    рые ему запомнились вследствие их особой отчетливости и чувственной силы.
А нам известно, что как раз при помощи этих элементов ему будет особенно легко
вызвать ассоциации. Безразлично, каким именно из этих способов мы получим
искомые ассоциации.
    И вот мы вызвали эти ассоциации. Чего в них только нет: воспоминания о
вчерашнем дне, о дне, предшествовавшем сновидению, и о давно минувших временах,
размышления, дискуссии со всеми за и против, признания и вопросы. Некоторые из
них так и сыплются из пациента, перед другими он на какой-то момент
останавливается. Большинство из них обнаруживает четкую связь с каким-либо
элементом сновидения; это неудивительно, ведь они исходят из этих элементов, но
случается, что пациент предваряет их словами: "Кажется, это не имеет никакого
отношения к сновидению, я говорю об этом потому, что это пришло мне в голову".
    Выслушав этот поток внезапных мыслей, вскоре замечаешь, что с содержанием
сновидения они более тесно связаны, чем просто как исходные моменты. Они вдруг
высвечивают все части сновидения, заполняют пробелы между ними, делают понятными
их странные сочетания. Наконец, становится ясным соотношение между ними и
содержанием сновидения. Сновидение является краткой выжимкой из ассоциации,
которая была сделана по пока еще непонятным правилам, а его элементы выступают
как бы избранными представителями всего их множества. Несомненно, что благодаря
нашей технике мы получили то, что замещается сновидением и в чем заключается
психическая ценность сновидения, но что уже больше не имеет странных
особенностей сновидения, его необычности и запутанности.
    [279]
    Но поймите меня правильно! Ассоциации к сновидению еще не являются
скрытыми мыслями сновидения. Последние содержатся в ассоциациях, как в маточном
растворе, но не целиком. С одной стороны, ассоциации дают гораздо больше, чем
нам нужно для формулировки скрытых мыслей сновидения, а именно все рассуждения,
переходы, связи, которые интеллект пациента должен произвести для приближения к
мыслям сновидения. С другой стороны, ассоциация часто останавливается как раз
перед мыслями сновидения, только приблизившись к ним и едва коснувшись их
намеком. Тогда мы вмешиваемся сами, дополняя лишь слегка обозначенное, делаем
неопровержимые выводы, высказываем то, что пациент в своих ассоциациях лишь
вскользь упомянул. Все тогда начинает выглядеть так, как будто мы шутя и весьма
произвольно играем с материалом, который видевший сон предоставил в наше
распоряжение, и злоупотребляем этим, истолковывая его высказывания в таком
смысле, который им не был присущ; однако абстрактными рассуждениями показать
правомерность нашего подхода нелегко. Попробуйте лучше сами проанализировать
какое-нибудь сновидение или углубитесь в какой-нибудь хорошо описанный в
литературе пример, и вы убедитесь, насколько обоснована такая практика
толкования(1).
    Если при толковании сновидения мы зависим вообще и в первую очередь от
ассоциаций видевшего сон, то по отношению к определенным элементам содер-
    ----------------------------------------
    (1) Утверждение Фрейда о неопровержимости выводов аналитика о скрытых
мыслях сновидения не может быть признано правильным, поскольку эти выводы имеют
в качестве предпосылки априорную версию о сексуальной символике.
    [280]
    жания сновидения мы действуем все же совершенно самостоятельно и прежде
всего потому, что иначе нельзя, поскольку ассоциации тут, как правило, не
годятся. Мы заранее отметили, что это относится к вполне определенным
содержаниям, их не так много, и накопленный опыт учит нас тому, что их следует
понимать и толковать как символы чего-то другого. В отличие от других элементов
сновидения им можно приписать постоянное значение, которое необязательно должно
быть одним и тем же, его объем определяется особыми, привычными для нас
правилами. Поскольку мы умеем переводить эти символы, а видевший сон - нет, хотя
он сам их употребил, может случиться, что смысл сновидения станет для нас
совершенно ясен еще до попыток его толкования, как только мы услышим текст
сновидения, в то время как сам видевший сон еще озадачен. Но о символике наших
знаний о ней, о проблемах, которые она перед нами ставит, я уже так много
говорил в предыдущих лекциях, что сегодня нет нужды повторяться.
    Таков наш метод толкования сновидений. Возникает следующий, вполне
оправданный вопрос: можно ли с его помощью толковать все сновидения? И ответ на
него таков: нет, не все, но столь многие, что это убеждает в пригодности и
оправданности метода. Почему же, однако, не все? Нижеследующий ответ даст нам
нечто важное для понимания психических условий образования сновидения: потому
что работа по толкованию сновидений совершается вопреки сопротивлению, которое
может меняться от едва заметных величин до степени совершенно непреодолимой
преграды, по крайней мере, для средств воздействия, которыми мы располагаем в
настоящее время. Проявлений этого сопротивления нельзя не заметить в процессе
работы. В некоторых случаях ассоциации возникают незамедлительно, и уже первая
или вторая из них все
    [281]
    проясняет. В других случаях пациент спотыкается и медлит, прежде чем
высказать какую-то ассоциацию, и тогда зачастую приходится выслушивать длинную
цепь приходящих ему в голову мыслей, пока не получишь нечто подходящее для
понимания сновидения. Мы справедливо считаем, что чем длиннее и запутаннее
ассоциативная цепь, тем сильнее сопротивление. И в забывании сновидений нам
видится то же влияние. Довольно часто случается, что пациент, несмотря на все
Семинарская и святоотеческая библиотеки

Предыдущая || Вернуться на главную || Следующая
Полезная информация: