Зачем учить именно философию, или латынь, - чем они пригодятся нам впереди, нам никто не хочет сказать. Никто не думает заинтересовать предметом, не интересным в большинстве и самому преподавателю. И получается каторга, т. е. принудительный, бессмысленный труд. У Достоевского в "Записках из мертвого дома" это прекрасно объяснено. И мне кажется, есть большое сходство между нашим бессмысленным принудительным зубреньем и принудительной работой, например, разбиранием старой, ни на что не годной барки, на каторге, только для того, чтобы заполнить время арестанта. В общем, сегодня повторилось то же, что было и на первом экзамене. То же беганье и суета, те же возбужденные и испуганные физиономии, лихорадочная дрожь, зачитыванье, нервный смех, понуренные головы, молитвенное обращение к иконам (конечно, украдкой), торопливые кресты и прочее. Это было кругом меня, а во мне было прежнее равнодушие, какая-то отчаянная решимость, фатальная покорность неизбежному².

      "Мое убеждение таково: усердно заниматься всеми нашими науками бесполезно и даже вредно. Бесполезно, - потому, что все эти науки в жизни не приложимы и не нужны, а вредны они тем, что если добросовестно долбить все эти толстые учебники, как то требуется от исправного семинариста, то непременно заработаешь чахотку и преждевременно умрешь, даже не воспользовавшись плодами этих каторжных трудов. Легко сказать: целых одиннадцать лет зубренья, зубренья и зубренья!.. Одиннадцать лет тревоги, страха, наказаний, спертого гнилого воздуха, сиденья, недоеданья... Боже! И человек, еще не окрепший человек, полуребенок, должен вынести все это... А результат? Десятка два-три текстов из Библии, столько же греческих и латинских фраз, смутное представление о разнице веры православных и католиков, такое же смутное понятие о расколе с полным бессилием к активной борьбе с ним и еще кое-что, но отрывочное, бессистемное, смутное - учишь, учишь, зубришь, а выйдешь из семинарии невежда невеждой... И преподаватели знают бесплодность своих трудов... и потому-то, должно быть, так холодны к науке и так нестерпимо монотонны в своем преподавании..."³

      Принудительный метод, наказания и угрозы, сухость предмета, неумение или нежелание сделать предмет интересным, обширность программы и в связи с этим тот фатальный страх за свое будущее в зависимости от такого или иного сорта годовых и экзаменических отметок, все это способствовало равнодушию и даже отвращению ко всем предметам семинарской науки без исключения. Недружелюбие к предметам переносилось и на преподавателей; и к ним относились или враждебно, или насмешливо и непременно с недоверием. Лучшим подтверждением служило уже то, что всем учителям без исключения были даны прозвища - обидные, которыми за глаза и называли ученики своих учителей. Так, учителя Священного Писания, высокого брюнета, довольно вялого в движениях, звали Козлом; учителя церковной истории, мрачного, высокого и совершенно лысого господина, с грубым крикливым голосом, подозрительными, недружелюбными глазами, которые, казалось, никогда не смеялись, - звали Сварогом⁶.

      К инспекции же, кроме недружелюбия, а часто и ненависти, никто из воспитанников других чувств не питал. Это были два враждебных лагеря, из которых одна сторона - сильная - наказывала и грозила, смотря на другую свысока и не признавая за нею права хотя бы на малейшую самобытность и самостоятельность, другая - забитая, подневольная, с затаенною злобою и недоверием ко всякому, хотя бы и благожелательному действию противоположной, всеми силами старались надуть ее, обмануть, разозлить, оставшись в то же время безнаказанной. И обе стороны, казалось, намеренно старались причинять неприятности друг другу. Ученики назло делали шалости, иногда очень неблаговидные и грубые, бравируя опасностью и обостряя отношения, а воспитатели, увлекаясь ролью надзирателей, доводили дело до придирки к мелочам, спускаясь даже до шпионства, подслушиванья и обнюхиванья. Было во всем этом что-то неестественное, дикое и очень грустное. Воцарившиеся методы воспитания не воспитывали, а обезличивали, приучали к лицемерию, развращали питомцев... А инспекция?.. Что она? Задавалась ли она когда вопросом: какой будет результат такого метода и этих иезуитских мер воспитания? Едва ли. Она была спокойна, и спокойно во имя Бога и, быть может, даже во имя спасения собственных душ, развращала воспитанников, приучая к лицемерию, предательству, лжи и развивая в молодой душе подозрительность и недоверие даже к лучшему из своих товарищей. За то и членам инспекции даны были бранные клички, склоняя которые на все лады с приправою самого забористого словесного перца, бурсак хотя отчасти отводил свою обиженную душу⁸.

      ...Удивительно было то, что из всех четырех членов семинарской инспекции ни одного не было такого, который хотя немного походил бы на воспитателя. Все были какие-то урядники, и только. За долгое время службы они так постигли свое ремесло и дух требований своего ближайшего и дальнейшего начальства, что с большим правом и пользою могли бы приложить свои силы и свой опыт к делу полицейского сыска, но уж никак ни к воспитанию юношества. Во всех их действиях, в манере общения видно было одно недоверие, подозрительность, старание во что бы то ни стало проникнуть, уловить, поддать. И горе было семинаристу, замеченному одним из этих аргусов в каком-либо преступном по семинарскому кодексу деянии. На снисхождение, на разумную вдумчивость в причины, даже на простое беспристрастие рассчитывать было нечего. Согрешившего ждала строгая кара по букве устава и местных обычаев, часто бывших полным отражением личных взглядов отца инспектора... Самые физиономии этих присяжных воспитателей с течением времени заметно изменялись и преображались. Члена инспекции даже малоопытный физиономист, кажется, угадал бы сразу. Какие-то вынюхивающие носы; полуопущенные, но лукаво бегающие по сторонам, глаза, непременно прикрытые очками; холодный, плутоватый блеск их, как у ищеек; крадущая??, ??????? ???????... ??? ????... все это выдавало их с первого раза и ложилось клеймом братоубийства на их физиономии. И какое нравственное влияние могли иметь эти люди на воспитанников, когда сами были далеко не высоконравственными людьми. Все хорошо знали, что Росомаха пьет запоем, шляется по непотребным местам, то же и Тимоха, даже сам отец инспектор лю??? ???????? ? ?? ????? ?? ???????... и даже, о ужас! - сам ректор, архимандрит по сану, имеет конкуби????... А ведь все эти господа "не допущали", "пресекали", включая обнюхивание воспитанника - не пахнет ли от него водкой, часто свой запах принимая за запах водки от ученика и подводя его под тяжелую кару семинарских наказаний⁹.

      Не только у инспекции, но и у многих наставников были "любимчики", которым оказывалось особое благоволение... Любимчик мог попасться трижды на водке, ему лишь сбавляли поведения и все случившееся относили больше на счет или козней дьявола, или соблазна старшими, которых любимчик беззастенчиво выдавал. Любимчик инспекции в большинстве случаев был и шпионом. И инспекция начинала ловко, хитро и под видом благожелания, особенного благоволения к ученику, давала понять избраннику, что он как бы пользуется особым доверием начальства. Начиналось с внимания к положению ученика, обыкновенно юнца, и такого, который по самому виду был из более мягких, изнеженных и податливых. Инспектор как-нибудь случайно высказывал участие к его судьбе, спрашивал о родных, советовал. А потом, когда ученик забывал инстинктивную вражду и недоверие, пускался в откровенности, инспектор ловко вставлял два-три вопроса, ответив на которые, ученик разоблачал целую классную историю или головой выдавал кого-либо из своих товарищей. Отступления не было. Поняв ошибку и мучимый совестью, ученик иногда пытался отказываться от невольного доноса, - но безуспешно. На все свои оправдания он встречал холодное: "Вы разве покрывать его хотите? Значит, вы заодно?" И ученик невольно терялся, и в успокоение своей совести приводил то, что он был обманут, что он невольно выдал, не хотел этого делать¹⁰.

      С одной стороны формализм, заевший всех с мала до велика, мелочность, придирки, нежелание понять душу и духовные запросы питомцев, а с другой давнишняя, так сказать, традиционная ненависть к начальству... создали такие отношения, что достаточно было малейшего повода, чтобы отношения эти приняли открыто враждебное выражение. Там, где воспитатели сменяются ежегодно, где один из них противоречит другому, где воспитание заменено шпионством и насилием, там не может не быть розни, неудовольствия и ненависти¹¹.

      ...При всей строгости семинарских правил, при всей строгости почти тюремного надзора за поведением воспитанника, при всей видимости примерности воспитания, никто не знал ни ученика, ни господствующих настроений в сердце воспитанников. Все очень усердно следили за малейшим шагом, за малейшим движением ученика, но до души его никому и дела не было. Чем интересуется человек, почему он угрюм или необычайно буен, так что дерзает занесть руку даже на своего воспитателя - разгадывать никому не было охоты¹³.

      Ужин кончился. В половине десятого прогремел звонок на молитву. Все двинулись в церковь. У дверей стоял отец инспектор, именуемый "Плакидой", и зорко следил: все ли крестятся, входя в церковь. Кто забывал это сделать, того он вызывал и делал внушение.
     - Вы, кажется, не перекрестились? - начинал он гнусавым голосом, не глядя на ученика. - ??? ?? ??????... Всегда надо креститься, входя в храм: это до? ?????... Значит, вы не понимаете, куда идете, и нет в вас благоговения.
     Ученик стоял и злился, проклиная в душе Плакиду и не имея ничего сказать в оправдание.
     - Ну, идите, да чтобы впредь этого не было. Я буду наблюдать за вами.
     Ученик уходил, чувствуя на себе тяжелый взгляд инспектора, от которого долго потом не мог отделаться. И каждый раз, входя в церковь, он со злостью чувствовал на себе инквизиторский взгляд инспектора, и не только благоговение, но даже расположение к "дому Божию" улетучивалось из души "воспитанника", и время молитвы обращалось для него в какую-то пытку.
     В церкви все стояли рядами на определенном каждому месте. Молитва начиналась общим пением, потом один из учеников читал вечернюю молитву, духовник говорил возгласы. Молились, нельзя сказать, чтобы усердно, - крестились лишь те, которые были на виду у начальства, а чуть подальше - шептались, тихонько смеялись, толкая друг друга под бока, дергали за волосы...¹⁴

      У дверей исповедальни всегда стояла куча товарищей, перед которой снова потом переисповедывался каждый, выходя из двери.
     - Ну, тебя что спрашивали? - разом раздавалось несколько голосов. - Поди, про табак спрашивал?
     - Спрашивал, - еще довольно серьезно отвечал исповедник. - Я сказал, что курю.
     - Дурак! - слышалось в толпе. - Вот теперь инспекция и будет следить за тобой. Поведения, смотришь, и попадет четыре.
     - Да, ведь не скажет же он инспектору.
     - Дожидай - ?? ??????... А кто сказал на Пахомова?
     - На другой раз не скажу¹⁵.

      - Гриша! У тебя есть крест? - подошел к только что вышедшему из исповедальни Никольскому Пашка Быстров.
     - Есть... А тебе на что?
     - Да у меня нет; а духовник обязательно спросит и, чего доброго, пожалуется инспектору. Дай, брат, потом отдам.
     Гриша снял крест и подал Быстрову.
     Надо заметить, что у многих будущих пастырей не было этого знака принадлежности к христианам и Православной Церкви. Когда через день Гриша попросил у Быстрого крест обратно, тот, при всем своем желании, не мог возвратить крест, потому что у него его не было¹⁶.

      Там, где только нет зоркого взгляда начальника, совершаются такие курьезы, что и смешно до боли и в то же время как-то страшно за этих юных шало????... Молиться, конечно, никто и не думает, хотя все исповедники и через час-какой пойдут ко причастию. Редко, редко кто перекрестится, да и то так себе - без мысли на лице, как-то машинально, точно муха села на лоб, так надо согнать ее...¹⁷

      Все это, глубоко западая в молодую впечатлительную душу, давало пищу сомнениям и незаметно вытравливало из нее чистую детскую веру. А несправедливые требования старших уважать то, что сами не уважали, выражать благоговение там, где сами не проявляли его, - только очерствляли сердце, приучали смотреть на все двойственным взглядом, толкали на путь лицемерия, обмана и ускоряли падение по тому уклону, который называется отрицанием и неверием¹⁹.

      Несколько бурсаков, облачившись в какие-то хламиды, наподобие риз, изображали причт церковный, один даже имел на голове скуфью в виде вывороченной наизнанку остроконечной шапки. Впереди шесть человек попарно несли классные доски, очевидно, предназначенные играть роль икон. На одной изображен был инспектор в виде круглолицей и широколицей бабы с распущенными волосами, с надписью: "Преподобный Плакида, семинарский мракотворец", на другой - в виде толстого человека с бычьей головой изображен был ректор. Под изображением была подпись: "Святая великомученица корова блудодеица". На третьей изображен был Папаша в своем натуральном виде с громадной лысиной на голове. Троицкий, изображавший дьякона, помахивал лампадкой, взятой от иконы и ворчал ектенью, Колька Остроумов тоненьким слащавым голосом, передразнивая Плакиду, говорил возгласы, и публика смеялась до упаду. Вдруг кто-то крикнул: "Папаша идет!" - и все врассыпную бросились по местам, поспешно стаскивая облачения и стирая надписи на досках²⁰.

      Книг в ученической библиотеке было сравнительно порядочно, в фундаментальной библиотеке и более того. Но в первой - книги были больше для детского возраста, а из фундаментальной - почти не выдавались. Некрасова, даже Помяловского совсем нельзя было достать в семинарских библиотеках, хотя их сочинения и были там. Даже шестиклассникам не разрешали читать их. К слову сказать, начальство не особенно и долюбливало чтецов, боясь, вероятно, традиционного "зачитаются" и вольнодумства. Впрочем, запрещение читать известные книги, как и запрещение пить водку, только еще больше заинтриговывало всех, и опальные авторы предпочтительно и с особым увлечением прочитывались всеми, кто хотя бы немного любил чтение. Запрещенные книги всегда откуда-то добывались и хранились, как святыня. Достаточно было пройти слуху, что вышла хорошая книга, но что у нас она запрещена, как книга уже появлялась и начинала ходить по рукам, путешествуя из класса в класс, пока не обходила всех интересовавшихся. Начнутся рассуждения о ней, споры, догадки - почему запрещена, и с книгой знакомятся даже те, кто при других условиях даже и не услышал бы о ней²³.

      Подсудимый никогда не вызывается в семинарское судилище на разбор своего дела, никто не спрашивает его, как и почему он преступил семинарскую заповедь. Допрос производит отец инспектор один в своей камере и большей частью с пристрастием, - если судится любимчик или шпион, то с пристрастием в пользу подсудимого, - и с пристрастием в обратную сторону для всех остальных. Допрашивает судья, больше бранясь и пробирая, читая наставления, чем по показаниям виновного и свидетелей восстанавливая истинную обстановку преступления. А меж тем это судилище часто решает участь человека, судьбу всей жизни, приговаривает чуть не к смерти²⁴.

      Прекрасно знает семинарское начальство, какая участь ждет уволенного, прекрасно знает весь путь погибели, на который оно толкает своего питомца, и все-таки ни пальцем не шевельнет, ни разу не попробует иного средства обратить заблудшего, как наказание, и как самое решительное из наказаний - увольнение. Хоть бы кто попробовал на совете осветить внутренний мир воспитанника; толково, вдумчиво выяснить причины проступка! Так ведь никто! Хотя бы для приличия только вызвали в совет подсудимого и лично от него выслушали изложе??? ????? ? ?????????? ??????... Так и этого нет! Ни разу, за все шесть лет семинарской жизни, Гриша не помнил случая, чтобы к ученику проявили хоть показное, хоть слабое участие... Нарушители семинарских правил всегда увольнялись без суда и следствия. Подсудимому через два-три дня, иногда и через неделю, объявляли лишь чистый приговор: "Уволен" - и только, предоставляя все это время мучиться неизвестностью... Сам подсудимый во всем судебном деле о нем был лишь публикой, для которой вход в зал суда воспрещен. И как тяжело эта неизвестность, это бесправие отражались на учениках!.. Человек за это краткое время прямо изводился, худел, ходил мрачный, задумчивый, становился сам не свой, создавая в воспаленном мозгу фантастические планы мести воспитателям... Под конец злосчастный подсудимый доходил до такого состояния, что все ему уже делалось противным, и он с нетерпением ждал лишь того или иного конца²⁵.

      "Зачем жить? - как бы спрашивал он товарища, - когда впереди то же, что и сейчас, и еще худшее, более позорное, глупое? И ужели стоит жить, мучиться, бороться только для того, чтобы под конец опошлиться, как и все, любить деньги и это жалкое благополучие, которое так дорого всем, не исключая и моих родителей?! Если бы не боязнь нанести им смертельную рану, я бы, кажется, давно уже прервал свою жизнь... Все твердят о вере, о Боге... а как живут? Ведь ты знаешь наших семинарских воспитателей, этих людей, уже отрекшихся от мира... они монахи... Ректор наш, что он за человек?.. Ты-то, конечно, знаешь, потому что за это знание улетел из семинарии. Твои обличения не достигли цели, - конкубинат существует. А и остальные помельче тоже далеко не исполняют монашеского устава... Впрочем, об этом говорить нечего. Все известно. Только больно, когда эти господа грязными устами говорят о Боге и, возвед очи горе, призывают всех к подвигам и покаянию. И удивляюсь я: зачем это монахов пускают в семинарию, зачем им поручают воспитание людей, совсем не предназначенных для монашества?" К сожалению, это письмо было известно лишь ученикам и едва ли дошло до сведения семинарского начальства. Впрочем, начальство, если бы письмо и дошло до него, не приняло бы его на свой счет и изо всего этого вывело бы лишь одно заключение о безбожии и развращенности писавшего²⁷.

      Голубковского хоронили не как околевшее животное, а по полному чину церковному, и приходской священник сказал прочувствованное слово, от которого многие слушатели плакали. Он не винил несчастного в распущенности и безбожии, нет. "Не может быть безбожия в столь юной душе", - с светлой верой в человека говорил старичок священник. "Перед нами лежит жертва нашего беззакония, нашего непотребного жития, нашего нерадения о детях своих", - указал на лежащего в гробу юношу... "Быть может, самый необычайный акт смерти сего отрока есть грозное предуказание нам, перст Божий, указующий наши язвы, наше духовное обнищание... Не в нем, не в этом лежащем на одре смерти, должны мы искать объяснение ужасного события, а в нас, в нас, родителях и воспитателях, в нашей скудной разумом и верою жизни!.. Внемлите, родители, внемлите, воспитатели, сему грозному гласу Домовладыки, дабы, как рабы неключимые, не быть низверженными во тьму кромешную... Дабы, по слову Господа, не отяготил нашей духовной выи жернов осельский за тяжкий грех соблазна малых сих"... Прочитав разрешительную молитву, старичок со слезами благословил лежащего в гробу юношу и громко произнес: "Мир да будет с тобою, чадо! Аз недостойный паки дерзаю разрешить тебе твоя вольная и невольная согрешения и мню - не вменит мне сего наш милосердный Пастыреначальник в вину и осуждение"²⁸.

      Идет двадцатый век, жизнь ушла, и Бог знает куда, а наша alma mater та же, какою вышла из рук первых устроителей. Схоластика, давно умершая для всего мира, у нас цветет, яко крин сельный, и стариться не думает. Правда, идут разговоры о реформе и семинарий, только все какие-то неутешительные. Сказывают, что отцы митрополиты собираются обрядить нас в подрясники и окончательно похерить светскую науку, чтобы, значит, кроме поповства мы ни о чем и не думали. Что же? И эта реформа, только не новая. Длинные полы, глубокие карманы, пояс "усмен" ?? ???????... ?? ???? ??? ? ??? ???? ??? ????? ??????... Удивительный прогресс²⁹.

      Удивительный результат воспитания, необычайный и ужасно прискорбный для воспитываемых!.. Право, если порою вдумаешься во все это, взвесишь - и пропадает желание жить... Да и зачем, когда впереди омут, гнилой, серый туман, болото! - Неужели действительно для того мы и живем, чтобы постепенно утрачивать пыл души, чистоту ее, чтобы с каждым годом делаться гаже, сливаясь с толпою, пока окончательно не погрузишься на дно болота, где нет уже места ни светлой мысли, ни благородному желанию, - родиться человеком, чтобы умереть скотом?!³⁰

      Как умирающий перед кончиною вспоминает свою жизнь, так и Никольский иногда припоминал свое прошлое, начиная с духовного училища и кончая шестым классом семинарии. И во всем длинном ряде воспоминаний не было ни одного такого, которое бы радовало, поднимало усталый дух, ободряло, окрыляло надеждой. Все было темно, от всего веяло затхлостью, как из погреба; все пережитое было или фактами насилия, издевательства над душою ребенка и юноши, или выражением полнейшего равнодушия и невнимания к его внутреннему миру. "Мы, как молодняк - лес, отданный на произвол невежественных лесников, - думал про себя Гриша. - Один из этих невежд, решив, что только тогда лишь хорош лес, когда он совершенно ровен, все время обрезает и ровняет деревья, подгоняя их под одну линию; другой, сообразив, что самым полезным дерево выходит тогда, когда искусственно задерживается развитие соков и ход их направляется только по одной ветви, тщательно отнимает и давит ненужные по его мнению ветви и калечит дерево, а третий, махнув на все рукой, говорит: "А пусть его растет как ему угодно, мне заниматься такими пустяками некогда!" ...Но в чем эти лесоводы согласны между собой, так это в том, что как можно меньше нужно давать света и тепла. Пусть закаливаются в стуже, пусть не устремляются слишком высоко и окружающие сумерки считают нормальным и вполне достаточным светом! - говорят они. И света, света всего меньше у нас! Тьма нас облегает, как туча, и мы действительно приучаемся думать, что так и должно быть, что это нормальная окружающая людей атмосфера и другой быть не может... обращаемся в каких-то кротов, которым яркий солнечный свет кажется и неестественным и вредным"³¹.

      "И силы души растратил, и святую веру убил я здесь, в семинарии, в этих мрачных, пахнущих склепом стенах, там, где всё и все призваны сохранять, развивать и укреплять эти самые дорогие сокровища души... Вы думаете, не обидно это сознание? Вы ду?????, ?? ?????????? ?????? ?????? ??? ????? ???? ?????????? ????? ?? ?????.. ?, ???!.. ????? ?????? ??? ??????????, ??? ?? ??????? ????... Скажут: "Сам виноват, ты не маленький, борись, не поддавайся!" Прекрасно. Но ведь я не двадцати лет попал в эту обстановку, в эту трясину; меня ведь с десяти лет давят, с десяти лет уже мое сердце отравлено ложью и презрением к самому святому детской души. Началось это в духовном училище, а кончится духовной семинарией. Подержите в деревянной бочке керосин хотя бы несколько дней, ведь потом запах его и месяцами не выведешь. Сколько же времени надо, чтобы выветрить из себя этот запах бурсы, чтобы снова выпрямиться и стать цельным человеком? И мне кажется, что невозможно это. Дерево искривленное, искалеченное молодым, не выпрямится никогда. В душе разлад и острая ненависть ко всему семинарскому. Откуда она? Где причины? Ведь не такими же ненавистниками родились мы? Ведь чем-нибудь вселяет же семинария в нас эту ненависть к ней и ко всему, что она предлагает? Найдите, устраните эти причины и, пожалуйста, - поскорее! Ведь мы гибнем и для себя и для родины!.."³²

      "Не там ли прошли и похоронены лучшие годы весны моей жизни? Не там ли я узнал всю горечь обиды? Не там ли учился пить водку стаканами под монотонные напевы профессиональных проповедников, карьеристов-воспитателей; учился обманывать и лгать и ненавидеть науку; впервые усомнился в истинах веры отцов и научился осуждать служителей церкви? Да, все это было там! Все там, в этих казенных, душных комнатах, под этими тяжелыми сводами средневековья"³³.

      Да простит мне благосклонный читатель, что так долго я заставил его следить за скучной и однообразной жизнью семинарии и за судьбою ничем не выдающегося семинариста. Но что же мне делать, если в современной бурсе я не нашел ярких, интересных образов, не нашел крупных личностей, если жизнь семинариста-бурсака проходит в зубрении до отупения и пьянстве. Измените условия его жизни, дайте ему побольше свободы и света, дайте ему понять, что он тоже человек, равноправный член человеческой семьи, наконец, дайте ему возможность свободно следовать своим прирожденным наклонностям, хотя бы они его выводили и не на ту дорогу, по которой шли его предки, откройте дверь высшей школы, не подгоняйте всех насильственно под монашеский уровень - и вы увидите, что следующий бытописатель бурсы найдет в ней и яркие образы, и крупные характеры. А теперь их нет, читатель. Грустно сознаться в этом, но это так. Да и то сказать: на болоте не растет крепкий, могучий дуб, и в холодном темном подвале не цветут пахучие, яркие цветы³⁴.

     ¹ И. Шадрин. Бурса. Повесть из современной жизни духовных семинарий и духовенства. СПб., 1913. ^

     ² Бурса. С. 100-101. ^

     ³ Бурса. С. 102. ^

     ⁴ "Я не знаю учебного заведения, где бы изучалась такая масса предметов! Нас заела многопредметность", - говорил профессор Киевской духовной академии протоиерей Ф. Титов в 1907 году. См.: Журналы и протоколы Высочайше утвержденного Предсоборного Присутствия. Т. 4. СПб., 1907. С. 110.  ^

     ⁵ "И теперь стыдно за эти детские лекции со скудными мыслями из самых элементарных (по преимуществу - русских) книжек в дубовом изложении", - писал Н. Глубоковский в 1914 году, вспоминая одного из своих семинарских преподавателей. См. Н. Глубоковский. За тридцать лет. - Церковно-исторический вестник № 2-3, 1999. С. 214. ^

     ⁶ Бурса. С. 38. ^

     ⁷ П. Н. С. Духовная школа по воспоминаниям ее воспитателя и воспитанника с 1863 года. - Русская старина, 1911. Т. 147. С. 469. ^

     ⁸ Бурса. С. 39-42. ^

     ⁹ Бурса. С. 271-272. ^

     ¹⁰ Бурса. С. 40-41. ^

     ¹¹ Бурса. С. 75. ^

     ¹² С. Введенский. Наше ученое монашество и современное церковное движение. М., 1906. С. 33-34. ^

     ¹³ Бурса. С. 217-218. ^

     ¹⁴ Бурса. С. 35-36. ^

     ¹⁵ Бурса. С. 212. ^

     ¹⁶ Бурса. С. 212. ^

     ¹⁷ Бурса. С. 213. ^

     ¹⁸ Бурса. С. 74. ^

     ¹⁹ Бурса. С. 216-217. ^

     ²⁰ Бурса. С. 213-214. ^

     ²¹ И. Смолич. История Русской Церкви. Часть первая. С. 483. ^

     ²² Бурса. С. 230-246. ^

     ²³ Бурса. С. 72. ^

     ²⁴ Бурса. С. 199-200. ^

     ²⁵ Бурса. С. 200-201. ^

     ²⁶ Бурса. С. 217-219. ^

     ²⁷ Бурса. С. 219-220. ^

     ²⁸ Бурса. С. 220-222. ^

     ²⁹ Бурса. С. 103. ^

     ³⁰ Бурса. С. 223-224. ^

     ³¹ Бурса. С. 262-263. ^

     ³² Бурса. С. 282-283. ^

     ³³ Бурса. С. 308. ^

     ³⁴ Бурса. С. 368. ^

     ³⁵ См., например, воспоминания Н. Н. Глубоковского "За тридцать лет". Воспоминания проникнуты светлым духом, хотя и содержат немало критических замечаний в адрес Московской духовной академии и семинарии конца XIX века. ^

     ³⁶ Ср.: И. Смолич. История Русской Церкви. Часть первая. С. 429. ^