Митрополит Сурожский Антоний

О ВОПЛОЩЕНИИ ХРИСТОВОМ [1]

Рождество приходит к нам почти незаметно. К Пасхе нас готовит Великий пост, в нем мы слышим призыв к строгому посту, к углубленной молитве, к примирению со своей совестью, с Богом, с нашими ближними, призыв ожить, проснуться. И мы не замечаем этого, когда приближается время Рождества Христова, несмотря на то, что церковный устав предусматривает такой же длительный, такой же строгий пост. Но он не вошел в наши обычаи; и Рождество, самый праздник и самое событие, входит в нашу жизнь так же еле заметно и мало величественно, так же внезапно, как оно случилось на земле для тех людей, которые были современниками Христа. Чтения [2] , которые предшествуют Рождеству по воскресным дням, нас к нему не готовят специально, особенно. И вдруг перед нами навечерие, канун, и вдруг раскрывается Рождество.

И никто не ожидал, что именно в это время смущения, смуты, беспорядка, когда мир не был устремлен ввысь, когда мир не был устремлен вглубь, когда все казалось поверхностно и разбито — в этот момент Господь вступит в мир. То, как мы ожидаем Рождество Христово, очень напоминает именно эту внезапность, эту неожиданность прихода Божия, когда меньше всего можно было этого ожидать. Это было время, правда, большой внутренней тоски человечества; но тоски неопределенной, как и теперь. И вот Господь вошел в мир, в одно мгновение вошла любовь Божия и вошел смысл, Слово — то Божие Слово, Которое есть самый смысл мироздания. И опять: кто это заметил? Христос пришел на землю, Бог воплотился, так же как семя падает на почву, на землю, уходит вглубь; малое семя, никем незамеченное, кроме немногих. И проходит долгое время, пока это семя прозябнет, пока это семя начнет давать плод.

Как это дивно и трагично... Так это было тогда, но так оно есть и теперь. Я говорю “теперь” не только о тех, которые не знают о Рождестве. Недавно вполне культурный, нормальный человек мне сказал: “Причем здесь Христос в эти рождественские дни?” — “What has Christ to do with Christmas?” В этом праздновании ничего не осталось от Рождества Христова — только языческий праздник. И это не единичный случай. Но, может быть, более грустно то, что мы, верующие христиане, вступаем в праздник Рождества в одно мгновение, когда начинается служба, и так же из него выступаем, когда служба кончена, не отдавая себе достаточно отчет в том, что же случилось. И мне хочется на этом остановиться.

Но не так рождается Сын Божий. Мы из небытия рождаемся во временную, преходящую жизнь, в которой постепенно мы вырастаем в вечную жизнь. Христос не так рождается; Сын Божий, Который является светом мира, Который является жизнью самой, вступает в мир, чтобы подвергнуться всем ограничениям тварности. Он вступает в изуродованный мир, куда человеческий грех внес злобу, жадность, страдание, страх, ненависть и, в конечном итоге, смерть. Смерть говорит нам о том, что этот мир — не полностью, но в значительной мере — порабощен Сатане (Евр. 2, 14), противнику Божию. Священное Писание нам говорит, что дьявол — первый убийца, еще до Каина, он — тот, который внес смерть как самое предельное приближение к небытию (Ин. 8,44). И поскольку смерть властвует, царствует на земле, наша земля, преданная человеческим грехом во власть сатаны, стонет под этой властью. И Христос в этот мир, который под властью врага, вступает как младенец, вступает со всей беззащитностью новорожденного младенца, со всей уязвимостью, со всем бессилием; и как всякий младенец или просто говоря — как самая любовь, человеческая и Божественная, вступая в этот мир, Он отдается полностью во власть тех, кто Его окружает: под защиту их любви или под удары их ненависти, или во власть их холодного безразличия.

Это крик всего человечества в Нем; потому что мы все переживаем то, что мы называем богооставленностью, — будто Бог нас оставил, тогда как на самом деле мы должны были бы говорить о том, что мы оставили Бога, что мы Его забыли, что мы от Него отвернулись, что мы вывели Его из предела собственной жизни. Но это — наша греховность, во Христе этой греховности нет; и поэтому не Он теряет Бога, вернее, не Он отворачивается от Бога, а Он принимает на Себя нашу богооставленность и умирает от нее. Христос вступает в жизнь для того, чтобы вынести все, что человек вызвал своим грехом, все с нами разделить, и Своим Воскресением, победой любви и жизни над смертью раскрыть пред нами врата вечной жизни. Это не какие-то врата, о которых мы можем картинно думать; Христос о Себе сказал: Я — дверь (Ин. 10, 9). Он является этими вратами вечной жизни, потому что Он, Вечная Жизнь, вступил в предел смерти, обезбоженности, зла, и теперь, с Его воплощением, Бог и человек неразлучны в Нем, и через Него (и, хоть отчасти, и через нас) Бог присутствует и в истории человечества, и во всем созданном Им мире. Когда все человечество станет на Страшный суд, когда каждый из нас будет вызван по имени, один из нас будет Иисус Христос, Сын Божий, Сын Человеческий. Воплощением Христа история мира теперь неразлучна с тайной Божией. Тем, что Слово стало плотью, тем, что Сын Божий стал Сыном Человеческим, Бог стал как бы неотрывной частью человечества.

Но это не все. Слово стало плотью (Ин. 1, 14); мы верим, что не только с душой человека, с его сознанием, с живыми чувствами, с его волей соединилось Божество в воплощении, но что это Божество пронизало и самую плоть, которую Христос воспринял от Девы Богородицы. И об этом мы прикровенно говорим, когда верим и исповедуем, что тело Христово, лежащее во гробе, не подверглось тлению, — потому что смерть Христова была разрывом между человеческой Его душой и человеческим телом, но не была отделением ни души, ни тела от Божества. Это тело было пронизано Его Божеством, также как Его душа человеческая, нисходя в ад, сияла славой этого Божества и исполнила ад вечным светом, разогнав навсегда страшную тьму отсутствия Божия. Тело Христово во гробе, в этом смысле, может быть уподоблено святому Телу Христову, Которому мы причащаемся, этому хлебу, в котором все пронизано Божеством Христовым. Весь мир в этом теле Христовом может себя узнать во славе, потому что Христово тело, как всякое наше тело, было частью созданного материального мира, и весь этот мир, видя, созерцая Христа, может себя видеть во славе, таким, каким мир призван быть, когда по слову апостола Павла, Бог будет все во всем (1 Кор. 15, 28), когда все созданное будет пронизано Божеством, когда ничего не останется не обоженным.

Вот о чем говорит нам Рождество Христово. Это, действительно, новое начало творения, грандиозное, величественное. Древний рай тускнеет перед тем, что случилось теперь. Тогда Бог и тварь в союзе дружбы, любви были едины; а теперь Бог стал как бы частью сотворенного Им мира. Неужели нам не готовиться к этому? Не как к событию, которое будет происходить в Рождественскую ночь, и не как к событию, которое относится ко Христу одному, но как к событию, которое относится непосредственно к каждому из нас. В свое время Божия Матерь знала непоколебимой верой и уверенностью, что это так; мудрецы Востока прочли эту тайну в созвездиях и не усомнились, и пришли; чистые сердцем и простые пастухи услышали весть и тоже не усомнились, тоже пришли поклониться рожденному Христу. У нас не хватает мудрости мудрецов и чистоты сердечной пастухов, не хватает нам той готовности всецело поверить Богу и служить Его воплощению, которую мы видим в Иосифе, а о том, чтобы уподобиться Божией Матери и речи нет...

И что же это говорит каждому из нас? Бог стал человеком; это значит, что человек так бездонно глубок, в нем такой простор, что он может быть не только местом Боговселения, как бы храмом, но он может так соединиться с Богом, что все в нем становится Божественным. В воплощении все во Христе было пронизано огнем Божества; и Максим Исповедник мог сказать, что соединение Божества и человечества в Нем подобно соединению огня с мечем, который вложен в пламя и так пронизан огнем, что можно резать огнем и жечь железом... Вот на что человек способен; на что способны наша плоть, наш ум, наши живые чувства, все наше существо; и не только способны, но это является прямым призванием нашим и говорит о том, что быть подлинно человеком, пребывать в полноте человечности значит соединиться с Богом, подобно тому, как человек и Бог соединены между собою во Христе. И, конечно, такое соединение влечет за собой внутреннюю борьбу нашей колеблющейся воли, которая сомневается, слушаться ли Живого Бога, раскрывающего перед нами наше подлинное призвание, или поверить сатане, говорящему: не надо! живи земной жизнью, живи слегка, вечность вся впереди, а теперь насладись временем...

Вот с этими вопросами я теперь хочу оставить вас подумать о Христе, подумать о себе: перед лицом такой любви остаюсь ли я холоден, безразличен? Как могу я так спокойно жить землей, забывая небо, когда Бог пришел на землю, чтобы эта земля и небо соединились, и мы стали бы уже на земле как бы небожителями, посланниками с неба, чтобы град человеческий стал градом Божиим?..

 В этой беседе я хочу сказать нечто о Божией Матери, не только потому, что Она — Матерь Божия и из Нее родился Сын Божий, ставший Сыном Человеческим, но с другой точки зрения. Божия Матерь — это ответ не только всей земли, а всей вселенной на Божию любовь, на Божий призыв единения неба и земли. Она является образом всего творения в его способности отозваться и ответить на Божественную любовь всей верой, всем сердцем, всей жизнью,— всем без остатка. И в этом смысле Божия Матерь не является, как бы странно это ни звучало, только Матерью Божией, Она является нашим ответом. В Ее лице все сотворенное ответило Богу любовью, послушанием и верой. И поэтому с каким благоговением и с какой благодарностью должны мы относиться к Ней, и сколь многому можем мы научиться от Нее. Ее святость превышает всякую святость, Ее образ сияет таким невечерним, Божественным незаходным светом, который нам недоступен; Она действительно, как в акафисте говорится, Звезда, являющая Солнце (Икос 1). Но, с другой стороны, то, что составляет Ее святость, может и должно быть в малой мере, зачаточно также и нашим отношением к Богу и к себе самим.

И вот там встретил Ее ангел, там он Ей возвестил рождение Спасителя. И потому Спаситель мог родиться от Нее, что Она была там. Она не оказалась только орудием воплощения; как говорил святой Григорий Палама [3] в 14-м веке, воплощение было бы таким же невозможным без соучастия и согласия Божией Матери, как оно было бы невозможным без положительной воли Небесного Отца. В Ней восстановлена гармония между тварью и Творцом, созвучие; в этих глубинах, которые обозначены словом святое святых, Божия Матерь открылась Богу до конца, и чудо Воплощения могло совершиться.

И это нам первый урок. Если мы хотим стать местом Боговселения, если мы хотим стать храмом, хотя бы пещерой, хотя бы яслями, мы должны уйти вглубь, вглубь собственной души, вглубь собственной жизни, в те неколеблющиеся глубины, где мы можем предстоять Богу неразделенным умом, недвоящимся сердцем, неколеблющейся волей и желанием, уйти в ту глубочайшую тишину, где мы может произнести имя Божие всем нашим существом, сказать слово, от которого все силы нашего человеческого естества могут дрогнуть и обновиться; как Нафанаил, как Фома сказали: Господь мой и Бог мой!

Это первое; но это первое требует от нас подвига, потому что мы живем на поверхности своей жизни, мы не уходим в глубины, мы не даем себе ни времени, ни возможности так уйти в себя, чтобы забылось все вокруг, чтобы нам погрузиться туда, где встреча с Богом возможна, где уже нет ни колебания, ни дрожи мысли, чувств и воли. И это задача, которая перед каждым из нас стоит. Потому что каждый из нас мечтает об этой встрече; и действительно, эта встреча совершается, как совершалась встреча со Христом на земле для сотен людей, которые Его воспринимали с большей или меньшей глубиной. Но мы призваны к большему; после Распятия, после схождения Христова во ад, после Воскресения и Вознесения нам оставлено еще большее наследие, чем то чудо встречи со Спасителем на земле, которое было дано и Его апостолам, и ученикам, и встречным...

И в этом отношении девство рука об руку идет со смирением. Мы привыкли думать о смирении как о состоянии человека, который перестал видеть в себе что бы то ни было, что могло бы вызвать в нем тщеславие, гордость, самодовольство. Но смирение - еще нечто большее: это примиренность до конца, это мир со всем. Это состояние отданности до конца, за пределом страха, за пределом самозащиты; это предельная уязвимость и беззащитность. И вместе с тем, это такая открытость Богу, которая дает Ему возможность воздействовать на нас, что бы Он ни захотел с нами сделать, чем бы Он ни хотел, чтобы мы стали. Это готовность, именно по этой примиренности, принять любое унижение или любую славу с одинаковой открытостью, без содрогания и без наслаждения. Девство и смирение в их совершенной красоте мы видим в Божией Матери. И Она зовет нас к тому и другому: Не бойся! Только верь! Отдайся Богу! Освободись от всего, что тебя связывает. Не бойся, что ты потеряешь землю, потому что откроешься небу, не бойся потому именно, что Бог стал человеком и низвел небо на землю, и возвел землю на небеса. В Его лице, через Вознесение, не только человечество, но все сотворенное вошло воскресшим Его телом в самую тайну Предвечной и Святой Троицы. Иоанн Златоуст говорит: если ты хочешь узнать величие человека — возведи глаза на небо, и ты увидишь сидящего на престоле, одесную Бога и Отца, Сына Человеческого...

Так же и Божия Матерь — не спрашивает, что же будет, а только отвечает: Се, Раба Господня, да будет Мне по воле Твоей... Этим Она перед нами ставит третий вопрос — после вопросов о нашем духовном девстве и о нашем смирении — вопрос о том, где кончается наше доверие к Богу. Доверяем ли мы Богу лишь постольку, поскольку понимаем Его пути? Доверяем ли мы Богу, только пока это наше доверие не столкнется с нашим недоверием? Или способны мы, как Она, сказать — в нашу меру, конечно: Се, раба Господня. Я Твоя, Господи, я Твой, я Тебе верю, я Тебе доверяю до конца, пусть будет Твоя воля, потому что она благая. А как эта воля осуществится, чем она скажется — не мое дело, Твое, Господи...

И дальше, есть еще одно место, на которое я хочу обратить свое и ваше внимание; об этом я говорил не раз, но хочу вернуться к нему именно в том ракурсе, в котором мы говорим сейчас. Это рассказ о Кане Галилейской, этот странный разговор между Спасителем и Божией Матерью (Ин.2,1-10). Бедная деревенская свадьба; сердца еще так голодны по радости, а свадьба кончается: вино выпито, свечи догорают, пора расставаться, а сердца так полны желания пребыть еще в этом чуде любви и радости, в этом чуде, предвозвещающем Царство Божие, каким оно будет. (В одной древней рукописи Евангелия есть такое место. Спрашивают Христа: когда придет Царство Божие? И Он отвечает: Царство Божие уже пришло, где двое — уже не двое, а одно...) Не хочется расставаться, не хочется выйти из этого малого круга, который уже — Царство любви. И вот Божия Матерь обращается к Спасителю и говорит: у них больше вина нет!.. И Спаситель ставит Ей вопрос: что общего между Тобой и Мной? почему Ты Мне ставишь этот вопрос — Ты, а не председатель праздника? потому ли, что Ты — Моя Матерь по плоти и чувствуешь, что у Тебя какие-то особые права?.. И прибавляет: время Мое еще не пришло... Если все сводится к тому, что Ты — Моя Мать по плоти, и наша человеческая близость такова, что Ты можешь Мне сказать то, чего другие не смеют сказать, — это еще земля, небо не раскрылось... Божия Матерь слышит Его вопрос — не только сказанные слова, а вопрос, который ими поставлен. И Она отзывается на него не речью, а поступком. Она обращается к слугам и говорит им: Что бы Он вам ни сказал — сотворите... И этим Она показывает Свою нераздельную, спокойную веру в то, что Ее Сын есть Божий Сын. Ее верой небо сходит на землю. И этот праздник земной любви делается местом, куда изливается Божественная любовь. Христос сотворяет первое Свое чудо: Его время пришло, не потому что нужда была, не потому что был голод по радости, а потому что Божия Матерь Своей верой приобщила всех, кто там был, к вере во Христа.

И перед нами этот вопрос стоит: нам столько дано знать, нам дан такой опыт о Божией Матери и о Спасителе; когда-либо в жизни мы кого-нибудь приобщили к этому? Божия Матерь обратилась к слугам: что бы Он ни сказал, совершите... Случалось ли нам когда-нибудь, когда вокруг нас люди были в нужде, или тосковали по радости, или изнывали под горем, сказать кому бы то ни было: обратись к Единственному, Который может разрешить твою скорбь или исполнить, то есть довести до полноты, твою радость... И на вопрос: как это сделать? — ответить: что бы Он тебе ни сказал — сделай; сделай с трепетом в сердце, но бесстрашно, как Она поступила, приняв благовестие, то страшное благовестие, о котором я говорил.

И когда мы обращаемся к Божией Матери с мольбой: Спаси нас! — мне кажется, что мы говорим Ей: Владычице! Я ответственен из-за своей греховности и за воплощение, и за распятие Сына Твоего. Если Ты заступишься, никакая сила на земле или на небесах меня не может повергнуть в погибель. Если Ты простишь — никто не осудит... Мы так привыкли к этим словам, что говорим их легко; но говоря это, мы должны себе отдавать отчет, о чем мы говорим: спаси нас от ответственности за убийство, совершенное грехом на Голгофе; спаси нас от осуждения, которое иначе должно лечь на нас. Потому что если бы был единый грешник на земле — я, то Бог пришел бы так же, и так же воплотился бы, и так же страдал и умер бы на кресте. Он не умирает за множество. Он умирает за каждого. Он страдает за каждого, Он отдает Себя каждому. В житии одного святого говорится, как один священник, возмущенный греховностью, которую он видел вокруг себя, стал молить Бога, чтобы наконец пришло возмездие. И Христос ему явился и сказал: не молись так, не молись о возмездии! Если была бы нужда спасти хоть одного человека, Я готов снова пережить все страсти, и распятие, и смерть... И в этом Божия Матерь участвует полностью, всецело Своим молчанием. Ни слова Она не говорит в надежде спасти Своего Сына от страшных мук и от смерти; ни слова. Она Его отдает за каждого из нас. И моля Ее о заступничестве, мы должны помнить, какой ценой Она заступается за нас; и с каким трепетом, с какой благодарностью мы должны относиться к Ней в этом Ее непостижимом подвиге любви.

[1]     Беседы во время рождественского говения. Лондон, 1984 г.

[2]     Имеются в виду воскресные литургические чтения Священного Писания во время Рождественского поста.

[3]     Святой Григорий Палама (1296-1359) — поздневизантийский богослов, мистик, выразитель учения исихастов.