Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

данной теории, - "неразрушимо, яко Господь в римскую власть написася," т.е.
неразрушимо потому, что Иисус Христос по плоти был римским подданным, что,
следовательно, и христианская церковь должна всегда числиться под охраной
римской государственной власти. Для существования земной христианской церкви,
таким образом, представлялась необходимой обстановка православного царства с
царем во главе, как "епископом внешних дел церкви," ее охранителем и
благопопечителем. Особенно характерно выразил византийское учение ?
необходимости единой христианской империи и одного императора для существования
вселенской церкви патриарх КПльский Антоний в своем послании к московскому
великому князю Василию Дмитриевичу от 1393 г., когда этот бранил греков за
незаконное поставление митр. Киприана на русскую митрополию и говорил: "мы имеем
церковь, а царя не имеем и знать не хотим." "Это нехорошо," пишет московскому
князю патриарх. "Святой царь занимает высокое место в церкви, он - не то, что
другие местные князья и государи. Цари в начале упрочили и утвердили благочестие
во всей вселенной; цари собирали вселенские соборы; они же подтвердили своими
законами соблюдение того, что говорят божественные и священные каноны о правых
догматах и ? благоустройстве христианской жизни; много подвизались против
ересей. - За все это они имеют великую честь и занимают высокое место в церкви.
И если, по Божию попущению, язычники окружили владения и земли царя, все же до
настоящего дня царь получает тоже самое поставление от церкви, по тому же чину и
с теми же молитвами помазуется великим миром и поставляется царем и самодержцем
Ромеев, т.е. всех христиан. На всяком месте, где только именуются христиане, имя
царя поминается всеми патриархами, митрополитами и епископами, и этого
преимущества не имеет никто из прочих князей или местных властителей. -
Невозможно христианам иметь церковь и не иметь царя(!!). Ибо царство и церковь
находятся в тесном союзе, и невозможно отделить их друг от друга. - Послушай
верховного ап. Петра, говорящего в первом соборном послании: "Бога бойтесь, царя
чтите"; не сказал "царей," чтобы кто не стал подразумевать именующихся царями у
разных народов, но "царя," указывая на то, что один только царь во вселенной. И
какого это (царя повелевает чтить апостол)? - тогда еще нечестивого и гонителя
христиан! Но, как святой и апостол, провидя в будущем, что и христиане будут
иметь одного царя, поучает чтить царя нечестивого, дабы отсюда поняли, как
должно чтить благочестивого и православного. Ибо, если и некоторые другие из
христиан присваивали себе имя царя, то все эти примеры суть нечто
противоестественное, противозаконное, более дело тирании и насилия (нежели
права). ? самом деле, какие отцы, какие соборы, какие каноны говорят ? тех? Но
все, и сверху и снизу, гласит ? царе природном, которого законоположения
исполняются во всей вселенной и его только имя повсюду поминают христиане, а не
чье-либо другое." Таким образом, судьбы церкви и православия, по этой теории,
теснейшим образом связывались с политическими судьбами Римской империи и
положением ее императоров.
Так как историческая действительность подрывала буквалистическое убеждение,
будто бы это вечное православное римское царство должно недвижно оставаться в
подлинном итальянском Риме, то уже византийцы допустили, для объяснения своего
собственного положения, принцип преемственного передвижения христианского
царства. По хронографам дело представляется так, что ветхий или подлинный Рим,
спустя семь веков по Р. X., впал в Аполлинариеву ересь (чрез принятие
опресноков, которые будто бы ввел Аполлинарий, не признававший человеческого
?????'? в Христе), будучи прельщен Карулом царем (т.е. Карлом Великим), и его
место в качестве православного Рима занял КПль. Греки, по понятным причинам, не
желали проводить далее принцип передвижения и преемства христианского
государства и верили, что скипетр вселенской церковно-гражданской власти никогда
не выпадет из их рук. Знаменитый патр. Фотий говорил об этом: "как владычество
Израиля длилось до пришествия Христа, так и от нас - греков, мы веруем, не
отнимется царство до второго пришествия Господа нашего Иисуса Христа." Печальная
действительность, однако, опять начинала подкапываться под иллюзии греков. Их
империя дряхлела, слабела и расхватывалась по частям пришлыми варварами. Молодые
соседние славянские государства начинали выбиваться из-под церковно-политической
зависимости от Византии и восхищать ее преимущества и идеалы. ? XIV в.
болгарский царь Александр и сербский Стефан Душан оба мечтали завоевать КПль и
увенчаться его славой. Они начали именовать себя "царями и самодержцами" и
усвоили придворный цареградский этикет. По примеру Болгарии, титуловавшей себя,
вопреки грекам, патриархатом, и Стефан Д. Сербский провозгласил у себя
патриархат. Религиозно-национальные идеалы славян все более и более оживали. ?
одной болгарской рукописи XIV в., написанной повелением "царя и самодержца"
Иоанна-Александра, мы встречаемся уже с той самоуверенной формулировкой этих
идеалов, которая через полтора века целиком перенеслась в Москву. Именно,
болгарский редактор византийской хроники вносит в текст ее следующую вставку:
"все это приключилось со старым Римом; наш же новый Царьград стоит и растет,
крепится и омлажается. Пусть он и до конца растет, принявши такого светлого и
светоносного царя - болгар." Под новым Царьградом здесь разумеется болгарская
столица Тырнов. Но безжалостная история скоро разбила и эти, едва окрепшие
надежды. Новый Царьград - эти столицы балканских государств - пали от турецкого
меча. Тяжело было оскорбленному национальному чувству мириться с этим фактом, и
славяне, не имея возможности "предаться вновь раз изменившим сновиденьям" по
отношению к себе, перенесли их радужные упования на других - на таинственную,
новорожденную столицу русского мира - Москву: идея "нового Царьграда" опять
нашла себе почву и могла начать расти вновь. Пришельцы с Балкан на Русь
(Киприан, Пахомий и др. анонимные писатели), принимавшие здесь участие в
литературной деятельности, облегчили передачу византийской теории христианского
царства от греков в Москву.
Kо времени поставления митрополита Феодосия, у русских еще не было с полной
отчетливостью формулировано убеждение в переходе веемирно-исторической миссии
византийского православного царства на Москву, тем не менее оно уже
существовало, как вполне сложившееся, и настойчиво высказывалось по разным
поводам. B Москве очень хорошо запомнили урок патр. Антония, данный в 1393 г.
великому князю Василию Дмитриевичу, что "невозможно иметь церковь и не иметь
царя." Вместе с превознесением русской церкви на степень высшей
представительницы православия во всем христианском мире, начали превозносить и
московского государя, как верховного поборника и охранителя православия, как
"царя" в византийско-церковном смысле этого слова.
Усвоить идею "царя" в применении к своим князьям русские были постепенно
подготовлены всей предшествующей историей. Духовенство, с самого начала
христианской церкви на Руси переносившее на русскую государственную власть
византийские понятия, прилагало к последней по временам и соответствующие
термины. Так, уже в одном произведении XI века ("Сказание об убиении Бориса и
Глеба") св. Владимир называется самодержцем ?????????? всея русския земли. ? так
называемом Мстиславовом Евангелии (начала XII в.) и служебнике Варлаама
Хутынского (конца XII в.), русские князья называются царями (собственно
цесарями), а их княжение царствованием (собств. цесарствием). ? южно-славян.
пергамен. прологе (XIII-XIV в.) под 11 июля значится: "в той же день
преставление св. царице рушьскые Ольги праматерь всех царей рушьскых." Tе же
титулы употребляют в приложении к некоторым древнерусским князьям летописи
Ипатская и Лаврентьевская. С подпадением Руси под монгольское владычество титул
царя на некоторое время должен был монополизироваться в пользу хана, как
верховного повелителя князей. Но затем он снова начинает прилагаться к русским
великим князьям, уже в его церковно-каноническом значении. Такое
словоупотребление является для нас показателем постепенного роста идеи ?
первенствующей роли русской земли в православном мире. По мере того, как
обстоятельства благоприятствовали развитию этой идеи, духовенство или вообще
церковь энергически содействовали возвышению авторитета московских государей,
потому что это требовалось существом самой идеи: московские князья должны были
явиться заместителями церковного положения византийских императоров. Еще в
начале XIV столетия инок Акиндин, имея случай обратиться к великому князю
русскому Михаилу Ярославичу тверскому с посланием по одному церковному вопросу,
вместе с византийским взглядом на него, как на защитника православия, считает
необходимым и титуловать его "благочестия держателем, честным самодержцем
русского настолования и царем." Восставая против ставленнических пошлин,
практиковавшихся митрополитом Петром, Акиндин напоминает великому князю:
"Повелено и тебе, господине княже, не молчати ? сем святителем своим - Царь если
в своей земли; ты истязан имаши быти на страшнем и нелицемернем судищи Христове,
аще смолчиши митрополиту."
Но до тех пор, пока были в КПле природные православные цари-покровители
восточной церкви, русские князья могли считаться и называться царями только по
уподоблению, а не в буквальном смысле. Флорентийская уния и сопровождавшие ее
события произвели в этом отношении целый переворот. На московского великого
князя неожиданно свалилась крайне ответственная религиозная миссия: стать на
страже правоверия и благочестия, которое пошатнулось в самом святилище
православия - Царьграде, и грозило, таким образом, исчезнуть во всем мире. "С
того времени," как явился в Москву из Флоренции Исидор, - говорит сам великий
князь Василий Васильевич в послании к КПльскому императору - "начали мы иметь
попечение ? своем православии, ? бессмертных наших душах и ? предстании нашем на
страшный суд." Приняв на себя фактически миссию царя православного, после того
как в Царьграде "померкло солнце благочестия," Василий Васильевич заслуживает от
своих русских современников многочисленные похвалы и открыто возводится ими в
достоинство "боговенчаннаго царя православнаго," а вместе с тем и Русь начинает
рисоваться в образе заместительницы изменившего своему назначению православного
греческого царства. Симеон Суздалец в своей "Повести" уподобляет Василия
Васильевича не только его прародителю св. Владимиру, но и самому
равноапостольному великому царю Константину, "сотворившему православие," за
мужественное отвержение митрополита Исидора. За это он называет Василия
Васильевича "благоверным и христолюбивым, и благочестивым, истинным православным
великим князем, белым царем всея Руси, самодержавным." Подобным же образом
восхваляет великого князя в своих посланиях и митрополит Иона, именуя его
"великим государем, царем русским, благородным и благочестивым."
Однако, действительность все-таки еще некоторое время после флорентийской унии
противоречила смелой патриотической идеологии русских людей. ? КПле преемником
Иоанна Палеолога Константином снова на время восстановлено было православие, и
следовательно, вселенское достоинство православной царской власти. Уверенность в
себе русским идеологам придало поразившее умы православных современников событие
- падение КПля. Русские сразу же взглянули на этот факт, как на явное наказание
Божие священному городу за его вероотступничество и как на знамение нового
высокого призвания их собственной земли. "Сами, дети, знаете," писал митр. Иона
в своем окружном послании 1458-9 г. "сколько бед перенес царствующий град от
болгар и от персов, державших его семь лет, как в сетях; однако же он нисколько
не пострадал, пока греки соблюдали благочестие. А когда они отступили от
благочестия, знаете, как пострадали, каково было пленение и убийство; и уж ?
душах их - один Бог весть." Из данного положения дел выводит заключение в пользу
русской земли один составитель повести ? падении Царьграда, пользуясь выше
приведенным текстом южнославянской редакции хроники Манасии; именно, русский
автор пишет: "Сиа убо вся благочестивая царствия - греческое и сербское,
басанское и арбазанское, грех ради наших, Божиим попущением безбожнии Турцы
поплениша и в запустение положиша и покориша под свою власть. Наша же Российская
земля, Божиею милостию и молитвами Пречистыя Богородицы и всех свв. чудотворец,
растет и младеет и возвышается. Ей же Христе Милостивый, даждь расти и младети и
расширятися и до скончания века." Автор другой повести ? том же предмете,
опираясь на апокрифические пророчества Мефодия Патарского и Льва Премудрого,
прямо предсказывает, что русскому народу предстоит выгнать турок из КПля и там
воцариться, т.е. быть наследником византийской царской власти.
Таким образом, под впечатлением падения КПля, ко времени написания "Слова об
восьмом соборе," в оправдание поставления митрополита Феодосия (1461 г.), у
русских уже совсем созрела идея ? переходе в Москву священных прав и
обязанностей павшей византийской империи, хотя еще и не была формулирована так
ярко, как несколько лет и десятилетий спустя. ? самом "Слове" сначала
изображается как печально кончил свою роль византийский император в качестве
защитника православия, променяв на флорентийском соборе свет на тьму, правду на
ложь, благочестие на злочестие и т.д. А затем противопоставляется ему "мудрый
изыскатель святых правил, богоцветущий исходатай и споспешник истины, великий
державный боговенчанный русский царь Василий," "ему же откры Господь Бог
велеумне разумевати, и вся мудрствовати, и творити волю Божию и вся заповеди его
хранити." Словом, роль помазанника Божия - покровителя церкви вместо греческого
царя явно приписывается московскому князю. Приглашая в заключение русскую землю
"под солнечным сиянием радоватися..." автор "Слова" так продолжает свое
обращение: - "державою владеющаго на тебе богоизбраннаго, богопочтеннаго и
богопросвещеннаго и богославимаго богошественника - споспешника благочестию
истиннаго православия, высочайшаго исходатая благоверию, богоукрашеннаго и
великодержавнаго, благовернаго и благочестиваго великаго князя Василия
Васильевича, боговенчаннаго православью царя всея Руси." Так как царский титул
еще не составлял формальной принадлежности московских князей, то наш автор
"Слова" придумывает особое объяснение этому, самому по себе понятному факту; он
влагает в уста КПльского императора следующие слова: "яко восточнии земли суть
большее православие и высшее христианство - Белая Русь, в нихже есть государь
брат мой Василий Васильевич, емуже восточнии цари прислухают и велиции князи с
землями служат ему, - но смирения ради и благочестия, величеством разума и
благоверия не зовется царем, но князем великим русских земель православия."
Итак, после падения КПля на Москве сложилось убеждение, что у греков
православная вера подверглась искажениям, что в чистейшем виде она сохранилась
только на Руси, что всемирной столицей православия поэтому вместо разрушенного
Царьграда должна стать Москва, управляемая истинно правоверным, богоизбранным
царем. При таком высоком воззрении на Москву, русским было уже невозможно
мириться с зависимостью своих митрополитов от КПльского патриарха, потерявшего в
их глазах авторитет твердого хранителя православия.
Помимо указанной внутренней причины, с завоеванием КПля турками явилось еще одно
внешнее неудобство для русских - продолжать получать своих митрополитов от
патриарха. Патриарх стал теперь рабом мусульманина-султана, который, по примеру
императора греческого, завладел правом инвеституры и передавал патриарху
инсигнии его сана. Русскому кандидату в митрополиты приходилось бы таким образом
получать свою власть от раба неверного султана и приобщиться чрез т? к его
рабству. Это могло происходить и не отвлеченным только образом, потому что
русский митрополит должен был бы в КПле представляться (с подарками) султану, а
султан мог в церемонии приема выразить свои претензии на вассальную зависимость
от него русского митрополита, как ставленника подчиненного ему патриарха.
Возможность такого оборота должна была казаться несносной для молодого
патриотизма русских, живущих надеждой сбросить остатки зависимости от ослабевшей
татарской орды и окрыленного кичливыми надеждами на преемство великой
царственной миссии только что павшей ромейской державы. Одним словом, русским
после падения КПля, по всем причинам - внутренним и внешним оставалось отложить
в сторону всякие канонические сомнения и начать самостоятельно ставить своих
митрополитов собором собственных епископов. Так они и сделали.
Но, как при поставлении митрополита Ионы русские, даже вопреки здравой логике,
желали бы получить на то разрешение от патриарха даже и униата, так и после
поставления, еще при жизни митр. Ионы, они опять пытались добиться санкций
совершившемуся факту от патриархов КПльских, теперь уже православных. Позднейшие
сказания ("Известие ? начале патриаршества в России" и "Об уверении ? крещении
Руси" в Никоновск. Кормчей) передают, будто цареградский патриарх, а с ним и
другие патриархи, особой грамотой узаконили заведенный русскими порядок
самостоятельного поставления своих митрополитов и при этом определили, чтобы
русский митрополит считался по чести выше всех митрополитов Востока и занимал
место непосредственно после иерусалимского патриарха. Но эти сказания не
заслуживают вероятия. Они тенденциозны, страдают внутренней несообразностью (к
чему участие других патриархов в домашнем деле патриарха КПльского?) и главное -
противоречат некоторым достоверным историческим фактам. Именно, вскоре после
падения КПля, в 1469 году КПльский патриарх Дионисий имел случай заявить, что
Цареградская церковь не признает московских митрополитов, потому что они
ставятся без ее благословения. Затем, как известно, Максим Грек впоследствии
укорял русских за иррегулярный способ посвящения своих митрополитов, говоря, что
они "ставятся собою, самочинно и бесчинно." Этих упреков не могло бы быть, если
бы в наличности имелась указанная грамота. Следовательно, формального
утверждения учиненной русскими у себя церковной автокефалии со стороны КПля не
последовало. Не только не последовало такого утверждения, но есть основание
думать, что между КПльской патриархией и русской церковью произошел даже
формальный разрыв. Из послания униатского патр. Григория Маммы к киевскому князю
Александру Владимировичу видно, что греки наложили церковное отлучение на
русских за отвержение Исидора. Это отлучение поддерживалось и православными
Кпльскими патриархами после падения КПля. Недаром митр. Иона два раза посылал в
КПль Кирилло-Белозерского игумена Кассиана "о церковном исправлении." ? это же
время Москва завязывает особенно дружественные отношения с иерусалимским
патриархом Иоакимом, желая, по-видимому, получить от него себе высшую
иерархическую санкцию, какой не могла получить из КПля. Этот "обходный" маневр
на иерусалимского патриарха подействовал. Еще ни одному восточному патриарху не
приходило в голову лично посетить далекую "варварскую" Россию. И вдруг теперь,
когда русская церковь очутилась под запрещением КПля, Иоаким Иерусалимский
первый из патриархов решил двинуться в 1464 г. в Россию за милостыней.
Митрополит Феодосий особой грамотой известил свою паству, что иерусалимский
патриарх "сам пойде в землю нашу, хотя нам, по свышней ему силе благодати Св.
Духа, дати свое благословение от руки своея." Тут же по-видимому, в пику
Царьграду, говорится ? Сионской церкви, что она, "всем церквам глава имати сущи
всему православию." Против факта разрыва с КПлем не может служить возражением
ссылка некоторых старых историков ? грамоте митрополита Ионы Константинопольск.
патр. Геннадию Схоларию (первому после разрушения КПля) с просьбой: честным его
писанием сделать укрепление русскому православию" и святительской чести русского
митрополита. Эта грамота, изданная в I томе "Актов Исторических," сохранилась
без начала и без обозначения имен митрополита и патриарха. Только по догадке
издателя она приписана Ионе и Геннадию Схоларию. Проф. Павлов с большей
вероятностью относит ее к иерусалимскому патриарху. Это подтверждается и
вышеприведенными словами митр. Феодосия ? том, что иерусалимский патриарх хочет
дать русским свое благословение, и сохранившейся грамотой самого Иоакима
великому князю с благословением и словами: "Имеет наше смирение господарство
твое прощено во всем церковном запрещении." Значит, церковное запрещение
существовало. ? формальном разрыве с КПлем выразительно говорит и непризнание
московских митрополитов, открыто выраженное патр. Дионисием в 1469 г., и
особенно слова великого князя московского Ивана III Васильевича (1462-1505),
сказанные в 1470 году, ? чем речь ниже.
КПльское "запрещение," во имя престижа власти Вселенского патриарха, так и не
было снято с русской церкви формально и документально. Оно таяло постепенно с
движением исторического времени и в момент учреждения московского патриархата в
1589 г. даже не вспоминалось, "яко не бывшее." Но греки не могли не сознавать
своей неправоты в связи с соблазном Флорентийской унии 1439 г. И невольно
напрашивается предположение, что роль Иоакима Иерусалимского, берущего на себя
необычную каноническую смелость слагать с русских запрещение, наложенное другим
греческим собратом-патриархом, была взята на себя не без согласия КПля, чтобы
сгладить вину последнего пред русской церковью "без потери лица." Русские охотно
принимали это доброе посредничество, но не успокаивались и продолжали, как
увидим, добиваться и непосредственно от КПля все больших и больших степеней
признания, тоже "без потери своего лица." Приезд Иоакима Иерусалимского так и не
состоялся. Дело ограничилось перепиской.

B. От разделения митрополии до установления патриаршества (1496-1596).
Итак, самостоятельное по чину автокефальному поставление митр. Феодосия было
весьма важным событием в истории русской церкви. С этого момента уже в
собственном смысле начинается фактическая автокефалия русской митрополии;
русские митрополиты начинают титуловаться "московскими и всея Руси," отмечая тем
самым настоящее начало нового, московского периода русской митрополии. Вместе с
тем, с этого же самого момента начинается и новый период отношений русских
митрополитов к своим государям. Митрополит Феодосий в качестве первого, в полном
смысле московского митрополита, был и первым русским митрополитом, которого
великий князь Московский утвердил в сане (инвестировал) непосредственно и
единолично, как заменивший в этой роли вселенских христианских
государей-императоров греческих.
Таким образом, "в одно и то же время русская церковь заявила свои права на
независимость от КПля патриарха, и русский царь заменил по отношению к ней место
византийского императора, сделавшись ее представителем и главою." Понятно
поэтому, что "нравственная и духовная эмансипация русской церкви от Византии
была совершена при прямом содействии государственной власти, в прямых интересах
князя московского. Национальное возвеличение русской церкви было делом столько
же духовным, сколько и политическим; может быть, даже более политическим, чем
духовным. Этим путем московский государь получал религиозное освящение,
явившееся весьма кстати для его только что усилившейся власти." Русская церковь,
препоручаемая исключительному попечению своего природного государя, становилась
учреждением национальным; "а, делаясь национальной, русская церковь в то же
время становилась и государственной; она признавала над собой верховенство
государственной власти и входила в рамки московских правительственных
учреждений" (Милюков "Очерки Русской Культуры," т. II, с. 23-25). ? таком
направлении и стала развиваться со всей определенностью дальнейшая история ее
отношений к государству.
Глава русской церкви, митр. всея России утратил свой сверхнациональный церковный
характер, при котором он был до конца независимым от Московского великого князя,
опираясь на происхождение его власти от КПльского патриарха. Став всецело
зависимым от царя Московского, он потерял возможность управлять церковью за
Московскими пределами, в чужих государствах: литовском и польском. Зависимость
митрополита от государственной власти возросла настолько, что он стал ставиться
на митрополичий трон и изгоняться с него по одной воле светской власти.
Приобретение в конце XVI в. русской церковью патриаршего титула ровно ничего не
изменило в этом отношении в ее жизни внутренней. Титул ни капли не прибавил
власти главе русской церкви и ни капли не ослабил ее полной зависимости от
государства. B патриаршем титуле и в горьких подписях под ним восточных
патриархов, русская церковь только с запозданием получила официальную печать той
автокефалии в канонической форме, которой она фактически жила уже с половины XV
в.

Митрополит Феодосий (1461 - 1464 гг.).
Митрополит Феодосий занимал свою кафедру очень непродолжительное время с (1461
по 1464 г.). Одержимый благой ревностью по исправлению нравов низшего
духовенства, он возбудил против себя крайнее негодование невежественного
общества тем, что, применяя строгие церковные наказания к недостойным пастырям,
зараз лишил многие церкви их священнослужителей. Не желая за это выносить
упреков и проклятий, Феодосий оставил митрополию и удалился на покой в Чудов
монастырь. На покое он прожил еще 11 лет и скончался в 1475 г. в Троицком
Сергиевом монастыре. Здесь уместна гипотеза, что реформаторская ревность митр.
Феодосия сосредоточилась именно на чистке нравов духовенства потому, что этот
больной вопрос был тогда исторической "злобой дня" во внутренней жизни русской
церкви. Сектанты "стригольники," ригористически осуждавшие и отвергавшие
законную иерархию, по-видимому, в отлучении, наложенном на московскую церковь
греками, нашли себе новую поддержку, продолжая утверждать, что теперь
запрещенное русское священство уже безблагодатно по его же собственной доктрине.
Но главной пищей для сектантской агитации все же служили нравственные пороки
клира. И потому митр. Феодосий, как добрый пастырь, и считал необходимым
решительно приняться за чистку духовенства.
Предметом общецерковной и вместе государственной заботы для Феодосия являлся
факт существования в Литве униатского митрополита Григория-Болгарина. При самом
поставлении Феодосия все епископы московской митрополии должны были повторить
обет, данный еще св. Ионе, - не вступать ни в какие сношения с литовским митр.
Григорием. Не присутствовавшие лично при посвящении московского митрополита
епископы - тверской и новгородский - обязаны были дать такие же обещания в своих
повольных грамотах (в которых давалось согласие на самое посвящение) и еще в
специальных на этот предмет присяжных грамотах. Новгородский архиепископ Иона не
счел нужным присылать митрополиту второй, т.е. присяжной грамоты. Это
обстоятельство беспокоило митрополита Феодосия. Если митрополит верил в твердую
приверженность к православию тогдашнего архиепископа Ионы, то он не мог не
питать опасений за самих новгородцев, которые уже с тревогой начинали помышлять
? средствах сохранения своей политической вольности от все возраставших
посягательств на нее со стороны Москвы, особенно после невыгодного договора с
великим князем Васильем Васильевичем 1456 года. Одним из таких средств являлось
церковное отделение от Москвы с подчинением литовскому митрополиту (чего
последний и сам старался добиться), а затем и политический союз с
польско-литовской Русью. Заняв митрополичий престол, Феодосий в том же 1461 г.
пишет грамоту новгородскому архиепископу Ионе с напоминанием ? данных им
обещаниях "не принимать и ни в чем не просить благословения от того Григория
(митрополита литовского) и не внимать его писаниям и поучениям - да и детей
духовных в Новгороде и Пскове укреплять твердо, чтобы и они не принимали его
благословения и поучения, и не посылали к нему ни с чем." Второй раз писал митр.
Феодосий ? том же Ионе в своей известительной грамоте об оставлении престола
митрополии. Верный Москве Иона отвечал на эти недоверчивые напоминания с
некоторой обидчивостью: "а еже пишешь к нам, господин и отец наш, ? Григории,
Исидорову ученику и ревнителю, еже не примешатися, яко же тогда и ныне к нему:
ино, господине отче, не обыче дом Премудрости Божия Святыя София волка вместо
пастыря приимати, ни горькаго вместо сладких, ниже камению причащатися, хлебу
предлежащу, но держатися истиннаго пастыря, иже дверми в ограду овчю приходящаго
и душу за овця полагающа, а не от Рима прелазящаго." Но ручательство Ионы за
свою паству было излишне оптимистическим. Преемнику митрополита Феодосия
пришлось считаться с дальнейшим развитием того же неприятного для Москвы
новгородского дела.
Преемника себе митр. Феодосий избирал сам, при участии великого князя Ивана III
Васильевича (1462-1505 г.) и собора епископов; избранным оказался суздальский
епископ Филипп.

Филипп (I) (1464 - 1473 гг.).
При митр. Филиппе сепаратистские попытки новгородцев в церковной и политической
сферах обнаружились с особенной силой. ? 1470 году литовский митрополит
Григорий, убедившись из десятилетней практики в невозможности привить новой
литовско-русской церкви унию, обратился в православие и чрез то стал вдвойне
опасным для политики Москвы. Патриарх Дионисий I присоединил Григория к
православию и за богатые дары не только признал его митрополитом литовским, но и
всероссийским, потому что не считал законными московских преемников святителя
Ионы, поставляемых без его ведома. Вместе с тем патриарх отправил своего посла
не только в Литву, но и в Москву, и в Новгород, требуя принятия Григория, как
законного митрополита и отвержения митрополита московского. Понятно, что, как
только узнали на Москве ? таком деянии патриарха Дионисия, великий князь Иван
III Васильевич отдал приказ даже не впускать в московские пределы послов
патриарха и митрополита Григория, а в Новгород, которому предстоял соблазн
принятия литовского митрополита, великий князь Иван Ш написал архиепископу Ионе
особое послание с увещаниями не допускать к себе Григория. Незаконность Григория
здесь доказывается тем, что безбожные турки осквернили цареградские храмы,
вследствие чего и православие греков "уже разрушилося," и что русская церковь
отрекается теперь и от самого патриарха. "И мы ныне умыслили себе," пишет
великий князь, "со своим отцом с митрополитом и со своею матерью с великою
княгиней и со своею братьею и со своими богомольцы - со архиепископом и епископы
и со владыками и со архимандриты и с честными игумены и со всем священством, да
того ми посла патриарша, ни Григорьева и в свою землю впущать не велеть не
требую его, ни его благословенья, ни его неблагословенья, имеем его от себя,
самого того патриарха, чюжа и отреченна." - Вот те смелые слова великого князя,
которые служат для нас ясным подтверждением формального разрыва между КПлем и
Москвой, происшедшего из-за учиненной русскими церковной автокефалии. Новгородцы
действительно не перешли на сторону митр. Григория, но с этим опасность для
Москвы не миновала. Для новгородцев вопрос об отношениях к митрополитам -
московскому и литовскому, прежде всего имел политический смысл. Так как у них
появилась идея - найти защиту своей вольности от московских посягательств под
властью польского короля, то, по связи с этим, снова забродила мысль и ?
церковном подчинении митрополиту Григорию. Правда, эта последняя мысль не
разделялась большинством новгородцев, и в 1470 г. митр. Филипп писал в Новгород
грамоту, в которой упрашивает жителей вольного города быть верными Москве, имея
в виду на этот раз только политическую сторону дела. Но в том же году
обстоятельства заставили его отправить в Новгород и другое послание уже против
партии, имевшей намерение отдаться в церковную зависимость от митр. Григория.
Партия эта п??явила свою деятельность по поводу бывших тогда выборов преемника
скончавшемуся владыке Ионе. Избранным оказался верный Москве Феофил. Но
недовольные этим избранием затеяли интригу. Один из двух проваленных по жребию
кандидатов - бывший ключник покойного Ионы, Пимен, заявил себя приверженцем
короля, что он готов идти за посвящением в Литву, если они его поддержат. Смелые
замыслы Пимена потерпели крах; народный самосуд учинил над ним жестокую
расправу; к тому же и горячее послание митр. Филиппа, убеждавшие новгородцев,
под страхом вечных мук, не отпадать от света православия к тьме латинской
прелести, возымело свое действие. ? церковном отношении жители Новгорода
остались верными Москве. Однако, политические расчеты увлекли их все-таки до
подчинения польскому королю, с которым был заключен по этому случаю особый
договор, ограждавший, между прочим, полную неприкосновенность православной
новгородской церкви. Как только это произошло, великий князь Иван Васильевич
ранним летом 1471 года двинулся с войсками на Новгород и сломил его вольность
почти окончательно. Вместе с падением Новгорода прекратились для московского
митрополита и особенные церковно-политические заботы об этом уголке его
митрополии, хотя отголоски былой вольности еще долго продолжали сказываться в
новгородской церковной жизни.
Имя митр. Филиппа I связано в истории московской митрополии с одним фактом
внешнего характера, тем не менее в своем роде знаменитым, именно - с построением
нового московского Успенского собора - этой всероссийской святыни. Старый
Успенский собор, начатый постройкой пред самой смертью митрополита Петра (1326
г.), представлял собой весьма скромную по размерам церковь, вполне этим
выражавшую тогдашнюю еще незначительную роль Москвы. Теперь же, спустя
полтораста лет, счастливица судьбы - Москва имела все основания придать новый
благолепный вид своей кафедральной церкви, который бы соответствовал ее новой
высоте и славе. Была и внешняя для этого причина. Своды собора начали кривиться
и его стены были подперты контрфорсами в русском вкусе, т.е. толстыми бревнами.
Без капитального ремонта грозила опасность близкой катастрофы. Митр. Филипп
решил построить собор заново. Идея постройки была та, чтобы новый храм
превосходил своим объемом все другие русские храмы. Поэтому, хотя он был задуман
по плану первенствовавшего тогда на Руси владимирского собора, но с прибавкой
против последнего полуторных саженей во всех трех измерениях. Постройка была
поручена московским мастерам и начата весной 1472 г. Кладку фундамента и стен
нового собора; сначала повели вокруг старого и, только когда они были сложены в
рост человека, старый собор был разобран до основания, а гробы митрополитов
перенесены на новые места у новых стен, за исключением раки св. Петра, которая
оставлена была на прежнем месте. Митрополит Филипп скончался 5 апреля 1473 г.,
когда собор был складен приблизительно до половины своих стен. Окончание
постройки совершилось при его преемнике, Геронтие.

Геронтий (1473 - 1489 гг.).
Он был поставлен в митрополиты в Петров день 1473 г. из епископов коломенских. K
весне следующего года стены и своды собора были уже готовы; принялись
заканчивать главный купол, как вдруг 20 мая вся эта самодельная московская
работа рухнула. Давления не выдержала прежде всего северная стена, в которой
русские мастера нерасчетливо устроили полый ход на хоры; за ней повалилась
западная стена и все своды. "Не разумеша силы в том деле," говорит летописец ?
доморощенных архитекторах, "известь жидко растворяху с песком, ино неклеевито, а
внутрь того же камения малаго сбираху, да внутрь стены сыплюще да известию
поливаху, яко же раствором тестенным, потому же не крепко дело: яко же тягина
того камения потягнет в место, и правило стены извихляется." На помощь беде
явился сам великий князь. Он совершенно отставил от дела посрамившихся москвичей
и через своего посла, отправленного в 1474 г. в Венецию, постарался выписать
итальянского архитектора. Даже простых рабочих наняли в Пскове, потому что
тамошние каменщики пользовались хорошей репутацией, как перенявшие искусство у
немцев. ? следующем году приехал из Венеции архитектор Аристотель Фиоравенти
(или, как советует произносить его фамилию о. Пирлинг - Фиораванти) и признал
нужным уничтожить всю старую работу до фундамента включительно. Раки святых были
унесены в церковь Иоанна Листвичника, что под колоколами, и началась сверху до
низу новая строительная работа, оконченная к августу 1479 г. Этот, стоящий и
доныне Успенский Собор, был торжественно освящен летом 12 августа 1479 г.
Происшедший при освящении инцидент, разыгравшийся в целое дело, не лишен
характерности в истории русской митрополии. Московский великий князь, все
возраставший в собственном самосознании, особенно под влиянием идей ? переходе к
нему власти византийских кесарей, что и фактически до некоторой степени
произошло через брак его в 1472 г. с племянницей последнего из императоров, Зоей
Палеолог - все чаще и смелее начинал вмешиваться в церковные дела. А митрополит,
поставляемый князем, начинал понемногу терять свою прежнюю силу и независимость,
какую в оно время сообщала ему связь с КПльским патриархом... После торжества
освящения нового собора, недоброжелатели митрополита Геронтия - ростовский
архиепископ Вассиан и чудовский архимандрит Геннадий, внушили князю, будто бы
митрополит нарушил церковное предание, совершил крестный ход вокруг храма "не по
солнечному всходу." Убежденный наушниками, князь заспорил с митрополитом. Спор,
затихший в 1480 г. по случаю нашествия на Москву золотоордынского хана Ахмата, в
1481 г. снова возобновился. Князь прямо нападал на митрополита. Тогда последний
удалился в Симонов монастырь и объявил, что оставит свой сан, если князь "не
побьет ему челом" и не дозволит ему невозбранно продолжать совершать церковные
хождения против солнца. За князя стояли только два вышеуказанных
единомышленника, а на стороне митрополита Геронтия - большинство духовенства. B
виду такого положения, великий князь нашел себя вынужденным, наконец, смириться
перед митрополитом. Он отправил к последнему своего сына с приглашением -
вернуться на покинутый святительский престол. Митрополит нашел этот шаг
недостаточным для извинения великого князя и не принял высокого посла. Князь
уступил до конца. Он отправился к митрополиту сам, извинился во всем и обещал в
будущем полнейшее сыновнее послушание митрополиту. Митрополит Геронтий после
этого вернулся на свой стол. ? этом столкновении бросается в глаза, как смелое
желание московского князя - быть хозяином даже в чисто духовных делах своей
церкви, так, с другой стороны, и превосходящее в этом отношении значение
авторитета митрополитов, еще не покоренного окончательно под власть своего
государя.
Правда, в другом столкновении Геронтия с Иваном III Васильевичем еще в 1478 г.
сторона, на которой стоял великий князь, осталась победителем. Дело было так.
Личный враг Геронтия, ростовский архиепископ Вассиан, задумал подчинить своему
полному ведению находившийся в его епархии Кириллов Белозерский монастырь,
который исстари относился по делам административным, судебным, хозяйственным и
вообще ктиторским к местному удельному князю верейско-белозерскому, каковым
тогда был Михаил Андреевич. Митр. Геронтий, после судебного разбирательства
возникшего недоразумения, выдал белозерскому князю "правую грамоту" на
традиционное заведывание монастырем. Грамота эта открыта проф. ?. К. Никольским
и в первый раз дает возможность представить данное дело в надлежащем освещении,
которого не находим в тенденциозной записи летописцев. Архиеп. Вассиан написал к
митрополиту протестующую челобитную против его решения. Митрополит стоял на
своем. Вассиан апеллировал к великому князю. Личная просьба вел. князя не была
уважена митрополитом. Тогда князь принял более энергичные меры. Приказал своим
уполномоченным отобрать "правую грамоту" у Михаила Андреевича, а в Москве собрал
епископов и архимандритов для пересмотра митрополичьего решения. Собор
высказался против митрополита. Князь изодрал митрополичью грамоту и вместе с
собором указал находиться Кириллову монастырю во власти ростовского
архиепископа.
Несмотря на неоднократные столкновения с великим князем по вопросам церковного
характера, митрополит оставался усердным и благим советником князя в делах
политических. Так, во время нашествия Ахмата в 1480 г. митрополит Геронтий
вместе с архиеп. Вассианом и всем духовенством, как доблестные патриоты,
воодушевляли осторожного князя на решительную борьбу с врагом христианской веры.
Когда великий князь возвратился от своего войска в Москву, Вассиан и Геронтий
встретили его отчасти укоризненными, отчасти наставительными речами, заставляя
снова идти на театр войны. Князь повиновался, но вскоре в Москве были получены с
реки Угры (Калужско-Смоленск. край) вести ? намерениях князя просить у татар
мира. Тогда владыки отправили к князю два специальных послания. Одно из них в
смелом тоне, с одушевлением и литературным талантом было написано архиепископом
Вассианом. ? нем Вассиан делает вывод ? необходимости свергнуть татарское иго из
нового понятия ? московском государе, как священной особе - представителе
единого свободного христианского царства. Архиепископ разрешает великого князя
от данной хану верноподданнической клятвы: "и мы прощаем, разрешаем,
благословляем тебя идти на Ахмата не как на царя, а как на разбойника, хищника,
богоборца; лучше солгавши получить жизнь, чем соблюдая клятву, погибнуть, т.е.
пустить татар в землю на разрушение и истребление всему христианству - и
уподобиться окаянному Ироду, который погиб, не желая преступить клятвы. Какой
пророк, какой апостол или святитель научил тебя, великого русских стран
христианского царя, повиноваться этому богостудному, оскверненному, самозванному
царю?" Другое увещательное послание к великому князю написал митрополит Геронтий
вместе со всем духовенством, хотя оно, вероятно, было несколько запоздалым,
потому что написано в Москве 13 ноября, а Ахмат бежал со своей ордой еще 11
ноября.
Вообще же великий князь Иван III Васильевич не был в приязненных отношениях с
митр. Геронтием и имел даже желание удалить его с кафедры митрополии. Но это
были только первые несмелые замыслы московского великого князя - самовластно
распоряжаться своими митрополитами, и потому на первых порах не увенчались
успехом. ? конце 1483 г. митр. Геронтий по болезни удалился в Симонов монастырь,
предполагая совсем оставить митрополию. Болезнь, однако, скоро п??шла,
митрополит захотел снова вступить в отправление своих обязанностей. Тогда
великий князь сделал было попытку устранить от дел Геронтия, но не решался на
открытое беззаконие, и митрополит снова возвращен был на свой стол.
? правление митр. Геронтия московскую митрополию еще раз обеспокоили события на
литовской митрополичьей кафедре. По смерти Григория Болгарина в 1472 г., там на
его место успел взойти смелый тверской монах Спиридон по прозванию Сатана,
который без рекомендации литовского правительства отправился в КПль и через
султана Магомета II склонил патриарха Рафаила посвятить себя на литовскую
кафедру (в 1476 г.). B Москве, видимо, снова убоялись по этому поводу влияния
КПльских патриархов и включили в обетные грамоты, которые давались епископами
митрополиту, обязательство не принимать митрополитов, посвященных в КПле.
Замечательным событием в истории русской церкви за время митрополитства Геронтия
было открытие и разбирательство ереси жидовствующих, ? которой будет речь ниже
при обзоре внутренних сторон церковной жизни.
Митр. Геронтий скончался 28 мая 1489 г. Преемник ему был поставлен после длинной
проволочки, тянувшейся более года. Естественно возникает предположение, что
придворные сферы, зараженные тайным учением жидовствующих, вели интригу за
проведение на митрополичий стол кандидата для них благоприятного. Результат
интриги оправдывает нашу гипотезу. Поставленным в митрополиты 26 сентября 1490
г. оказался архимандрит Симоновского монастыря Зосима.

Зосима (1490 - 1494 гг.).
Он бал тайным последователем ереси жидовствующих. По иронии судьбы он должен
был, тотчас же по своем вступлении на митрополичий престол, произнести соборное
осуждение на своих единомышленников-еретиков. Когда было обнаружено его
еретичество, защитники православия повели против него настойчивую борьбу. Как
нравственная личность, митрополит Зосима не выдерживал канонической критики, и
его легко можно было столкнуть с его высокого поста. Зосима был поклонник Вакха
и очень распространенного тогда в Московской Руси содомского греха. Хотя великий
князь в то время и был в мире с еретической партией, но должен был согласиться
на удаление Зосимы с кафедры, которое произошло 17 мая 1494 г. На место Зосимы,
опять после значительного промежутка времени, поставлен был в митрополиты 20
сентября 1495 г. игумен Троицкого Сергиева монастыря Симон.

Симон (1495- 1511 гг.).
Со времени митрополита Симона и при его ближайших преемниках, на судьбах русских
митрополитов и вообще высшего церковного управления со всей определенностью
отразилось влияние вновь слагавшихся чрезвычайно высоких взглядов московских
государей на свою собственную власть. ? развитии этих взглядов главное участие
принимали церковные силы, и это было одной из важных сторон в исторической
деятельности церкви. Мы оставили следить за развитием идеологии московской
власти со времени поставления митрополита Феодосия (1461 г.). Теперь проследим
вопрос далее, до царствования Ивана Грозного (1533 г.).
Возникшая у русских после Флорентийской унии и падения КПля идея ? переходе прав
и привилегий византийских императоров на московского князя нашла себе реальное
основание и поддержку в браке великого князя Ивана III Васильевича (1462-1505) с
племянницей последнего греческого царя Зоей Палеолог, переименованной в России в
Софью. Имя Зоя сочтено было униатским. С этим браком московский государь как
будто приобретал и формальные юридические права на византийскую корону. После
императора Константина XII Палеолога, погибшего в 1453 г. при взятии КПля, в
живых остались два его брата, Дмитрий и Фома, княжившие в Пелопонесе. Дмитрий,
попавший в плен к туркам, умер в монашестве, не оставив после себя детей. Фома,
не находя возможным держаться против турок в Морее, покинул свое княжество
(деспотию) и искал защиты у Венецианской республики и в Риме; в Венеции он скоро
скончался. Четверых его детей: Андрея, Мануила, Елену и Зою папа взял на свое
попечение. Из них Мануил, спустя некоторое время, бежал к султану и перешел в
мусульманство, Елена умерла, а Зоя и Андрей получили воспитание в Риме под
руководством известного кардинала Виссариона, конечно в совершенно униональном
духе. Таким образом, наследниками византийской императорской власти оказались
царевич Андрей и царевна Зоя. Зоя была уже сосватана за одного знатного
венецианца, когда началось ее сватовство за князя московского - неизвестно по
чьей инициативе - самой ли Москвы, как утверждает о. Пирлинг, или по предложению
кардинала Виссариона, как думали прежде. ? конце 1472 г. этот брак состоялся, а
в 1473 г. венецианская сеньория писала Ивану III, что восточная империя, "за
прекращением императорского рода в мужском колене должна принадлежать вашему
высочеству в силу вашего благополучнейшего брака." Такое прямое признание
наследнических прав за московским князем только по женской стороне, в то время
как был жив брат Зои Андрей, представляет некоторую, не разъясненную пока
учеными, странность и походит несколько на лесть, особенно в устах пап и их
агентов, завлекавших этим Россию к крестовому походу против турок. Так, напр., в
1519 г. посол магистра Прусского Дитрих Шомберг приглашал Василия III Ивановича
вступить в коалицию против турок, "занеже султан турской вотчину великого князя
держит" и если великий князь хочет "за свою вотчину константинопольскую стояти,
и он имеет ныне пригоден путь." Осторожные князья московские не торопились
буквально реализовать по чужим советам приписываемые им права на КПльское
наследство, но не упускали случая использовать эту идею в целях возвышения
авторитета своей власти. Несомненным признаком принятия идеи ? КПльском
наследстве московскими князьями служит усвоение Иваном III герба восточной
Римской империи - двуглавого орла в качестве русского государственного герба.
Может быть, по некоторой связи с этим, особенно после падения татарского ига
(после 1480 г.), Иван Васильевич III первый из московских князей официально
принимает титул "самодержца." Это - и оттиск с титула византийских басилевсов и
термин специфически для русских ушей звучавший радостью полного освобождения от
татарской неволи: "самодержец" это значило: "совершенно независимый, свободный
белый от всякого подданства," indйpеndаnt. Совсем иное значение в этот термин
внесено было в России XX века. B международных сношениях с мелкими государствами
он начинает настойчиво употреблять формулу: "Божиею милостию царь всея Руси,"
или "государь, великий царь всея Руси."
Василий III (1505-1533) имел, подобно своему отцу, особое попечение ? возвышении
имени русского государя. Один хронограф передает ? нем, что он составил себе
"особую титлу великия державы и тако в посольских грамотах и в летописных
историях писать себе повелел, имже званьем в русской земли даже от великого
князя Рюрика никто от рода их таковым самодержательством не писашеся и не
нарицашеся яко же сице сей: "Божиею милостью царь и великий князь." Так на самом
деле иногда называл себя и Иван III, но Василий Иванович начал пользоваться этим
титулом настойчиво и систематически во внешних сношениях. Вероятно, вставал на
Москве вопрос ? торжественном провозглашении великого князя царем, потому что
нам известно немало сплетен различных иностранцев ? том, что будто бы Василий
III намеревался выхлопотать себе королевский титул у папы.
Формальное объявление России "царством" было, однако, неизбежностью в недалеком
будущем. Целый ряд литературных произведений свидетельствует, с какой яркостью и
силой созрело у русского правительства и общества убеждение в переходе
всемирно-исторической роли византийского христианского царства на Москву,
которая, по благоволению Промысла, стала "Третьим Римом." Эту
многознаменательную формулу в не совсем отчетливом виде употребил митрополит
Зосима в 1492 г. ? своем извещении ? пасхалии на 8-ю тысячу лет он пишет: "и
ныне прослави Бог - в православии просиявшего, благоверного и христолюбивого
великого князя Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси, нового царя
Константина новому граду Константина - Москве." Для раскрытия и утверждения этой
формулы русскими книжниками конца XV и начала XVI вв. написано несколько
специальных произведений.
Посольский толмач Дмитрий Герасимов написал "Повесть ? белом клобуке," в которой
он превозносит церковный авторитет Руси и неизбежно вместе с тем и ее
политическое значение. Исходной точкой рассуждений автора служит уже
разъясненная нами ранее идея передвижения единого православного христианского
царства. Величайшая святыня - белый клобук потому переходит чудесным образом на
Русь, что "ветхий Рим отпаде славы и от веры Христовы гордостью и своею волею; в
новом же Риме, еже есть в Константинограде насилием агарянским такоже
христианская вера погибнет. На третьем же Риме, еже есть на русской земли,
благодать Св. Духа возсия - яко," говорится далее в форме пророчества,
изрекаемого папой Сильвестром, "вся христианская царства приидут в конец и
снидутся во едино царство русское, православия ради. - Яко же бо от Рима
благодать и слава и честь отъята бысть, такоже и от царствующаго града благодать
Св. Духа отъимется в пленение агарянское, и вся святая предана будут от Бога
велицей рустей земли во времена своя, и царя русскаго возвеличит Господь над
многими языки, и под властию его мнози царие будут от иноязычных, и
патриаршеский великий чин от царствующаго сего града такожде дан будет рустей
земли во времена своя и страна та наречется светлая Россия, Богу тако изволившу
прославити тацеми благодарении Русскую землю, исполнити православия величество и
честейшу сотворити паче первых сих."
B Повести ? белом клобуке представляется и мотивируется перенесение на Русь, как
в третий Рим, церковной святыни. ? целом цикле сказаний ? Мономаховом венце тоже
самое делается в применении к гражданской святыне - царским инсигниям, которые
будто бы последовательно переходили из Вавилонского царства в Египет; оттуда в
Рим, Византию, и, наконец, на Русь. Сюда относятся: так называемые "Сказания ?
Вавилонском царстве," "Сказание ? великих князех владимирских" и, ближе всего,
переделка последнего сказания - "Послание некоего Спиридона-Саввы ? Мономаховом
венце," писанное при Василии III не позже 1523 г. Как для создания Повести ?
белом клобуке, так и для создания Сказания ? ??номаховом венце послужил опорой
конкретный факт. Там белый клобук новгородских архиепископов, а здесь
хранившиеся в казне московских государей парадные облачения: крест, золотая
шапка, бармы. Вероятно, они в действительности когда-нибудь были приобретены в
Греции, или получены оттуда в дар. Авторы наших сказаний постарались разрешить
этот историко-археологический вопрос поэтическим путем. Нашли более всего
подходящим приурочить получение указанных регалий к славному князю Владимиру
Мономаху, родившемуся от греческой царевны и носившему прозвание в честь своего
деда - Императора - Константина Мономаха. Константин Мономах будто бы и послал
князю Владимиру царские инсигнии не в виде ничего незначащих подарков, а в знак
"вольнаго самодержавства великия России." "И с того времени," тенденциозно
утверждает послание, "великий князь Владимир Всеволодович назвался Мономахом и
великим царем великой России, и с того времени этим венцом царским венчаются все
великие князья владимирские, когда ставятся на великое княжение русское, как и
сей вольный и самодержец царь великой России Василий Иванович."
Окончательную и самую сильную формулировку сложившихся в русском обществе
представлений ? новых правах и обязанностях русского государства и его
самодержавных правителей дает старец псковского Елеазарова монастыря Филофей в
своих посланиях к дьяку Мисюрю Мунехину и великим князьям - Василию III и затем
Ивану III Филофей, как и его предшественник, выходя из представления ? четырех
мировых монархиях, которыми исчерпывается человеческая история, констатирует
факт передвижения истинной церкви и императорской власти четвертой Римской
империи из одного Рима в другой. Церковь православная, как апокалипсическая
жена, бежала от "стараго Рима опресночнаго ради служения - в новый же Рим бежа,
еже есть в Константин град, но ни тамо покоя обрет соединения их ради с латынею
на восьмом соборе"; "и оттоле КПльская церковь разрушися и положися в попрание,
яко овощное хранилище." "И паки в третий Рим бежа, иже есть в новую великую
Русию." "Се есть пустыня, понеже святыя веры пусти беша, и иже божествении
апостоли в них не проповедаша, но последи всех просветися на них благодать
Божия." Описанные судьбы церкви тесно связываются и с судьбами христианских
государств. ? настоящее время "вся христианская царства потопишася от неверных;
токмо единого государя нашего царство едино благодатию Христовою стоит." Таким
образом, русское царство есть единственное православное царство во всем мире;
оно, следовательно, и есть истинный хранитель сияющего во вселенной православия;
оно же есть поэтому истинно богоизбранное царство, призванное до конца веков
сохранить в чистоте веру Христову и вручить ее, как неизменную святыню, Богу в
пору наступления вечного царства Божия" (Малинин, с. 533). "Внимай Господа
ради," обращается Филофей к великому князю, "яко вся христианская царства
снидошася в твое царство; посем чаем царства, ему же несть конца"; или иначе:
"вся христианския царства снидошася в твое едино: яко два Рима падоша, а третий
стоит, а четвертому не быти; уже твое христианское царство инем не останется."
Отсюда само собой понятной становится и провиденциально-церковная роль русского
великого князя. "Един ты," - пишет наш старец Василию III, - "во всей
поднебесной христианом царь." Един есть православный великий русский царь во
всей поднебесной," - говорит он в послании к Ивану Васильевичу, - "яко же Ной в
ковчезе, спасенный от потопа, правя и окормляя Христову церковь и утверждая
православную веру." Последним выражением ясно дается знать, что самая
существенная функция царской власти - это защита веры и церкви Христовой.
Великий князь московский поэтому является "браздодержателем святых Божиих
престол святыя вселенския соборныя апостольския церквия Пресвятыя Богородицы
честнаго и славнаго ея Успения, иже вместо римския и костянтинопольския
просияла." Так выходило по логике Филофея; так же выходило и по мнению всех
русских людей, разделявших его воззрения на провиденциальное призвание России.
Следовательно, представление ? России, как едином в мире православном царстве, с
естественной неизбежностью влекло за собой и византийское представление ?
русском государе, как полноправном хозяине в делах своей церкви. И замечательно,
что эту точку зрения с особенным усердием развивал никто другой, как сами же
представители церкви не к пользе, конечно, для интересов церковной, власти в
будущем. Но в текущих исторических обстоятельствах был даже прямой повод -
призывать русскую государственную власть к ближайшему участию в церковной жизни.
Это необходимость борьбы с новоявленной ересью жидовствующих. Отправляясь от
указанного конкретного повода, общим теоретиком церковно-политической власти
московских государей явился борец против ереси - знаменитый волоцкий игумен
Иосиф Санин. ? своем "Просветителе, приглашая государей к наложению казней на
еретиков, он обращается с следующим поучением к властям: "слышите цари и князи и
разумейте, яко от Бога дана бысть держава вам, яко слуги Божии есте: сего ради
поставил есть Вас пастыря и стража людем своим, да соблюдете стадо его от волков
невредимо: вас бо Бог в себе место избрал на земли и, на свой престол вознес,
посади, милость и живот положи у вас, и меч Вышняя Десница вручи вам: вы же убо
не держите истину в неправде - и не давайте воля злотворящим человеком," т.е.
еретикам, потому что грех падает "на царя и на князя и на судия земския, аще
власть дадут злотворящим человеком; ? семь истязани будут от Бога в страшный
день втораго пришествия Его." Таким образом, главное назначение царской власти
сводится к охранению православия и благочестия, и именно ради этого светская
власть получает божественное происхождение. Препод. Иосиф с особенной
настойчивостью подчеркивает эту последнюю идею, доходя до чистого обожествления
личности царя. На этот счет он цитирует следующий якобы завет царя Константина
православному государю: "скипетр царствия приим от Бога, блюди, како угодити
давшему ти того, и не токмо ? себе ответ даси Богу, волю дав им. Царь убо
естеством подобен есть всем человекам, властию же подобен Вышнему Богу"; и в
другом месте: "бози бо есте и сынове Вышняго..." Эта формулировка достоинства
государственной власти повторяется и целым рядом высокопоставленных в иерархии
учеников Иосифа. Вот, напр., как выражается анонимный автор "похвального слова
великому князю Василию"; "естеством убо телесным равен человеком царь есть, а
властью же достоинства приличен Богу, иже надо всеми; не имать бо высочайша себе
на земли - и не приступим есть человека высоты ради земного царствия"; царь в
полном смысле самовластен: "Бог не требует ни от кого же помощи, царь же - от
единого Бога."
Из такой теории вытекал соответствующий практический вывод об отношениях
московских государей к церковным делам. По словам Иосифа Волоколамского, высшая
юрисдикция в церковной сфере принадлежит государю, потому что ему предал Бог
"милость и суд, и церковное и монастырское, и всего православного христианства
всея Русские земли власть и попечение вручил ему." А потому "царский суд
святительским судом не посужается ни от кого." Царя другой писатель (Георгий
Скрипица) в 1503 г. признает высшей апелляционной инстанцией даже на суд собора
и патриарха: "аще ли патриарх с собором изобидит кого не по правилом, ино царь
разсудит их по правилом свв. отец и отмстит виноватому."
Напрасно поэтому в русской церковной литературе делались, параллельно с
вышеизложенной яркой теорией авторитета государственной власти, попытки
поставить авторитет священства выше царства. Московские государи уже крепко
забрали в свои руки оружие, данное им самими же представителями церкви, и
начинали все смелее и бесконтрольнее пользоваться им в своих видах. С этих пор
история взаимоотношений властей церковной и государственной уже навсегда и
вполне решительно склонилась к перевесу государства над церковью.
Теперь, после представленных доказательств роста самосознания и власти
московских государей в конце XV и начале ?V? вв., для нас будет уже вполне
понятен характер взаимных отношений высшей церковной и государственной властей
за этот период времени. Так, избрание митрополита Симона, по-видимому, произошло
всецело по воле великого князя Ивана III Васильевича и только формальным образом
было обставлено участием собора епископов, а при посвящении Симона в митрополиты
впервые был введен особый церемониал, имевший целью придать чину поставления тот
же вид, как в КПле совершалось поставление патриархов, и наглядно показать, что
митрополит заимствует свою власть от государя. Церемониал этот был таков. После
соборного наречения нового митрополита и представления его государю во дворце,
государь со свитой провожал его в Успенский собор для поклонения святыням, а
оттуда на митрополичий двор; только в западных дверях митрополичьего двора
великий князь передал новонареченного митрополита епископам, подчеркнув этим
свое первенство в деле его избрания. При самом посвящении, по окончании
богослужения, когда наступил момент возведения новопоставленного митрополита на
митрополичье место, великий князь сам вручил ему символ власти - пастырский жезл
и свое право инвеституры опять выразил в следующей краткой речи: "Всемогущая и
Животворящая Св. Троица, даруюшая нам всея Руси государство, подает тебе сий
святый великий престол архиерейства, митрополию всея Руси - жезл пастырства,
отче, восприими и моли Бога ? нас и ? наших детях и ? всем православии."
Все эти обряды и формулы почти буквально скопированы с византийских, и потому в
них следует видеть сознательную цель - закрепления за великим князем
канонических прав византийского басилевса. Так, уже давая указ ? соборе для
выбора нового патриарха, басилевс писал: "Преосвященные митрополиты... желание и
определение царства моего состоят в том, чтобы вы произвели выборы вселенского
патриарха. Итак, собравшись в назначенном месте и призвав благодать Всесвятого
Духа, подайте ? патриархе голоса, согласно издавна господствующему относительно
этого церковному чину и обычаю, и ? том, что вы сделаете и постановите в
собрании после совместного, при помощи Божией, обсуждения, доложите и сообщите
моему царству, дабы и оно, насколько рассудит, определило об этом то, что и ему
покажется подходящим и соответствующим. Сделайте это заботливо и немедленно, как
определяет и объявляет вам мое царство настоящим повелением." Затем следовала
церемония "наречения" предизбранного, сначала во Дворце со словами басилевса:
"Божественная благодать и наше от нее царство предназначает (???????????) сего
благоговейнейшего в патриарха КПля." ? XIV-XV вв. уже во дворце басилевс вручал
ему жезл с еще более властными словами: "Святая Троица чрез царство, от Нее
дарованное нам, производит тебя в архиепископа Константинополя, нового Рима и
вселенского патриарха." Уже в храме при самом посвящении басилевс снова
выступает в роли "ставящего" патриарха, произнося формулу: "Св. Троица,
даровавшая мне царство, ставит тебя ??????????? = "проручествует" (как при
хиротонии) в патриарха Нового Рима."
Ясно, что русский чин, начиная с поставления митр. Симона, скопирован с
византийского во имя канонической идеи православного царя, в нем воплощенной.
Свой царский авторитет в делах церкви великий князь Иван III Васильевич проявил
в созвании собора 1503 г. по вопросу ? совершенном прекращении ставленических
пошлин. Постановление соборное написано также от лица великого князя: что он,
поговорив с митрополитом и с епископами "уложил" и "укрепил": не брать им впредь
ни в каком виде пошлин от поставления. Другой приговор того же собора,
запрещавший служить в миру вдовым священникам и диаконам, совершать литургию
священникам на другой день после пьяного состояния и жить вместе монахам и
монахиням в одних и тех же монастырях - опять составляется при участии великого
князя: "митрополит с епископами, поговорив с великим князем, улогают и
укрепляют" быть тому-то и тому-то... ? заключение соборных заседаний Иван
Васильевич сделал опыт поставить на очередь вопрос ? секуляризации недвижимых
церковных имений; но его попытка разрешить вопрос в свою пользу была еще
исторически преждевременна и потому безуспешна; тут он должен был уступить
митрополиту и собору.
Однако нам известен из времени правления митр. Симона еще один частный факт,
который показывает, что великий князь - уже преемник Ивана III, Василий III
(1505-1533 г.) - пользовался своим царским авторитетом в делах церкви достаточно
широко. Разумеем историю столкновения знаменитого Волоколамского игумена Иосифа
Санина со своим епархиальным владыкой, новгородским архиепископом Серапионом.
Удельный Волоколамский князь Феодор Борисович начал бесцеремонно, под всякими
предлогами, эксплуатировать и грабить достояние основанного и благоустроенного
Иосифом монастыря, чем наконец вывел строгого и честного игумена из терпения;
Иосиф решился перейти со своим монастырем под гражданский патронат великого
князя. Приняв такое намерение, Иосиф отправил одного из своих старцев к своему
владыке Серапиону за благословением на задуманное предприятие. На несчастье, в
новгородской области тогда свирепствовало моровое поветрие. По дорогам
расставлены были кордоны с строгим приказом никого не пропускать к Новгороду, и
посол Иосифа должен был возвратиться обратно, дойдя только до Торжка. После
этого Иосиф обратился с ходатайством к митр. Симону, чтобы он склонил великого
князя принять его под свое покровительство, а разрешение на то у своего
архиепископа обещался выхлопотать тотчас же по прекращении в Новгороде болезни.
Великий князь Василий Иванович, ревнивый поборник прерогатив своей власти, был
очень расположен к ее защитнику и панегиристу - игумену Иосифу и немедленно
согласился взять его монастырь под свое ведение. Дело было оформлено приговором
митрополичьего собора и боярской думы (1507 г.). При этом великий князь сам
обещался исхлопотать Иосифу благословение епархиального архиепископа. Полагаясь
на слово государя, Иосиф замедлил с извияением пред Серапионом, а между тем
Волоцкий князь в компании с врагами Иосифа успел подкупить новгородских
архиерейских чиновников и крайне вооружили против него Серапиона. По прекращении
моровой язвы в новгородской области, Иосиф все-таки поспешил было отправить к
Серапиону инока для объяснений. Но разгневанный архиепископ не хотел даже и
разговаривать с последним. А великий князь не исполнил данного Иосифу обещания;
отговариваясь забывчивостью, он, конечно, в действительности просто не хотел
никому давать отчета в принятом им на себя патронате над Волоколамским
монастырем. Такое принятие монастырей под свое покровительство он причислял к
своим земским делам. Следствием всего этого было то, что Серапион наложил на
Иосифа и его монастырь церковное отлучение. Иосиф апеллировал на суд Серапиона к
митрополиту и великому князю. Самолюбивый Василий Иванович почувствовал, что
архиепископским отлучением задевается его самодержавная воля. Немедля приказал
он собраться собору, на который вызван был Серапион. Еще до прибытия последнего,
т.е. до выслушания его объяснений, вопреки правилам, вероятно, по настояниям
князя, собор разрешил наложенную на Иосифа клятву. Явившийся на собор Серапион
высказывал одно оправдание себе, что он волен в своем чернеце; волен вязать его
и разрешать; великому князю также отвечал дерзновенно и неуважительно. Собор
наложил на него самое строгое наказание, лишив его архиерейства и передав самого
отлучению (со ссылкой на 134 пр. Карфаг. собора) за неправильно учиненное
отлучение Иосифа. Общественное мнение на Москве было решительным образом
настроено против такой жестокой кары, постигшей Серапиона, и, обходя главного ее
виновника - великого князя, обрушилось на Иосифа, который будто бы силой своей
казуистической диалектики умел так направить дело. Иосифу приходилось
оправдываться в особых посланиях даже пред своими друзьями, причем он откровенно
ссылался, как на последнее оправдание, только на авторитет московского государя:
"Яз бил челом тому государю, который не точию князю Феодору Борисовичу да
архиепископу Серапиону, да всем нам общий государь, - ино всея русския земли
государем государь, которого Господь Бог устроил в свое место и посадил на
царский престол, и суд и милость предастъ ему, и церковное и монастырское и
всего православного христианства всея русския земли власть и попечение вручил
ему, И чтобы яз иному государю бил челом, ино бы то яз не гораздо учинил. И яз
того ради такого государя нашел, которого суд не посужается."

Живейший вопрос для Московского богословия.
Оценка личности, деятельности и идейного творчества преп. Иосифа имела
своеобразную судьбу в русской историографии и, в частности, у историков русской
церкви, включая и остро критического Е. Е. Голубинского. Все церковные историки,
естественно, воспринимая камертон суда самой церкви, канонизовавшей преп. Иосифа
наравне с его богословским антагонистом, преп. Нилом Сорским, и не думали как-то
критически ниспровергать самую доктрину пр. Иосифа ? государственной власти, ибо
она для церковного предания была извечной, привычной, своей собственной.
Историкам церковным в особенности было не к лицу мазать ее черной краской. Но
вот в историографии светской, начиная с волтерьянствовавших историков XVIII в.
Щербатова и Арцыбашева, вошло в моду поругивать пр. Иосифа за апологию
возраставшей до неограниченности власти в князей и царей московских. Даже
Карамзин не избежал заражения тонами подобных оценок. Но с половины XIX века,
когда русская общественная мысль нашла себе удобное и излюбленное русло в
литературной критике и журналистике, началась ярко выраженная переоценка
исторических фигур пр. Иосифа и Нила. И она стала до навязчивости как бы
обязательной для всякого "просвещенного читателя." Объективный историзм
устранен. Внушается, якобы самоочевидная порочность точек зрения пр. Иосифа В.
на все церковно-государственные взаимоотношения и, наоборот, канонизуется и
выдается за единственно будто бы для христианства нормативную мироотрешенная,
внегосударственная пустынническая позиция пр. Нила. ? этом одностороннем выборе
между двумя богословскими умонастроениями, на самом деле одинаково оправданными
и освященными церковным преданием и византийской, и всей древнерусской церкви, и
состоит то искажение, та богословская кривизна, которую сознательно и умышленно
приняла светская, университетская и популярная история русской литературы с
эпохи Белинского. Особенно заразительно талантливо выразил эту оценку в своем
увлекательном курсе истории русской литературы академик А. Н. Пыпин. С той поры,
70-х годов XIX в., эта "пыпинская" оценка стала заразительно всеобщей, повлияла
на суждения и некоторых духовно-академических публицистов. Но не приличествует
нам - русским православным богословам сбиваться на суждения пусть и
достопочтенных по научности, но антирелигиозно мыслящих авторов. Критерий
канонизации дает нам указание - оценивать всю систему пр. Иосифа положительно.
Конечно, по существу, по духу, а не по букве и не по мелочам.
Появление на поприще московской церкви конца XV - нач. XVI в. фигуры Иосифа
Волоколамского должно быть признано фактом весьма симптоматическим. Изжив
250-летнее татарское иго, ведущее из русских племен, собравшись около Москвы,
достигло того, что в новое время называется имперским самосознанием. Дерзнув
отбросить греческий соблазн унии с Римом (это дерзновение веры), Москва решилась
логически и на меньшее (дерзновение каноническое) - стать де факто
автокефальной. При всей формальной скромности и осторожности Москвы, при твердом
признании за греками исторического примата, новоявленные идеологи этой, отныне
совершенно независимой и свободной Москвы этим могли бы и удовлетвориться, на
этом и остановиться. И вот то, что они на этом не остановились, а смело
двинулись в неожиданную ширь и даль, не смущаясь недвижностью мысли у других
собратьев по православию, - этот именно инстинктивный позыв к дерзновенно смелой
разгадке своего русского призвания в масштабе всемирной истории и стал навсегда
признаком безошибочности претензий - утверждать провиденциальный переход на
Московское православное царство ведущей роли вечного Рима, ставшего теперь,
после падения Второго Рима - Римом Третьим и Последним.
Эта гордая формула еще не зазвучала в устах Иосифа, помогавшего старейшему борцу
против ереси жидовствуюших - Геннадию, архиепископу Новгородскому. Это были люди
одинаково домоседливые, не переступавшие границ русского мира. Но у них под
рукой был земляк, Димитрий Герасимов, для посольских задач овладевший латинским
языком. Его то и мобилизовал Геннадий для обогащения в кругах римо-католических
полемической против жидовства литературой. K этим латинским пособиям советовал
Геннадию обратиться и хорват Вениамин, проживавший в торговом Новгороде и горячо
помогавший своими советами и переводами вдохновенному новгородскому владыке.
После двухлетней командировки в Италию, Д. Герасимов вернулся, обогатившись
тогдашней латинской ученостью с написанным им сказанием ? переходе Белого
Клобука из Рима через Царьград в Новгород. Вот из уст Димитрия Герасимова и
зазвучала впервые на Руси теория ? переходе на нее всемирной миссии І-го Рима
через Рим ІІ-й, павший Царьград, на Россию, как на Рим ІІІ-й.
Друзья Д. Герасимова, Геннадий и Иосиф, как домоседы, еще не усвоили себе этой
формулы. Но она нашла на Руси в ближайшем же поколении вдохновенных и
властительных проповедников.
Приступая к изображению личности и деятельности преп. Иосифа Волоцкого, старый
исследователь И. Хрущов невольно вспоминает предание ? Пересвете и Ослябе, -
этих богатырях в иноческой одежде: "Эпический тип богатыря донесла до нас устная
народная поэзия. Исторический же тип основателя монастыря сохранила нам наша
письменность." Это полу поэтическое признание очень трезвого и делового
исследователя обнаруживает в нем чуткого историка, отмечающего некий важный
историософский фон в судьбах северно-русского монашества. Его творцы и вожди
являют собой не просто трудолюбивых пахарей, бороздящих по преемству
праотеческую ниву, а богатырей новаторов, открывающих новые земли.
Историческая трагедия татарского разгрома Руси внесла неожиданные последствия не
только в жизнь русской церкви, но и в построение самого корпуса национальной
государственности. Территориальная база южной киевской государственности как бы
обмелела. Массы населения, спасаясь, отхлынули в северо-западные лесные
просторы, своим этническим превосходством и превосходством государственной
культуры покоряя и ассимилируя себе тамошнее финское население. На фоне этого
общего факта татарская оккупация естественно слабела, а вместе с тем и
легализовала этот факт самосохранения русского племени, облекшийся в формы,
соответствовавшие религиозному мировоззрению азиатских завоевателей. Для тех без
всяких ограничений все профессиональные общины монахов и богомольцев были людьми
самым своим существованием завоевавшими себе право не нести государственного
тягла, военного и податного. Их государственная служба была службой
молитвенников за государство. ? эти восточно-молитвеннические одежды и по
расчету, и по инстинкту в значительном своем проценте и облеклось все русское
население северо-восточной Руси татарского времени. Мирское, земледельческое
население окружало скромного отшельника-молитвенника, помогало ему отстроить
себе самый примитивный монастырский дворик, обслуживало его физическое
существование и являло собой пред лицом татарских баскаков (сборщиков податей)
привычную для них картину буддийского монастыря, обслуживаемого примыкающим к
нему населением и за это освобождаемого от излишнего налогового бремени
государства азиатского, теократического. Статистически бурный, былинно-сказочный
рост и размножение северно-русского монашества в значительной мере создан этой
азиатской мимикрией северно-русского племени по инстинкту самосохранения пред
азиатскими завоевателями. Разумеется, не будь у этого северно-русского, так
называемого великорусского, племени большой жизненной силы в глубине его
природы, то ни это бегство от татар в леса и холод, ни это монастырское
приспособление, конечно, сами по себе не создали бы ничего значительного. И
количественные и качественные культурно-государственные последствия этих обоих
исторических предпосылок не произвели бы ничего яркого, веского и значительного.
Но факт тот, что это веское, яркое и. значительное стало историческим явлением,
исключающим всякое сомнение в его случайности или искусственной заменимости
чем-то другим, внешне с ним сходным. Мы разумеем бессильные и искусственные
историософские попытки - в корне перестроить схему и план общей русской истории,
попытки светского украинизма и церковного униатизма приставить весь огромный
корпус безыскусственно, естественно разросшегося тела российской
государственной, и общей, и христианской культуры, к исторически, конечно,
подлинной, но ставшей малой и естественно умаленной, голове начальной киевской
южнорусской государственности. Имеем в виду типичное выражение этой дефективной
историософии в известных по учености, серьезных построениях профессора
Грушевского для истории общей и профессора Амманна для истории церковной. Проф.
Грушевский превратил голову великой истории в "Историю Украни-Руси," а проф.
Амманн в "Восточно-европейскую Церковную Историю." Историософская неудача этих
попыток сопротивления необратимому, неустранимому факту примата Великой России
очень поучительна. Эти опыты избавляют всех будущих историков России от сомнений
в нормальности именно имперской схемы ее построения.
На фоне такой общей предпосылки мы приступаем к характеристике деятельности
преп. Иосифа Волоцкого потому, что не только "гордый взор иноплеменный"
естественно часто не видит ценностей специфически русских, но даже и "взор
русский," видя, не приемлет по этой же "западной" слепоте.
Предки Иосифа были выходцами из Литвы, носили фамилию Саня. Отец Иосифа был
владельцем села и нескольких деревень около Волока Ламского. Характерна
родословная Иосифа, которую нам дают его близкие сподвижники и родственники,
монахи Савва Черный и Досифей Топорков. Уже дети главы рода Иосифова,
переселенца из русских пределов Литвы, по прозвищу Саня, здесь, в будущей
Великороссии, кончают жизнь в черных ризах. Сын Сани, Григорий, стал иноком
Герасимом, а жена его монахиней Ириной. Это были дед и бабка Иосифа. До
пострижения они родили сына Ивана - отца будущего Иосифа, так что Иосиф смолоду
по мирскому имени был Иваном Ивановичем (т.е. символически типичным
великороссом). Но и родители его - Иван и Марина, потрясенные иночеством сына,
сами кончили жизнь в черных ризах.
Мать стала инокиней Марией в женской обители св. Власия в Волоколамске. И все
сыновья их, вслед за Иваном-Иосифом, ушли в монашество. Получилась как бы семья
древнерусских богатырей во иночестве. Брат Иосифа Акакий, ставший с юности
монахом в том же монастыре Пафнутия Боровского, сделался затем епископом
Тверским (1525-1546 гг.), в этом звании покровителем и ценителем знаменитого
Максима Грека. Брат Вассиан был (в 1506-1515 гг.) энергичным архиепископом
Ростовским и Ярославским. Брат Елеазар умер монахом. Можно предполагать, по
синодику Иосифова монастыря, что монашеское имя Евфимия обозначает именно его -
Елеазара. По вероятному предположению И. Хрущова (стр. 26), Елеазар и был отцом
Досифея и Вассиана, приобретших фамилию Топорковых. B надписании надгробного
слова преподобному Иосифу Досифей и Вассиан названы братаничами (= племянниками)
Иосифа. Вассиан потом стал епископом Коломенским. И Досифей и Вассиан оба были
иконописцами, помощниками знаменитого иконографа Дионисия, ученика Андрея
Рублева. Все это - творческая аристократия духа северно-русского племени,
облекшаяся в черные ризы. Подводя итог, Хрущов насчитывает в известном нам круге
родни Иосифа 14 имен мужских - иноческих и только одно - мирское. Из всех
четырех имен женских - все монашеские. Сам Иосиф с детских лет, как принято было
в этой среде, открыто повлекся к монашеству. По близости в Боровске был уже
притягательный лик основавшего там монастырь Пафнутия. Сам Пафнутий был
татарского рода из семьи баскаков, т.е. сборщиков татарской дани. Дед Пафнутия
крестился, родители Пафнутия были уже оседлыми вотчинниками сельца Кудинова
около Боровска. Такое почти отожествление быта мелких землевладельцев и
строителей монастырей было типичным и широко распространенным бытовым явлением
всего великорусского севера. Пафнутий строил монастырь хозяйственно и
общежительно. Окружные княжеские семьи, и сам недалекий Московский князь Иван
III, идя вслед за народной молвой, приезжали нередко к Пафнутию и говеть и
причащаться. Окружные местные князья не прочь были взять монастырь под свой
патронат. Никто другой, как родной брат Ивана III Московского, князь Борис
Васильевич Волоцкий хотел взять обитель Пафнутия в свое ведение. Но Пафнутий сам
бил челом великому князю Ивану III, чтобы тот взял его монастырь под свою
державу. И Иван III это сделал. Семейное предание московских царей и при Грозном
считало Пафнутия Боровского патроном царской семьи. Родившийся в 1439-40 году в
соседнем семействе Саней мальчик Иоанн, в монашестве Иосиф, отдан был учиться
монаху Арсению, быстро преуспел в грамоте и стал усердным чтецом церкви. Он
начал с этих лет бояться житейских удовольствий, дружа лишь с соседом,
"вельможным отроком," князем Борисом Кутузовым, который впоследствии сам
постригся в монашество с именем Авраамия, когда Иосиф уже создал свой монастырь.
С позволения родителей, юноша Иосиф пошел знакомиться в окрестные монастыри с
намерением включиться в их жизнь. Строгий идеалист пережил острые разочарования.
Услышав ? старце Варсонофии в Тверской земле, юноша Иоанн пришел туда и был
поражен грубыми препирательствами и мужицкими ругательствами в трапезе
монастырской. Старец Варсонофий понял строй души юного искателя и прямо сказал
ему: не тебе жить в здешних монастырях, направляйся в Боровск к старцу Пафнутию.
Там впечатления были другие. Старика Пафнутия юный искатель подвига застал за
рубкой дров и складом их в поленницы. Когда работа кончилась, двадцатилетний
Иоанн в восторге умиления и в слезах бросился к Пафнутию, прося его постричь,
что мудрый Пафнутий немедля и сделал. Как ни чтили родители Иоанна, ныне Иосифа,
благочестивую настроенность своего сына, но были все-таки потрясены его уходом
из мира. Отца даже разбил паралич; тот лишился движения рук и ног. Пафнутий и
братия горячо посочувствовали этой семейной и вместе духовной драме. Они послали
матери коллективное утешительное письмо. А параличного отца дозволили взять в
келью Иосифа, где сын-монах еще целых 15 лет ухаживал за своим параличным отцом.
Так мудро сочетали они монашество с подвигом человеколюбия и естественной любви.
Сильный и работоспособный Иосиф, пройдя период физических работ в монастыре в
поварне, в пекарне, на трапезе, на кормлении странных и голодающих, не мог не
быть замечен и приближен к послушанию, наиболее ему подходящему. При своей
благолепной наружности, при своем внушительном взгляде, Иосиф обладал звучным
голосом для чтения и пения в церкви. Сверх этого он обладал обширной
начитанностью и удивительной памятью, держа святые писания "памятью на краи
языка." Биографы - очевидцы повествуют: "Бе же у Иосифа в языце чистота, и в
очех быстрость, и в гласе сладость, и в чтении умиление, достойно удивлению
великому: никто же бо в та времена нигде таков явися." Другой пишет: "в
церковных песнословиях и чтении толик бе, якоже ластовица и славий доброгласный
услажаше слухи послушающих, якоже ин никтоже нигдеже." Неудивительно, что
Москва, т.е. великокняжий двор, проведала об Иосифе. Он был поставлен в
иерейское звание и по воле великого князя назначен преемником скончавшегося
Пафнутия, приняв игуменское поставление от рук самого митрополита Геронтия
Не всем пафнутиевским монахам нравился новый начальник. Иосиф не скрывал, что
считает своим игуменским долгом изменить благодушный пафнутиевский, да и вообще
господствующий, уставной хаос монастырской жизни и ввести строгое общежитие по
типу монастырей Востока и св. Горы - Афона. Для Иосифа не было, конечно,
секретом господствующее сопротивление этому плану коренных Пафнутиевцев.
Ближайшие жизнеописатели очевидцы говорят ? возникших "в братии несогласиях,
пререканиях и сопротивлении игумену." "Поручив монастырь первым от братии,"
Иосиф удаляется в путешествие по другим монастырям для собирания практических
наблюдений ? возможностях осуществления монашеского идеала. Верная ему братия
посоветовала путешествовать инкогнито, под видом ученика при старце Герасиме
Черном, командированном братией для этой роли. Москва была смущена этим кризисом
и этой секретностью. Пафнутиевские монахи, пустив слух, что Иосиф где-то по
дороге убит, просили великого князя назначить им другого игумена. Князь отказал,
ожидая возвращения Иосифа, что и произошло меньше, чем через год. Скрытая
монашеская оппозиция не смела и поднять вопроса ? неугодности ей Иосифа. Но и он
решил быть реформатором не здесь, а на новом, свежем месте: "не могий терпети от
помысла: возгореся бо сердце его огнем Св. Духа." Он решил поселиться на диком
месте и "тамо общее жительство обновити." Иосиф искал не абсолютного
одиночества, ибо пошел и в пустыню не для созерцательного пустынножительства, а
для организации монашеского общежития, соответствующего идеалу общежительного
строя. Поэтому сразу сговорился на секретном совещании со своими избранными
старцами, что они примкнут к нему тотчас же, как он найдет новое место. И он
избрал для этого опыта свежее место не "за горами - за долами," а, можно
сказать, в двух шагах от своей родины, вотчины Саниных. Область эта была в
ведении местного Волоцкого князя Бориса Васильевича, родного брата великого
князя Московского Ивана III, который ценил и выдвигал Иосифа. ? интересах Иосифа
было избежать и тени конфликта с высоким покровителем. Вместе с кн. Борисом
отправился Иосиф на поиски места, на котором стоит Волоколамский монастырь и до
наших безбожных дней. И бор, и озерко, и болото, - все было еще в безлюдном,
нетронутом состоянии. По плану твердо организованного общежительного монастыря
Иосиф и не замышлял единоличного келейничества. По его глубокому пониманию
монастырь - это была одна из центральных клеток общежития православного народа,
включенная в систему других невраждебных, а родственных ей, социальных клеток
всего крещенного народа. Нужно было действовать не единолично, строя одному себе
"келью под елью." Князь Борис был человек того же мировоззрения и того же плана
строительства народной жизни. Дело общее. Нужны были рабочие силы для расчистки
девственного леса. Нужны были плотники для постройки деревянной церкви, келий и
служебных хозяйственных пристроек. Населения под рукой не было. Князь дает
рабочие руки и обещание поначалу кормить первую семью подвижников и
молитвенников. Начинается и духовный и плотяной технический созидательный труд.
Подвиг уставного молитвенного жития и почти сверхсильного упорного физического
труда. Пока мельницы еще не воздвигали, мололи примитивно, как в Палестине,
ручными жерновами. Неутомимым физическим работником был сам Иосиф. На слух ?
новом строительстве потянулся народ.
Какой-то бродячий монах, пораженный, что Иосиф мелет рожь своими руками, кинулся
к нему с удивлением: "что ты делаешь, отче, оставь это мне" и заменил Иосифа, но
сразу изнемог, понял какая это трудная работа и признался: "не перемолоть мне
игумена." По создавшемуся экономическому строю и быту, при труде и властном
управлении строительного игумена, дело хозяйственного строительства нормально
развивалось. С самого начала основания этой Волоколамской обители в 1479 г.,
князь Борис Васильевнч дал в собственность ново основанному монастырю деревню
Спировскую. А она была отчиной родителей Иосифа. Очевидно, это было родовое
имение Саниных и оно раньше отошло, в силу пострижения родителей и братьев
Саниных, в ведомство князя. А теперь оно, по сохранившейся до нас уже в печатном
виде грамоте, даровано монастырю. Характерно для монашеского мировоззрения
Иосифа и местного князя не отречение, отвержение и бегство прочь от родного
клочка земли, а посвящение этого земного блага Богу и церкви. Это положительное
отношение к земному благоустройству (ныне сказали бы это - "христианская
экономика и политика"), есть простое бесхитростное (без богословских обобщений)
древнерусское строительство "Града Божия" на земле в нашей национальной истории.
Все святые цели его и весь священный план его отменены эпохой Петра Великого и
заменены внерелигиозным утилитарным пониманием задач государства и культуры. А
здесь, в строительстве пр. Иосифа мы находимся еще в мире глубокого русского
теократического средневековья.
Итак, жизнь и рост монастыря типологически развиваются. Возрастают: приток
братии и пожертвования, за молитвы и за помин души дарителей новых хозяйственных
владений. Иосиф должен был судить и рядить, определять для управления деревнями
приказчиков из своих монахов. Через шесть лет главная церковь перестроена уже в
каменную, украшенную иконами и стенной живописью самим, признанным новыми
историками искусств "великим," Дионисием при соучастии двух племянников Иосифа,
братьев Топорковых, Досифея и Вассиана. Сам Иосиф потом похвалялся, что общая
ценность нового храма с его инвентарем выросла в ценность, превышавшую тысячу
тогдашних рублей. Так росли почти сказочно северные монастыри, так разрасталась
и крепла вся Русь.
Кроме дружественных связей с местной княжеской семьей и с великокняжеской
московской, Иосиф привлек к своему строительству дружественное расположение и
нового архиепископа Новгородского Геннадия (с 1485 г.). Отдаленный от Новгорода
Волок входил, однако, в пределы Новгородской архиепископии. Материальный
строительный и землевладельческий рост монастыря на наш взгляд сказочно
развивался. Сам Иосиф в письме к другу говорит - как рост имущества
монастырского быстро увеличивался от притока имущих и знатных новых
постриженников; "добрые люди от князей и бояр и от детей боярских и от торговых
людей. И они, господине, давали много, рублев по 10 и по 20, а иные по 30, а
иные рублев по 50, а иные по 100, а иные по 200, а только того, господине,
считати не на одну тысячу рублев дали, а восхочешь, господине, и ты посмотри ?
том в синодике нашем." Из этого и других писем Иосифа узнаем, какие вклады
притекали и натурой. Иные жертвовали зерновым хлебом, готовой мукой, дарили
скот, особенно рабочих лошадей. Дарили рухлядь, оружие, сбруи, седла, посуду.
Титулованные и имущие люди обогащали монастырь не просто попутно и изредка,
облекаясь сами в черные одежды, но и героически, с энтузиазмом. Так, например,
Ростовский князь Андрей Голенин сначала часто являлся к Иосифу послушать и
поучиться у него. Его чувствительная душа уязвлена была перспективой страшного
суда и вечных мук. Он уже начал вести жизнь самоотречения, прощал обиды, был
милостив со своей прислугой, раздавал милостыню. Но размах его героической воли
требовал большего. Вдруг он приезжает в монастырь с толпой слуг в парадных
одеждах и на лучших конях с серебряными украшениями. Игумен и братия стояли в
церкви. Князь поспешно входит в церковь и тут же бросается игумену в ноги, прося
безотлагательно снять с него нарядную одежду и облечь в убогую монашескую,
постричь его тут же не выходя из церкви. А князь все свои драгоценности, все,
что не только на нем и с ним, но и все свои имения, три села со скотом и
инвентарем, отдает сюда же в монастырь Пресвятой Богородице. Иосиф, сам натура
героическая, с восторгом тут же постригает его, нарекая князя Андрея именем
Арсения, "и вместо брачных риз черными его облече, и мних за князя именовася,"
т.е. упразднил и имя его и княжеское звание. Свита, стоявшая вне церкви, ничего
не знала. И вдруг выходит к ней один из братий с объявлением: их князя Андрея
больше уже нет, а есть инок Арсений. Он отпускает их всех на свободу.
Красноречивый агиограф повествует, что при этом объявлении "стрелы пронзили
сердца" свиты. Монахи пытаются утешить, приглашают на трапезу, но те
отказываются от угощения. Вскоре некоторые, из особенно любивших князя, по его
примеру, тоже пришли в монастырь. Довольно быстро собралась около Иосифа в
монастыре толпа разнообразных подвижников. Tо были люди и родовитые и простые.
Таков был Дионисий трудолюбец, из князей Звенигородских. Работал он в пекарне за
двоих и сверх того ежедневно клал по три тысячи поклонов. Одним из позднейших
постриженников Иосифа был Нил Полев, из рода князей Смоленских, "светлейший в
синклите державного владыки Волоцкого." Сообщая нам ? трудных послушаниях
знатных постриженников, жизнеописатель Иосифа отмечает "худость" их сукняных риз
наряду с иноками из простого звания, ? которых сообщает, что такой-то "от
простыя чади," или "в мире тяжарь бе" (т.е. крестьянин, "тянувший" борону и
соxу). Принимал в свой монастырь Иосиф и холопов и рабов, и защищал их от их
владельцев. Житийные материалы создают картину целого потока приходящих к Иосифу
грамотных, читающих, тогдашних интеллигентов, "многих бояр от палат княжеских,
многих воевод и честных воинов, приходящих к Иосифу слушать его беседы от
писаний." Тон переписки Иосифа с ними меняется по существу дела. Тон
почтительный с формулой "господине и госпоже" и строгий, обличительный к
княгиням и вельможам, когда это Иосиф находил нужным. Обобщая, автор жития его
пишет: "Вся же тогда Волоцкая страна к доброй жизни прелагашеся." Усиление
благочестия подымало и уровень трудовых достижений: "и мнози тяжарие (т.е.
пахари) стогы своя участиша и умножиша жито себе, и беаше Иосиф во всей стране
той яко светило сияше." Савва Черный сообщает об окрестных крестьянах: когда кто
из них терял лошадь или корову - кормилицу семьи, то Иосиф покупал ему
потерянную скотинку. Но вот характерное для многострадальной русской земли
явление неурожая и голода. Люди начинали есть вместе со скотом листья, кору и
сено, и даже больше того, есть то, чего не ест и скот; толченые гнилушки и
горький корень ужовник. Началась массовая смертность. Тогда Иосиф, подражая
Иосифу египетскому, рискнул всеми хлебными запасами монастыря. Открыл его
житницы. Прихлынули толпы голодных. Стеклось до 7.000. Ежедневно кормилось в
монастыре до 500 человек. Изголодавшихся детей своих крестьяне бросали у стен
монастыря Нельзя было отыскать родителей. Иосиф подобрал их, пришлось устроить
особый сиротский дом и годами заниматься трудовым воспитанием их. Истрачен был
весь хлебный запас. Братия возроптала. Иосиф приступил к займам под расписки.
Слух об этом жертвенном подвиге широко распространился по русской земле. Сам
великий князь Василий Иванович посетил лично голодающую обитель и предписал
выдать из своих запасов 1.000 четвертей ржи, 1.000 овса "да 100 рублев денег."
При такой живой связи с внешним миром и его катастрофическими нуждами строгое
осуществление общежительно-уставного идеала было делом искушающе трудным. Иосиф
поэтому не доводил уставность до казарменного однообразия. Он утешался подвигами
героического меньшинства и опирался на него. Ему, как отцу духовному, известны
были герои подвига: один клал по 2-3.000 поклонов ежедневно; другой на голом
теле носил кольчугу, третий спал не лежа, а сидя. Зимой за литургией монахи
стояли без шуб, а некоторые и вне церкви не баловали себя шубами. Случилась зима
свирепая: "вельми студена, яко птицам зябнути." Примерные герои подвига для
утешения вспоминали среди мороза огненный тартар.
Нелегко было дисциплинировать заурядную массу. Хозяйство обязывало часть монахов
бродить по деревням за сбором монастырского оброка и жить на монастырских
мельницах. ? этой обстановке хмельные напитки были доступны слабым монахам. И
они делали под разными предлогами вылазки за стены монастыря. Монастырские
церкви фактически были и приходскими для монастырского и вообще соседнего
рабочего населения. Женщины, и по хозяйственным делам и как богомольцы, вхожи
были в стены монастыря, но соблазн греха был распространен в древней Руси и в
еще худшей форме. По-видимому, азиатские нравы эпохи татарской неволи очень
усилили на Руси противоестественный порок.
Трудно в точности нарисовать картину действительных достижений монашеского
общежития и приходится ее дорисовывать по писанным Иосифом наказам ?
благоповедении монахов. Вот уставное предписание ? питании. Исключается всякая
еда и питание вне трапезы. Даже вне трапезного часа, чтобы напиться квасу,
братия сходится к погребу. Лишь в праздники или по болезни настоятель может
разрешить и питье и некое ядение в кельи. Если кто-нибудь из праздничных
посетителей привезет в монастырь угощение - вино, пиво, мед, квас, то не
принимать без доклада келарю и казначею. Если князь или боярин привезет
опьяняющий напиток, не ввозить напитка в монастырь и объяснить жертвователю, что
это запрещено уставом. Очень характерно для Иосифовой уставности, что она и в
питании, и в одежде, и во всем укладе жизни монаха, не ставит на первое место
механического равенства. Иосиф откровенно узаконяет три категории в укладе жизни
монахов. Чернорабочие, по их происхождению и по монастырской работе, кроме
больших праздников получают только хлеб, ветхую одежду и на ноги лапти. Второй
чин монашеский имеет горячее варево, одевается в ряску, мантию, зимой в шубу, на
ногах имеют кожаные обутки. Высший разряд получает и рыбное кушанье и калачи, и
по две одежды. Но все три разряда под одеждой обязуются носить власяницы. За
трапезой дежурные старцы строго следили, чтобы все остатки пищи собирались и
относились в соседний корпус, где жили нищие или сироты дети. Во время трапезной
еды запрещены разговоры и слушалось уставное чтение. ? церкви также дежурные
старцы следили за правильным стоянием и будили задремавших. ? вечеру сам Иосиф
ходил около келий и стучал, когда слышал разговоры. Ворота затворялись, и никто
посторонний не мог без особого разрешения заночевать в монастыре. Лишь в
праздники монахи могли прогуливаться вне стен монастыря, но всегда под надзором
старших. За нарушение устава полагались в наказание поклоны, сухоядение,
временное отлучение от причастия, сажание на цепь и битье жезлом Для больных
Иосиф организовал особые покои, особое питание, сам ухаживал за ними и учил
этому уходу свою братию. Для духовного питания братии Иосиф создал библиотеку,
которая разрастаясь со временем обогатила в XIX веке рукописные собрания
Московской епархиальной библиотеки, Московской Дух. Академии и СПБ. Имп. Публ.
Библиотеки.
Иосиф по этому, созданному им, уставу бдительно и строго управлял своим
монастырем. На первом месте он был трижды каждый день усердным исполнителем
уставных служб в церкви, если и не иереем, то клирошанином, уставщиком, а в
кельи чтецом, переписчиком книг и писателем.

* * *
До сих пор мы наблюдали раскрытие личности пр. Иосифа в ее специфическом
призвании - создателя монастыря по букве писаного устава, но в его специфически
русском понимании. Это монастырь, хотя и отгороженный стеной от мира, но
пространственно - в самом мире, для скорой ему помощи. Мир одолевается тьмой
греха. Но и избавление у него тут же, под рукой. Стоит только постучаться в
закрытые ворота, и тебя примут. Правда, возьмут тебя в ежовые рукавицы, в
суровую школу, но духовно излечат. Скудна была жизнь северного землероба. И ему
не так несносна была эта школа. Перевоспитывающая сила ее внешнего
самообуздания, почти механического насилия над собой, требовалась темпераментом,
природой великоросса. Стиль аскетической педагогии, организованный преп.
Иосифом, в этом смысле очень национален. Дисциплинировать необузданного
первобытного человека, научить, заставить его "ходить по струнке," это т?, ? чем
он тосковал и в меру достижения чего он испытывал искомое удовлетворение. Так
сложился к XV веку тот тип уставного до энтузиазма благочестия, которое (по
отсутствию школьного метода) легло в основу будущего, специфически характерного
для великоросса старообрядческого раскола.
Иосиф не скрывает этого внешнего метода и стиля культивируемого им типа
монашества. Он пишет: "прежде ? телесном благообразии попечемся, потом же и ?
внутреннем хранении." Иосиф думал, что он копирует в своем игуменстве образец
преп. Феодосия Печерского. И как Киево-Печерская обитель была школой и
рассадником епископата в до-татарскую эпоху, так сознательно и планомерно
утверждал это и для своего времени пр. Иосиф. Формулировку этого убеждения
Иосифа сохранил нам автор "Письма ? нелюбках," т.е. разногласиях (спорах между
иноками Кирилло-Белозерского и Волоколамского монастырей). Тут сообщается, что
на соборе 1503 г., как раз по желанию партии вел. князя Ивана III, поднята была
дискуссия между вождями монашествующих партий - стяжателей и нестяжателей.
Записал это нам постриженник Волоколамский. Нет оснований сомневаться в точности
его передачи речи пр. Иосифа. Она записана так: "Аше у монастырей сел не будет,
како честному и благородному человеку постричься? И аще не будет честных
старцев, отколе взять на митрополию, или архиепископа, или епископа, или на
всякия честныя власти? А коли не будет честных старцев и благородных, ино вере
будет поколебание."
Насколько теократический синтез земного, хозяйственного, государственного, с
одной стороны, и - небесного, богомольного, неотмирного начал - с другой
стороны, был органически безыскусственно самопонятен и близок московским людям
того времени, свидетельствует в своих письмах Иосиф и выправляет крайности
такого понимания, слышанного им от "нециих вельмож." "Слышах многих глаголющих,
яко несть греха, еже что от монастыря взяти. Того ради неции от вельмож зело не
любяху мя и глаголаху: с собою ли он принес? монастырского не дает, оскудеет ли
тем монастырь?.. Мы не силою емлем, подобает нам игумену давати."
Возвышаясь над этими бытовыми "теократическими" недоразумениями и наивностями,
Иосиф, со ссылкой на Никона Черногорца, развивает такой взгляд: "Церковная бо и
монастырская такоже и иноческая, и дела их вся, Богови суть освящена (т.е.
посвящены) и на ино что не расточаются, разве на убогие и странные и плененные и
елико такова, подобно и на своя иноческая и монастырская и на церковная потребы
нужная. Обаче ниже и сия без потребы (т.е. даже и это не без крайней нужды).
Князь же или ин некий... аще от сых что возьмет на своя потребы, яко святотатец
от Бога осудится."

* * *
На такой родной сердцу Иосифа тип монашеского уставного жития и истратились бы
все силы, все вдохновение Иосифа, если бы не вскрылись факты, им непредвиденные.
Если бы в самом центре того порядка, который представлялся ему непотрясаемым, не
завелась, не притаилась страшная ересь. Конец только одному тихому монастырскому
строительству. Не мир, но меч. Неизбежна широкая активность, не периферическая
только, а в самом центре и на верхах политической власти. Открыл борьбу
епархиальный глава Иосифова монастыря, архиепископ Новгородский Геннадий. Иосиф,
со всей, свойственной ему, ревностью устремился на помощь Геннадию. И как вхожий
в княжеские и придворные сферы игумен, и как несомненно первый по начитанности
среди всей современной ему иерархии внешкольный богослов. Так, лишенный поневоле
духового "уюта" в устроении и всестороннем улучшении своего детища, Волоцкой
обители, Иосиф выступил на поприще общецерковной, общерусской борьбы и борьбы
затрудненной, в очень щекотливой, дипломатической атмосфере. Нельзя было просто
рубить с плеча сук, на котором сидишь. Нельзя было отрицать богоустановленности
великокняжеской власти, но нужно было признать ее заблуждения и пойманность в
сети лукавого. Нужно было долготерпение на целые годы выжиданий духовного
выздоровления около московского трона. Отсюда тона великой сдержанности у пр.
Иосифа в раскрытии и изложении по традиции повторяемого им учения ?
богоучрежденности московской, отныне царской власти. Ему подсекал крылья скандал
еретичествования около самого трона. Поэтому в своих доктринальных формулах пр.
Иосиф явно сдерживается приписать вел. князю неограниченный авторитет и не
забывает возвращаться к критерию примата правоты веры над царской властью.
И еще характерная деталь. ? те же 1503-04 гг. Иосиф осторожно и вместе
настойчиво и Ивану III и Василию Ивановичу III (ок. 1504-05 гг.) писал ? долге
истребить еретиков, действовал и через отца духовного Ивана III, игумена
Митрофана: "Государя побереги (т.е. заставь быть осторожным), чтобы на него
Божий гнев не пришел за то, - да и на всю нашу землю. Зане же, господине, за
царское согрешение Бог всю землю казнит." Очевидный для Иосифа факт заблуждения
царской власти и преткновения ее на деле "жидовствующих," при всей смелости его
стояния на почве учения ? богоустановленности царской власти, побуждает его
выдвигать примат власти церковной над государственной. Со ссылкой на Пандекты
Никона Черногорца Иосиф пишет: "Ко царю же и ко архиерею убо повиновение
телесное, и урок дани и прочая подобающая. Душевное же - ни, Архиерею же и
душевное, купно и телесное, яко преемником апостольским сушим." И в самом
Просветителе (слово 7-ое), где Иосиф суммирует свои взгляды в проверенном на
опыте их действии так: "Царь бо Божий слуга есть..." Царям "подобает
преклоняться и служить телесно, а не душевно и воздавать им царскую честь, а не
божественную." А если царь противится велению Божию, то и ему нужно противиться.
"Аще ли же есть царь над человеки царствуя, над собою же имать царствующа
страсти и грехи, сребролюбие же и гнев, лукавство и неправду, гордость и ярость,
злейше же всех - неверие и хулу, каковой царь - не Божий слуга, но диавол, и не
царь, но мучитель..." "и ты убо такового царя или князя аще послушаеши, на
нечестие и лукавство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претит."
Но вне этих ограничительных оговорок и оттенков пр. Иосиф исповедует
традиционную формулу ? нормальности царской власти, как миропомазанной, в письме
к родному брату Василия Ивановича III, Дмитровскому князю Юрию Ивановичу: "не
велю державному брату своему противитися... приклони с извещением главу свою
пред помазанником Божиим и покорися ему." И князю Федору Борисовичу Иосиф пишет,
что Василий Иванович IIІ "всея Русския земли государем государь." Именно
Иосифова теократическая доктрина освящения власти московского великого князя,
как утверждает академик М. А. Дьяконов, и внесена в самый ранний чин венчания
московских государей.

Преподобный Нил Сорский (1433 - 1508 гг.).
Нельзя достаточно точно оценить богословскую и церковно-практическую идеологию
пр. Иосифа Волоцкого, не сопоставив ее с контрастирующей с ней, даже
полемизирующей идеологией его старшего современника, пр. Нила Сорского. Иосиф и
Нил выступили на русское идейное поприще в эпоху и для общеевропейской и для
нашей русской истории переломную. Это был момент смены креста полумесяцем на
куполе св. Софии, открытие американского материка и канун Реформации. Физической
китайской стены между Востоком и Западом все-таки не было. Сама механика, хотя и
небойких, но никогда не прерывавшихся товарообменных связей Руси с Зап. Европой,
открывала возможность и идейного обмена, и заражения модами вольномыслия. Через
полосу более близкую к Западу, через Новгородско-Литовско-Киевскую области,
товарное, техническое и идейное общение в ?V в. нашло себе твердую почву и в
новорожденном Московском государстве-царстве. Если целиком доморощенная душа и
голова игумена Иосифа не вдыхала в себя воздуха не только Запада, но даже и
канонизованной наставницы правоверия - горы Афонской, то совершенно понятно, что
какая-то ищущая северно-русская голова и какое-то встревоженное русское сердце
захотят вырваться из родной лесной пустыни на простор по крайней мере греческого
Афона. Таков и был старец Нил Майков. Его привлекала доктрина исихастов, в общей
форме с самого ее начала через Афон ставшая уже известной Москве. Самый
утонченный ее теоретик, митрополит Солунский Григорий Палама, был недавно (XIV
в.) канонизован усердием цареградского патриарха Филофея. Культ св. Гр. Паламы,
с посвящением ему 3-ей недели велик. поста, закреплен был в русской
богослужебной практике митр. Киприаном, как иерархом греческой школы и греческих
интересов. Но простое, бесшкольное афонское монашество было далеко от
философских тонкостей системы Паламы. Оно знало, понимало и практиковало только
систему и технику так называемой "умной молитвы" в форме непрестанного твержения
формулы: "Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй мя грешного." И добивалось
своим настойчивым молитвенным подвигом моментов восторга, тогда физически
озарялось светом, именуемым Фаворским. Tо были редкие, не всем доступные
моменты. Но они были путеводной звездой для каждого инока, обрекшего себя на
такой подвиг. Создавшееся около этого утонченного для русских голов, слишком
греческого, метафизического спора, движение передалось с Афона на Балканы, в
Болгарию, Молдавию, дошло и до северной Руси. ? каждой новой среде оно
естественно переживалось и понималось применительно к ее вкусам и ее умственной
культуре. Но факт тот, что в северной Руси, в глубине XV века нашелся для
создания исихастического движения самородный талант, ни на вершок не снизивший
этой доктрины, как случилось на самом Афоне в среде упростителей этого движения,
бранчиво окрещенного именем "омфалопсихии."
Отправился Нил (Майков) на Афон со своим другом по монашеству Иннокентием (в
миру князем Иваном Охлебининым, + l497 г.). И с благодарностью впитал в себя
доктрину и практику исихии. Не владея греческим языком, Нил усвоил эту школу
аскезы и ее практическое богословие. По его словам, он "как пчела перелетал с
одного доброго цветка на лучший," чтобы изучить "вертоград христианской истины"
и жития и "оживить свою зачерствевшую душу и уготовать ее ко спасению." Прожив
на Афоне "время довольное," Нил вернулся в свой Кириллов. Но уже захотел житие
свое устроить по новому типу "скита." Всего в 8-ми верстах от Кириллова, в
лесисто-болотной местности на реке Сорке, Нил, вместе с учеником своим и
спутником по Афону Иннокентием, начал строить свои келейки, не скликая толп
желающих примкнуть к строительству, а отпугивая новыми началами
"нестяжательства" земельно-хозяйственного. Зная противоположные инстинкты всего
великорусского монашества, Нил поставил себе героическую задачу: - погасить их в
корне. Никакого коллективного, производственного хозяйства. Суета мира сего в
производстве, даже обращенном на филантропию. Отшельники по двое, много трое,
ведут минимальное огородническое хозяйство, делая все своими руками. От мира
принимают только милостыню на злободневные нужды. Чтобы пресечь стяжательство по
мотивам кормления бедного люда, пр. Нил учит, что дело отшельника только питание
духовное: "еже помощи брату словом во время нужды, утишить ему скорбь
рассуждением духовным."
Характерно для убегающей от мира психологии Нила то, что он отмалчивается от
иосифлянского вопроса: а где же без имущих монастырей воспитывать будущий
епископат?
Пр. Нил мотивировал разнообразие богослужебной нагрузки отдельных монахов,
учитывая большие индивидуальные различия людей: "тела человеческие очень
разнятся между собой по силе и выносливости, как разнятся медь, железо и воск."
Пр. Нил не мог не сознавать, что с принятием афонского греческого исихазма, он
встретит в русской буквопоклоннической среде возражения книжников-начетчиков. И
ему пришлось в русские головы вдалбливать чуждую идею критического отношения ко
всему писанному. Призывать к отделению зерна от шелухи. "Писания многа,"
радикальничает пр. Нил, "но не вся божественна суть. Ты же, истинная известно
испытав от чтения, сих держися." Т.е. надежно исследовав путем чтения, держись
за истину. А каким же путем найти этот критерий истинности? "Свяжи себе законы
Божественных Писаний и последуй тем писаниям истинным Божественным." Тут у пр.
Нила намек на различение канонических писаний от апокрифов. "Наипаче испытуй
Божественныя Писания: прежде заповеди Господни с толкованием и апостольския
предания. Tа же - жития и учения свв. отец и тем внимай." Во всяком случае, этот
призыв к критическому разбору всего писанного является на фоне XV века
умственным дерзновением, приведшим в восторг целые поколения русских
интеллигентов. Особенно по контрасту с запретом личных мнений, который
предписывался ученикам Иосифа Волоцкого: "Всем страстем мати - мнение. Мнение -
второе падение."
Во ограждение от национального вкуса к культовому благолепию, пр. Нил осудил
всякую церковную роскошь, ценные металлы, парчевые облачения. И вообще разгрузил
иноков от поглощающего все время уставного богослужения, сводя келлиотов в
церковь главным образом на литургии по воскресным и праздничным дням. Взамен
внешней нагрузки, пр. Нил предписал систему "внутреннего делания," понятную и
посильную только умственным аристократам, каковым и был сам преп. Нил. Это -
путь борьбы за спасение души. Подвиг "внутренней молитвы" и постоянного
"трезвения сердца." Непрестанная Иисусова молитва только твердый фон,
оберегающий сознание от суеты и пустоты. Вообще уставно - молитвенный подвиг
монаха есть только "телесное делание," а еще не "духовное." Оно только
сопутствует, помогает деланию внутреннему, духовному; оно только "лист, но не
плод."
Наставление, как двигаться по этому утонченному пути сохранилось от преп. Нила в
его "Предании учеником своим ? жительстве скитском." (Чтения в Обш. Истор. Др.
М. 1849 г.). Это все из области духовно-аристократического анализа, который мы
находим у Иоанна Лествичника и Аввы Дорофея. По этим уже готовым,
сформулированным схемам пр. Нил описывает психологическую и духовную лестницу,
по которой человек нечувствительно для себя, не без подталкивания бесовских сил,
овладевается греховной страстью и падает. Покой души, относительный, конечно,
нарушается "борьбой помыслов." Является на сцену "прилог," т.е. приражение к
сознанию некоей, поначалу кажущейся просто "интересной," мысли. Стоит только
заинтересоваться ею, как наступает момент "сочетания," т.е. связывания этой идеи
с Вашей душой. Процесс все ускоряется и углубляется: идет "сложение," потом
"пленение," потом - уже "страсть," и человек погибает. ? этой психологической
лестнице падений и восстаний, в схеме 7-ми смертных грехов пр. Нил не вводит
ничего оригинального. Все это общеизвестно в греческой монашеской литературе.
Но в практическом, уставном осуществлении этого, разрывающего с обществом,
нацией, государством, всей исторической культурой, аскетического идеала, пр. Нил
имел реалистическое чутье - не впасть в крайность. Он признал, что так
называемое "анахоретство," полное отшельничество, пустынножительство, как отрыв
от мира (пр. Антоний Великий), не годится для русской жизни. Он признал
спасительность для нас типа "скита." Скитство или келлиотство, это - монашеская
жизнь маленькими группами, не более 3-х, много четырех вместе. "Это - место,"
писал пр. Нил, "мирской чади невходное."
Когда после кошмара "жидовствующей" отравы всей придворной московской атмосферы,
в последнее десятилетие XV века вел. кн. Иван Васильевич III к началу XVI века
духовно выздоровел и политически прозрел, он согласился собрать в Москве в 1503
г. целый собор и на нем дать свободу обсуждения и решения по обострившемуся
политически, экономически, богословски, вопросу ? росте церковно-монастырских
земель. Тут обе церковно и политически спорящие партии провели решающую
дискуссию. Вот тут-то старец Нил, извлеченный из своей пустыни боярской
землевладельческой партией, и сделал открыто свое принципиальное заявление. Мы
читаем его в том же письме "О нелюбках": "Нача старец Нил глаголати, чтобы у
монастырей сел не было, а жили бы чернецы по пустыням, а кормили бы ся
рукоделием. А с ним пустынники Белозерские."
Обряд меньшинственной оппозиции не увенчался успехом. После уверенной защиты,
при поддержке подавляющего большинства церковных имений устами Иосифа Волоцкого,
наступает полоса длительной, на века победы русского церковного "стяжательства."
Пр. Нил, выполнив свой долг, исчезает с исторической сцены до скорой своей
смерти в 1508 г.
Незадолго до своей кончины, во избежание возможности скорого вырождения
учрежденной им иноческой бедности, пр. Нил наложил на своих учеников героическое
завещание: - не воздавая никакой чести земному бытию, смертные останки его -
Нила - унести в глухой лес и покинуть на съедение зверям, что и было выполнено.
? преданиях греческой аскезы сохранена память ? подобных крайностях.
Возможно, что эта экстравагантность проповедника нестяжательства и была причиной
молчания ? нем, когда в XVI в. при митр. Макарии и в XVII в. при патриархах
соборно проводились канонизации русских святых. Лишь в новое синодальное время в
ХVIII в., когда подорван был в самом его основании идеал русского
монастыря-землевладельца, исчезло всякое идейное препятствие к прославлению
идеолога монашеской бедности, и имя пр. Нила незаметно, но дружно вносится в
русские святцы.

Историософский вывод.
Тихая бесшумная победа иосифлянства очень показательна. Показательно и тихое,
пассивное отступление нестяжательства. Общий ход землевладельческого хозяйства
всех творческих сил страны втянул, включил в себя собственническую энергию
церковного люда: - архиерейских кафедр, монастырей и приходских единиц. Труд на
церковных землях, благодаря даровым силам послушнических монастырских масс, был,
конечно, в результате дешевле, выгоднее для владельцев церковных (обычно
говорилось "монастырских"), чем расплата за труд у владельцев светских.
Конкуренция с этим даровым трудом послушничества была почти невозможна. На этом
же жертвенном труде целибатного духовенства и монашества и до сих пор держится
всемирный миссионерский подвиг римской церкви. Посему осифлянский принцип
"монастырского" хозяйства побеждал на поле конкуренции почти автоматически.
Естественно, что всякое иное, светское, не только частно-владельческое, а также
и служилое, поместное, равно и государственное, правительственное, хозяйство не
могли не быть в постоянной конкуренции с хозяйством "монастырским." Потребность
хотя бы в частичной секуляризации не могла не вспыхивать при малейших поводах. И
все-таки ученики пр. Нила Сорского как-то особенно, как бы демонстративно,
стушевались. Само собой взяла над всеми верх и даже расцвела, засветилась
бенгальским огнем и затрубила победной музыкой увенчавшая осифлянскую
историософию песнь ? Москве - III Риме. Раз народ, нация, церковь - вся
подсознательно сложившаяся, созревшая Русь, как организм одушевленный некоей
единой душой, сознали себя в ореоле Православного Царства, то без всяких
давлений, гонений идеологическая школа "нестяжательского" меньшинства уснула.
После удаления с генерального фронта борьбы в 1503 г. и пр. Нила и его друга -
старца Паисия (Ярославова), люди для масс русского монашества случайные, не
характерные для него, не представлявшие его, пытаются безуспешно, не находя
отклика, воскресить нестяжательство. Таков политический невольник пострига,
князь Вассиан (Патрикеев) и инок иностранец, Максим Грек. Показательно, что и
эти "сторонние" участники и помощники в борьбе за исторически уснувшее
нестяжательство не разбудили его. Обобщающие инстинкты
национально-государственного опыта продолжали культивировать монашество
народно-бытовое, земельное, хозяйственное. Через это закреплялся, замедлялся
средневековый, теократический период в истории русской церкви и у русского
народа вообще. Но раз он был по европейско-христианскому опыту не вечен, это не
значит, что нужно радоваться его ускоренному концу. Какие основания предпочитать
ему, как якобы некую реалистическую премудрость, уход церкви из мира в
бескультурный лесной быт Заволжья? Уход и замену оцерковленного земного быта -
бытом секулярным, светским, Петровским и бытом "Екатерининских орлов," которым
были розданы последние пережитки древних церковных поместий? Словом, если не
диктовать древней русской истории современных нам оценок и программ, а признать
органически неизбежным генеральный ход ее по безошибочному инстинкту
биологического самоутверждения, (а не буддийского самоотрицания), то надо нам,
историкам церкви, а не какой-то "культуры вообще," пересмотреть банальное,
пресное, гуманистическое оправдание идеологии и поведения "заволжцев" и признать
творческую заслугу величественного опыта питания и сублимации
московско-имперского идеала, как созидательной формы и оболочки высочайшей в
христианской (а потому и всемирной) истории путеводной звезды - Третьего и
Последнего Рима.
Для "усмирения" монопольно водворившейся в старой русской исторической науке
сравнительной оценки двух идеологий - "стяжательской" и "нестяжательской" - мы
можем теперь сослаться на пересмотр этой точки зрения, начавшийся в подсоветской
науке, чуждой старым предубеждениям. Например, молодой ученый Я. С. Лурье
("Труды Отд. Др.-Рус. Лит. Акад. Н., т. XIII, 1957 г.) документально показывает,
что в богословствовании на тему ? церковных имуществах и пр. Нил и пр. Иосиф не
так уже радикально отрицали друг друга. Они даже литературно боролись "единым
фронтом" против отравы ересью жидовствующих. ? своем полемическом против ереси
труде, в "Просветителе," Иосиф не стесняется текстуально использовать одно из
писаний пр. Нила, видя в нем единомышленника против врага - номер первый. Да и
литературная борьба за монастырские имущества заострилась уже по смерти пр. Нила
(1508 г.) между учениками обоих преподобных.

* * *
Возвращаемся к прерванному повествованию ? митрополитах, возглавлявших русскую
церковь. На место митр. Симона, скончавшегося 30 апреля 1511 г., был поставлен
архимандрит Симонова монастыря Варлаам.

Варлаам (1511 - 1521 гг.).
Властолюбивый князь Василий III избирал митрополитов - настоящего Варлаама и его
преемника Даниила - по-видимому, даже без соборного участия, по своему
собственному усмотрению. По крайней мере косвенно об этом свидетельствуют
летописные записи, которые ничего не говорят об избрании названных митрополитов,
а только об их посвящении. Положительным образом то же самое утверждает
Герберштейн, дважды посетивший Москву при Василии III "Митрополиты," говорит он,
"а также архиепископы (и епископы) избирались некогда собором всех
архиепископов, епископов, архимандритов и игуменов монастырей: изыскивали по
монастырям и пустыням мужа наиболее святой жизни и избирали; но об нынешнем
государе говорят, что он имеет обычай призывать к себе некоторых (немногих) и из
числа их назначает одного по своему усмотрению."
Будучи избранником великого князя, Варлаам, однако, оказался в конце концов
неугодным ему. Митр. Варлаам в церковных вопросах симпатизировал партии не
торжествующей, так наз. "нестяжателей," оказывал содействие князю-иноку Вассиану
Патрикееву в его полемике против монастырских имуществ, покровительствовал
неприятному тогда для многих сильных людей Максиму Греку. B сфере гражданской,
по словам Карамзина, митр. Варлаам был "человек твердый и не льстец великому
князю, ни в каких делах противных совести." При таком нравственном облике
митрополит был в тот момент совсем не "ко двору" великому князю. Политика
времени толкала московских князей к скорейшему объединению под своей властью pеr
fаs еt nеfаs всех остатков удельных владений и династий. Понятно, что митр.
Варлаам, стоявший по примеру своих идейных единомышленников - заволжских старцев
за проведение на практике чистых принципов христианской нравственности, не мог
одобрять всех действий княжеской политики, вследствие чего и принужден был через
десять лет своего правления покинуть кафедру. Княжеская власть в данном случае
распорядилась судьбой митрополита так круто, как она ни разу не поступала со
времени исключительного случая с Климентом Смолятичем. Еще незадолго пред тем
великий князь Иван III, как ни недоволен был митрополитом Геронтием, но не
осмелился лишить его кафедры. Не так много времени, кажется, утекло с тех пор,
но много утекло воды в деле развития власти московских государей, и Василий III
имел возможность не только согнать митр. Варлаама с митрополии, но и послать его
в заточение. Об этой катастрофе передает нам Герберштейн: "? т? время, когда я
был в Москве послом императора Максимилиана (в 1517 г.), митрополитом был
Варлаам, муж святой жизни. Когда государь нарушил клятву, данную Шемячичу им
самим и митрополитом, и предпринял нечто другое, казавшееся противным его
власти, то митрополит пришел к государю и сказал: если ты восхищаешь себе всю
власть, то я не могу оставаться на моем месте, и, отдавая ему свой посох,
отказался от должности. Государь тотчас принял посох вместе с должностью, а
несчастного заковал в железа и немедленно отправил на Белоозеро. Говорят, что
некоторое время он оставался там в железах, а потом был освобожден и остальное
время жизни прожил в монастыре простым монахом." ? известии Герберштейна есть
что-то неладное. Во-первых, если бы митр. Варлаам сам отказался от власти, то
нелогично было бы ссылать его. Факт ссылки говорит скорее за то, что митрополит
защищал права своей власти и своей настойчивостью возбудил столь резкое
противодействие со стороны князя. Во-вторых, клятвопреступление против Шемячича
было допущено московским князем уже при митр. Данииле. Теперь, вероятно,
конфликт произошел из-за того, что митр. Варлаам не согласился содействовать
Семинарская и святоотеческая библиотеки

Предыдущая || Вернуться на главную || Следующая
Полезная информация: