Митрополит Сурожский Антоний

О ВОСКРЕСЕНИИ ХРИСТОВОМ [1]

Говорить о Воскресении мне кажется всегда очень трудным. Потому что говорить о страстях, о трагедии жизни Спасителя, говорить об Его учении относительно легко в том отношении, что можно ссылаться на всечеловеческий опыт: мы все знаем, что такое смерть, что такое болезнь, что такое боль, что такое страх, что такое жестокость, что такое жертва, что такое любовь, что такое ненависть, что такое предательство, что такое трусость, — все это мы знаем. И поэтому когда мы говорим о событиях из жизни Христа и доходим до каких-то моментов, когда качествуют те или другие из этих свойств, нам относительно легко это понять. Мы осуждаем Иуду, но вместе с тем, если задуматься, мы можем понять, что и в нас есть доля предательства; мы не предаем Христа; потому что мы не стоим перед опасностью, мы не предаем Христа на словах, но мы предаем Его тем, что, называя Его Господом и Богом, пренебрегаем Его учением, не следуем Его примеру и т.д.

И если мы себе поставим вопрос о том, какова эта телесность, мы можем вспомнить одно рассуждение Григория Нисского об Адаме и Еве в раю и после их падения. Он говорит о том, что в раю телесность Адама и Евы была как бы легкая, прозрачная, не "нетелесная", но и не такая тяжеловесная и густая, как наша. И он объясняет слова Ветхого Завета о том, что Бог сшил Адаму и Еве кожаные ризы (Быт.3,21), именно тем, что, отпав от Бога, они перестали быть до конца прозрачными, легкими, они отяжелели и как бы сгустились. И та телесность, которую мы знаем в себе, это та телесность, которую мы унаследовали от наших прародителей после их падения. Но изначальная телесность была иная — легкая, как бы прозрачная. И эта телесность была явлена ученикам Христа после Его Воскресения. Он носил нашу плоть при всей ее тяжести, при всех ограничениях, которые она вызывает, Он все на Себя взял воплощением — кроме греха. Но после крестной смерти и Воскресения Он явился перед ними как человек в полном смысле слова: во всей красоте, во всей славе человека, то есть с живой человеческой плотью, так пронизанной Божеством, что она уже была не подвержена тяжести, тяжеловесности падшего мира.

И на пути в Дамаск ему было видение. Вы знаете этот рассказ (Деян., глава 9), я не буду на нем останавливаться. Он вдруг увидел перед собой живого Христа в Божественном сиянии, упал на колени и от этого сияния ослеп. Помните, как Моисей просил Господа дать ему воззреть на Себя, и Господь ему ответил: человек не может Меня видеть и остаться живым (Исх.33,20). И в воплощении Христовом Бог стал доступен, у Него был человеческий лик, человеческое имя. Его можно было видеть. Воскресший Христос мог быть доступен так, как тайна Божия не может быть доступна для нас. Святой Григорий Нисский говорит о том, что Бог есть мрак — и поясняет: не потому, что в Нем есть какая-то темнота, а потому, что Его свет такой, что он нас ослепляет, и мы ничего больше не видим.

Вот так ослеп и Павел. У него был, таким образом, непосредственный, прямой опыт о Воскресении Христовом. Он опытно знал, что он встретил воскресшего Христа. И потом он проповедовал именно Воскресение. Вы, наверное, помните место в его послании, где он говорит: Если Христос не воскрес, то мы — самые несчастные люди (1 Кор. 15,14-19). И это понятно, потому что если не воскрес Христос, а мы всю свою веру Ему отдаем, если мы проповедуем Христа распятого — и не воскресшего, то мы и себе лжем, и других обманываем, и живем в полной иллюзии, вне реальности. Поэтому действительно мы были бы самые несчастные люди, живущие в каком-то дурмане. Вот еще один свидетель.

После Павла, на протяжении всей церковной истории тысячи и тысячи людей встречали воскресшего Христа. С самого начала есть рассказы в житиях очень многих святых о том, как Христос им являлся, как Он их учил, как Он их спасал, как Он их наставлял. Поэтому есть в течение всей истории из века в век живые свидетели о том, что они знают опытно, лично, что Христос воскрес, люди, которые могут сказать: я Его встретил лицом к лицу, я достоверно знаю, что Иисус из Назарета, Который был распят на Голгофской горе, Который умер, Который был погребен, на самом деле, как и Евангелие говорит, как и Его ранние свидетели провозглашают, — воскрес и жив.

И мы можем верить этим свидетелям; но на каком основании? И почему нам люди так трудно верят? Мне кажется, что ответ на это мы можем найти отчасти в рассказе о Фоме, отчасти глядя на то, каковы были святые. В рассказе о Фоме — я вам говорил о том, что Фома не мог поверить слову апостолов, потому что в них он видел только ликование, но не видел перемены. Таково и наше положение.

Мы верим в Воскресение Христово; некоторые из нас даже знают о воскресшем Христе; но могут ли люди, глядя на нас, сказать: это люди, которые оказались в какой-то момент жизни лицом к лицу с живым, воскресшим Христом и которые так переменились благодаря этой встрече, что мы видим, что они — люди иного рода, что они — не такие, как все другие; что, употребляя слово английского писателя Льюиса [2] , если мы можем рассматривать всех людей как изваяния, как статуи, эти люди — статуи ожившие. Разница между верующим и неверующим, говорит Льюис, именно такова: человек неверующий подобен изваянию, человек верующий — это изваяние, которое стало живым.

Теперь я хочу перейти к другому вопросу. О чем же нам говорит Воскресение Христово помимо этого? О Боге! Воскресение Христово вместе со Страстной седмицей нам говорит о том, как нас любит Господь. Вы, наверное, помните место Евангелия, где говорится, что ни в ком нет такой великой любви, как в том, кто свою жизнь готов положить за друзей своих (Ин. 15,13). И апостол Павел говорит: за друзей мало кто жизнь свою положит, но Христос положил жизнь за нас, когда мы были еще врагами Его, противниками, чуждыми Ему (Рим.5,6-8). Воскресение Христово — это победа любви; оно нам говорит о том, что любовь, которая принимает смерть, тем самым делается бессмертной, делается сильнее смерти. Ветхий Завет нам говорит: Любовь, как смерть, крепка (Песн.8,6); любовь — единственная сила, которая может сразиться со смертью и не быть побежденной.

Но здесь речь идет о другом: о том, что любовь Божественная сразилась со смертью, приняла смерть; смерть как бы раскрылась для того, чтобы поглотить Божественную любовь, и была этой любовью преображена. Образно — это рассказ о сошествии Христа во ад, как Он душой Своей человеческой сошел во ад, туда, куда всякая человеческая душа сходила с тех пор, как человек пал и как ад широко раскрылся, чтобы уловить человека, — и оказался лицом к лицу с Богом, с душой человеческой, пронизанной Божеством, сияющей Божеством, и мрака не осталось в нем, и победа была одержана, и, как говорит Иоанн Златоуст в своем Пасхальном слове, мертвый ни един во гробе... В этом смысле — это победа любви, это торжество любви; но это тоже говорит нам о разных других вещах. В Священном Писании говорится о том, что Бог воскресил Христа (Кол.2,12). И это очень важное слово, мне кажется, потому что Господь Иисус Христос Свою жизнь отдал, Свою смерть принял для нашего спасения, но это было сделано — простите за такое выражение — "всерьез", это не было нечто кажущееся. Он принял смерть со всеми ее последствиями, и у Него Самого как бы не было власти Себя воскресить; Он отдал Себя на смерть для нашего спасения, и Бог, в ответ на Его крестную любовь. Его вызвал обратно к жизни, соединил душу Христову с телом Христовым и явил Его миру воскресшим Христом.

Вот о чем нам говорит Воскресение: без Воскресения Христос телом лежал бы во гробе, душой был бы пленником ада. Воскресением Он воссел одесную Бога и Отца, и туда Он призывает нас поднять взор для того, чтобы видеть, что такое человек, каково наше величие, к чему мы призваны. Вот о чем, в конечном итоге, нам говорит воплощение, жизнь, Страстная неделя, крест, живоносный гроб, сошествие во ад и Воскресение Христово: о человеке, о том, чтo человек значит для Бога и как потенциально велик человек. Это нас призывает к тому, чтобы вырасти трудом, подвигом или, вернее, открытостью Богу в такую меру, чтобы град человеческий постепенно вырос в меру Града Божия, то есть стал так глубок, так широк, так возвышен и так свят, что первым гражданином этого Града мог бы быть Иисус из Назарета, Сын Божий, ставший сыном человеческим. Вот это наше призвание, это — цель мироздания, это — надежда наша.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ [3]

- Один из вопросов, которые касаются нас всех — это путь к вере. Мне хотелось бы спросить, как Вы сами вступили на этот путь: было ли это внезапным прозрением или постепенным паломничеством?

Дело в том, что я провел большую часть своего детства в Персии, где мой отец был консулом до революции. И из этой эпохи я помню, что мы с бабушкой по вечерам молились; молились какие-нибудь полторы минуты — детские молитвы, которые я и сейчас помню: “Спаси, Господи, папу, маму, бабушку, дядей, братьев, сестер и дядю Кирилла” (который был на войне). И это было все. Поэтому религиозное воспитание было очень элементарное. Когда в 1920 году мы выехали из Персии, все это прекратилось, потому что, во-первых, мы блуждали долго, в течение трех лет, пока не осели во Франции; затем я жил в школе-интернате, где не было никакого религиозного воспитания, и когда я попадал домой в субботу к вечеру, с тем чтобы уйти в воскресенье после обеда обратно в школу, конечно, не было речи о том, чтобы меня возить в церковь и убить единственные свободные часы, которые только были. Меня раз в год, в Великую пятницу, возили в церковь с намерением и в надежде, что я как-нибудь что-то переживу. Но, к сожалению, я не был специально религиозно-настроенным мальчиком и обнаружил замечательное свойство в себе: стоило мне, вступив в церковь, глубоко вздохнуть ладаном, я немедленно падал в обморок и меня увозили домой.

Вот к чему сводилась вся моя религиозная жизнь до момента, когда (мне было тогда лет четырнадцать) мы впервые нашли квартиру, где моя мать, бабушка и я могли жить вместе. До этого мы кочевали. И вот тогда случилось для меня что-то совершенно неожиданное. До этого жизнь была трудная, и мое представление о жизни было таково, что жизнь — это джунгли, наполненные опасностями; каждую минуту надо защитить свою жизнь или хотя бы не дать себя очень смять; были вопросы о том, что надо и поесть, и где-то поспать, и все время была необходимость за что-то или против чего-то бороться. А тут вдруг я обнаружил, в пределах нашей маленькой квартирки, счастье. И вот этого счастья я испугался больше, чем я боялся всех трудностей жизни. Потому что я тогда не верил в Бога — то есть не активно, а просто Бог не существовал для меня, Он не был ни в какой мере частью моей жизни; я не верил ни во что особенно, потому что я был тогда все-таки очень молод, и каких-то общественных идеалов у меня не было. Я чувствовал себя русским и страстно-русским, это единственное, что у меня было. И вдруг оказалось, что счастье — это отсутствие борьбы, отсутствие движения, что это какой-то застой. И я действительно ужаснулся; ужаснулся тому, что можно прожить целую жизнь без содержания, без цели, счастливым: нечто вроде того, как если бы мне предложили лакать сливки до скончания века. Это переживание оказалось для меня более страшным, чем все то, чего я боялся или имел случай бояться в прошлом. И это пустило в ход целый процесс, который, вероятно, где-то у меня таился, но который наружу не выходил, не вылупливался.

Я потом начал обнаруживать одну вещь за другой. Я обнаружил в Евангелии вещь, которая переменила все мое отношение к людям, а именно: что Бог — Творец всех и что Он всех сотворил по любви, призывая всех Его познать, разделить с Ним Его жизнь и стать Его детьми. И я помню, как на следующее утро я вышел на улицу, где раньше видел вокруг себя только потенциальных врагов, возможную опасность, и теперь смотрел в каждое лицо и каждому мне хотелось закричать: а ты знаешь, что ты Богом сотворен по любви, ты знаешь, что Он тебя любит? Ты знаешь, что мы все между собой — братья и сестры? И ты можешь делать из меня, что хочешь, можешь меня измучить, прогнать, лишить всего — я тебя все равно буду любить, потому что теперь я знаю, кто ты такой... Это было первое мое открытие.

И третье, что я обнаружил, это что Божия любовь ни перед чем не останавливается, что Бог по любви к нам, принимая в учет, что мы не можем взлететь “во области заочны”, как говорит Пушкин, то есть подняться до Него, может снизойти к нам, стать человеком, разделить с нами всю нашу судьбу, включая ужас Богооставленности, потери Бога, умереть от этого — только не отвернуться от нас и не разлучиться. И вот на этих трех понятиях, я думаю, построено мое мироощущение. Я не сказал ничего о Воскресении, потому что мой первичный опыт живого Христа был опытом воскресшего Христа, и в этом опыте содержится уверенность, что все остальное — истина.

Но Ваша жизнь в Церкви, церковная жизнь не началась еще с этого момента?

Нет; я стал приглядываться — и приглядывался довольно долго: с годик-другой — к тому, что представляют собой христианские общины. Естественно, я был связан кровно с Православием и с русским Православием. Но я больше общался (жизненно, по школе, по всей обстановке) с инославными. И влечения к инославию у меня не было. Мне казалось, что инославие мне чуждо, что оно формально, что оно холодно, что оно нереально. И придя в Православную Церковь, я вдруг почувствовал, что тональность этой Церкви — евангельская; Евангелие и Православная Церковь настолько созвучны, что они представляют собой одно и то же. Я говорю не о людях, я не говорю о богослужении, я не говорю об иконах и архитектуре, но о целокупности всего этого. Я почувствовал, что да, будучи в Церкви, я нахожусь в той потрясающей обстановке, о которой я вычитал и которую пережил в Евангелии. И вот тут начался церковный путь.

Но до этого, насколько я знаю. Вы еще работали некоторое время врачом?

Ну, то, что я описывал, происходило, когда мне было семнадцать лет. Тогда я думал о более величественных вещах: я думал уйти в пустыню, стать святым — о многом думал. А потом оказалось, что пустыни-то далеко, и их мало осталось, а у меня денег, чтобы выехать из Парижа, не было. Поэтому о пустыне мне пришлось забыть; и поговорив с отцом, с матерью, несмотря на то, что учиться надо было долго, и, конечно, это накладывало большую тяжесть на родителей, было решено, что я пойду на медицинский. Потому, что я думал (как и мой отец), что, став врачом, смогу осуществить одновременно настоящую христианскую жизнь, отдать всю жизнь на служение людям — заботливое, конкретное, без фантазий — и одновременно удовлетворить свой очень живой интерес к науке. Потому что врач должен быть научно хорошо образован, и вместе с этим он может превратить все это научное знание в реальную, воплощенную любовь. Я думал к тому же, что, став врачом, я мог бы уехать в какую-нибудь отдаленную провинцию Франции, где есть скопление русских православных людей, по бедности — без церкви, и что я мог бы в свое время стать священником и врачом. Но это, как все гениальные мысли, не осуществилось.

Ваш интерес к науке не вступал в какое-то противоречие с Вашим начинающимся и уже установленным христианским миропониманием?

Знаете, нет; каким-то образом я прошел мимо этой проблематики, потому что я сначала встретил в живом личном опыте Живого Бога. И Его существование, Его личность, Его учение не могло подвергаться никакому сомнению, потому что оно не было ни унаследованным, ни вычитанным. Это было моим. И когда я поступил на естественный факультет университета, то для меня видение мира стало раскрываться как часть богословия, то есть дел Божиих в творении, Я был совершенно изумлен, я захлебывался и тем, что я нашел в Евангелии, и тем, как физика, химия, биология раскрывали передо мной глубины тварного мира. Одновременно я впервые начал читать Достоевского. И все это вместе взятое меня привело в какое-то "безумное" состояние восторга и вдохновения.

Но в то же самое время Вы должны были жить чисто реальной жизнью; это было все еще во Франции?

Это было во Франции; и реальная жизнь заключалась в том, что до университета надо было идти пешком два часа, что после университета я четыре часа работал, потому что надо было существовать; с этим было связано то, что есть можно было один раз в день, а когда надо было покупать книги, то, может быть, один раз в три дня... Все это, когда вам восемнадцать-девятнадцать лет, очень просто, море по колено.

И после этого каким образом создалось такое положение, что Вы начали думать, как переехать в Англию? Или это осуществилось каким-то образом совершенно вне Вас?

Знаете, я никогда не думал переехать в Англию; Англия мне была совершенно чужда. Когда я был в средней школе, мне надо было выбрать между немецким и английским языками, и я сказал маме: ни в каком случае я не хочу учить английский язык, — такой безобразный язык, мне совершенно не нравится... Кроме того, так как я учился один год в Австрии и уже знал немецкий язык, я сразу увидел выгоду, что я мог по меньшей мере год-другой очень мало учиться и получать хорошие отметки. В результате всего этого я английскому не научился, и в Англию никогда не думал переезжать. Но после войны меня просили заняться группой молодежи, которая готовилась на съезд в Англии. Это был съезд Православно-Англиканского Содружества святого Албания, первомученика английского, и святого Сергия Радонежского [4] . Я их обучал элементарным данным о Православии, и перед их отъездом мне предложили с ними ехать. Предложили, я бы сказал, просто с ними прокатиться, потому что по-английски я не говорил, богословом никогда не был, ничего я не ожидал от себя, то есть я был уверен, что я ничего внести не могу в такой съезд, но пригласили — и пригласили, и я поехал. И я пленился Англией. Первый раз, когда я вступил на берег Англии, я вдруг почувствовал, что здесь жить можно! Меня что-то пленило, и это чувство у меня не переменилось; я до сих пор радуюсь, когда возвращаюсь в Англию после побывки "в Европе", как здесь говорят. На первом съезде я выступал, я вел семинар, группу о Православии; причем очень резко, очень высказано, что-де Православие — это и есть Церковь через большое "Ц" и что вне Православия — только ущербленные истины и ущербленная жизнь. После этого мне предложили приехать сюда лектором и священником при условии, что я найду себе заработок. Я сделал попытку; французский госпиталь в Лондоне мне предложил четыре фунта в месяц на проезды за целодневную работу; мне пришлось, конечно, отказаться. Через год какой-то благодетель этого Албано-Сергиевского Содружества внес сумму на содержание в течение двух лет православного священника и лектора. И мне предложили приехать. До этого были разговоры о том, что мне надо бы стать священником, и я в течение трех месяцев служил на приходе в Париже, а потом переехал сюда. А через полтора года приходской священник, отец Владимир Феокритов (замечательный; он был по цельности, по чистоте, по светлости просто как хрустальная гора) умер внезапно, и меня назначили настоятелем. На безрыбье и рак рыба, некого было назначать. И с тех пор, с января 1949 года я в Англии, с сентября 1950-го — на этом приходе. Уже почти 31 год.

И с этого времени Вы связаны с Успенским собором?

Да, с Успенским собором. Первый раз, когда я его видел, его размеры так меня ужаснули, что я взмолился: Господи, сделай, чтобы я никогда не служил в таком соборе!.. — и через год я уже там был священником.

Вы следили и смотрели также и за тем, как понемногу образовывается, растет и все больше расширяется Православная Церковь здесь, в Англии. Можно ли сказать, что это русская Православная Церковь, или среди православных верующих есть и англичане?

Знаете, наша община очень сложная. Когда я приехал тридцать два года назад, была группа русских людей, выходцев из России, говорящих по-русски, живущих всем пафосом русскости во всех отношениях — и церковно, и в домашнем быту. Но с тех пор, конечно, очень многие умерли. Они приехали сюда между 1919 и 1923 годами; те, которые были молоды, стали стариками, а те, которые не были молоды, давно умерли. Большинство членов нашего прихода — англоязычны в основе. И, кроме того, у нас довольно много англичан, перешедших или из Католической Церкви, или из Англиканской, или из какой-нибудь другой христианской общины, — людей, нашедших в Православии живую струю, которую они не могли найти в своей Церкви. Причем, я не хочу сказать, что ее там нет, — но они ее не могли найти. В течение какого-то времени, когда кто-то хотел к нам перейти, я на шесть месяцев его усылал из нашей церкви к священнику той церкви, где он был крещен. Но этот опыт оказался совершенно напрасным, потому что те священники, к которым я их посылал, их не обучали, не убеждали, и они к нам возвращались. Так что теперь из прихода, где вначале было около трехсот человек русских, осталось, принимая в учет приток со стороны русских из других источников, около двухсот пятидесяти человек русского языка; а всего у нас около тысячи человек в Лондоне и около тысячи в приходах, которые постепенно создались в Англии.

Приходов теперь несколько?

Да, у нас сейчас восемь приходов и несколько таких мест, где мы совершаем богослужения только по временам, где маленькие группы православных: пять семей, три семьи, две семьи. Например, на севере Шотландии, в Абердине, группа студентов и преподавателей, которые в течение трех лет тут, а что дальше будет — мы увидим через год-другой  [5] .

Вся эта работа, конечно, у вас занимает очень много времени, и вместе с тем Вы занимаетесь также и работой, которая направлена, я бы сказал, главным образом на англичан; у Вас на английском языке вышло несколько книг здесь, которые, насколько я знаю, не только пользуются популярностью, но оставили большое впечатление у многих англичан. В связи со всем этим, как Вы смотрите на цель своей работы в настоящее время или, может быть, правильнее сказать: как Вы смотрите сейчас на назначение этой Православной Церкви в Англии - куда она движется, в каком направлении?

Мне один раз отец Софроний, опытный здешний духовник, сказал: быть православным значит знать Бога, Каков Он есть, и поклоняться Ему достойно Его святости... Если так определять Православие, никто не имеет права назвать себя православным. И никто не может не увидеть вне формальных границ Православной Церкви эту живую струю богопознания и почитания Бога. Поэтому есть какое-то замечательное и глубокое, и волнующее общение со всеми верующими и неверующими здесь. Ко мне ходят многие неверующие; и очень многие, кто оказывается в горе, в болезни, теряют ребенка, мужа, мать, пишут, говоря: мы вас слышали по радио, мы читали вашу книгу — что вы нам скажете в том душу раздирающем положении, в котором мы находимся?.. И вот в этом у нас всех — не только у меня, а у всех наших священников — призвание быть правдой Божией, любовью Божией, заботой Божией без разбора.

Судя по тому, что Вы говорите, то чувство близости к Живому Христу, о котором Вы говорили в начале, еще усилилось?

Знаете, чувство, конечно, переходит из очень яркого в более тихое и снова вспыхивает яркостью; поэтому я не могу сказать, что я каждую минуту живу в таком напряжении веры, и радости, и вдохновения. Но в основе — да; от меня никогда не отошло то живое чувство, которое я испытал, когда вдруг обнаружил, что Христос — воскресший, живой — передо мной.

В заключение, Владыко, можно ли попросить Вас благословить слушающих нашу беседу и тех, кто ее, возможно, прочтет...

Благослови всех Господь: всех, кто верит в Бога, и всех, кто ищет Бога, и всех, кто еще не ищет, и всех, кто, как Иаков, в потемках борется с Богом и кому рано или поздно Бог откроется — благословением и новой жизнью!

---

[1]     Беседа в Лондонском приходе 19 апреля 1990 г. (Печатается в сокращении).

[2]    Клайв Стейплз Льюис (1898-1963) — английский филолог-медиевист, писатель, автор очень “метких”, по выражению Владыки Антония, книг и статей о христианстве.

[3]     Интервью в русской программе Би-би-си, 1980 г.

[4]     Основано в Лондоне в 1927 году с целью достижения взаимопонимания между христианами Востока и Запада, в частности, членов Православной и Англиканской Церквей.

[5]    На 1990 год — 12 приходов и 14 небольших групп.