Семинарская и святоотеческая библиотеки |
Митрополит
Сурожский Антоний О молитве говорить всегда боязно, а читать “лекции” о молитве тем более невозможно. Можно говорить о молитве, потому что без слова проповеди не загорается сердце, но назвать это лекцией нельзя. Поэтому я с вами поделюсь кое-чем, что, как мне кажется, я узнал и на своей жизни, и из опыта других; а вы примите это, примените к своему опыту, продумайте, прочувствуйте принесите плоды большие, чем я умею принести. Первое, что мне хотелось бы сказать: в молитве мы ищем встречи с Богом. И часто мы этой встречи добиваемся с отчаянным напряжением – и не добиваемся ее в конечном итоге, потому что не того ищем, чего надо было бы искать. Всякая встреча – событие чрезвычайно ответственное, а встреча с Богом – особенно. Нельзя безответственно встретить даже человека; раз встретив человека, мы уже навсегда каким-то образом несем ответственность и за то, что дали, и за то, что получили. Даже мгновенная встреча, даже как будто случайная встреча накладывает на нас печать. И эта встреча дальше, в нашей жизни, продолжает как-то звучать: новая струна зазвенела в нашей душе, какая-то новая искорка зажглась, новый оттенок зародился в нас от того, что мы встретились с чьим-то сердцем, с чьим-то умом, с чьей-то личностью. И если это верно по отношению к человеческой личности, это тем более и верно, и значительно по отношению к Богу. Встреча с Богом – это всегда нечто вроде Страшного суда. Приходишь к Богу, становишься перед Ним лицом к лицу, и что? – уходишь или осужденным, или оправданным: среднего нет и не может быть ничего. Поэтому так важно то, как мы к Богу подходим: для чего, с чем, с каким содержанием. И вот на грани этой встречи стоят слова духовных наставников, например, епископа Феофана Затворника, который говорит нам: в молитве принеси Богу крайнее внимание, все благоговение, на которые ты способен, и волю к покаянию. Вот с чем мы всегда можем приступить к Богу. Крайнее внимание – потому что мы вступаем в область настолько ответственную, настолько значительную, что мы должны вспоминать слова Апостола: Блюдите, како опасно ходите (Еф. 5:15). Это грань суда, это приближение к огню; помните слова молитвы перед причащением: как бы не быть опаленным… Мы должны принести Богу все благоговение, на которое мы способны. То есть, должны знать, к Кому мы подходим, подходить к Нему вдумчиво, трепетно, строго. Это было бы легко, если бы верой или хотя бы мгновенный опытом нам было ясно, что мы стоим перед лицом Живого Бога. Если бы вдруг здесь, теперь перед нами стал Христос, то без всякого усилия наше внимание собралось бы и благоговение трепетом заполнило бы нашу душу. Как об этом говорил Иоанна Кронштадтский в одной беседе со священниками: потому только мы можем быть так невнимательны и так неблагоговейны, что у нас не хватает веры, то есть уверенность в вещах невидимых, уверенности в том, что мы действительно стоим перед лицом Живого Бога. И наконец – какая цель этой встречи? Неужели мы, зная себя такими, какие мы есть, можем подходить к Богу в надежде так, сразу вступить в райское блаженство, пережить мистический опыт, экстаз? Нет. Если бы только мы отдавали себе ясный отчет в том, что мы собой представляем, то мы шли бы к Богу, моля Его, чтобы Он сначала сделал нас богоприемными, способными на эту встречу, очистил наши сердца, просветил наши умы, сделал правой нашу волю, уцеломудрил бы нас, и только тогда подошел бы к нам. И вы не думайте, что это только умозрения – мои или еще чьи-то. Подумайте о том, что нам говорит в этом отношении само Евангелие. Помните, после чудесного улова рыб, когда вдруг апостол Петр ощутил всем своим естеством, понял, Кто ему повелел бросить невод одесную сторону корабля – как он упал к ногам Христа и сказал: Выйди от меня, я человек грешный… Часто ли нам случалось ощутить себя грешными, недостойными близости Господней настолько, с такой честностью, с такой внутренней правдой, чтобы сказать Господу: выйди, Господи, я недостоин, чтобы Ты был со мной в моей судьбе, в моей жизни в это мгновение, которое я переживаю… Это не значит, что мы не мечтаем, чтобы, как в случае с Петром, Христос не исполнил этой страшной, смиренной, благоговейной просьбы; но разве мы когда-либо доходили до такой трезвости переживания, чтобы это познать и так поступить?.. И еще: охватывает нас нужда; и мы просим и молим, чтобы Господь к нам пришел. Вспоминаем ли мы действительно, реально, как когда-то подошел сотник к Спасителю и молил Его исцелить слугу своего? Христос на его моление ему ответил: Приду, исцелю. А тот: Нет, Господи; Ты только скажи слово, и исцелеет мой слуга… Он побоялся тревожить Учителя, настолько было глубоко его благоговением и сознание, что одного слова достаточно, не нужно даже присутствия Христова на том месте. Разве эти люди древнего Израиля, язычники, грешники нас не учат тому, как благоговейно и с какой верой мы должны относиться к этой встрече и к этой молитве? Да, бывает, что мы должны бы ощутить себя вне Царствия Божия, и тогда мы могли бы, как докучливая вдовица (см. Лк. 18:1-7), стучаться в дверь райскую, молиться, чтобы отверзлась эта дверь. А мы часто воображением уже вступаем в рай, хотя на самом деле мы вне его. И того, что мы моли бы сделать для своего спасения и молитвенно, и подвижнически, мы не делаем; мы думаем, что мы там, где нас нет, мы живем воображением, а не реальностью. Перед причащением мы читаем молитву: Пред дверьми храма Твоего предстою, и лютых помышлений не отступаю… Пред дверьми храма, вне этой тайны богообщения, боговселения, приобщенности, участия нашего в естестве Божием. И мы не отдаем себе в этом отчета. Мы слишком неопытны, но мы также и слишком легкомысленны… Вот где начинается наше стояние: стань и осознай, что, как бы ты ни был богат Божией милостью, ты все-таки стоишь вне чертога Господня. С каким умилением мы взываем во время Поста: Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь… Да, поем, и умиляемся, и тут же не понимаем, все-таки не понимаем, что мы стоим вне чертога Господня, потому что та слава, то диво, в котором мы находимся, настолько велико, что нам кажется, что это уже рай, тогда как это только касание края ризы Христовой, Того Спасителя Христа, Который по нашей земле ходит и вокруг Которого делается так тихо, так глубоко, около Которого жизнь зарождается. И вот когда будем думать о встрече, раньше чем искать услаждений, станем искать живого покаянного чувства. Покаяние начинается со внутреннего оборота; покаяние – тот поворот души, когда человек, который спиной или боком стоял к Богу, лицом глядит в Его направлении; сделав этот оборот, мы должны стоять в благоговении, в трепете и молиться Бога: Господи, обрати меня! Господи, дай мне подлинное покаяние, сделай меня настолько иным, чтобы я мог встретить Тебя лицом к лицу не в суд, не в осуждение, а в исцеление души и тела, в обновление, в новизну жизни!.. Скажете: а разве мы не христиане, разве не качествует в нас все то, что делает эту встречу естественной? Нет, не всегда. Я сейчас говорю не о грехе, потому что не грех является непреодолимой преградой между Богом и нами; никакой грех не может встать медной стеной между нами и Спасителем нашим, если только мы вызваем из глубины греха, глубины скорби, глубины ужаса о том, как мы глубоко пали. Но между Богом и нами часто стоит ложная добродетель и стоит удивительная чуждость по отношению к Богу. Я дам вам один пример из многих, которые напрашиваются. Пришел ко мне лет восемнадцать тому назад взрослый уже человек, старше меня, сел передо мной, заплакал и говорит: “Отец Антоний, покажите мне Бога! Не видав Его, не могу верить, а без Него – жить не могу; больше двадцати лет Его ищу и не могу встретить…” Я тогда ему сказал: “А задумывались ли вы над тем, как милостив Бог, что до сих пор Он никогда не встал перед вами во весь рост и не потребовал отчета о том, чем полна ваша жизнь и чем полна ваша душа?” И он мне ответил: “Душа моя полна только жаждой встречи с Ним”. Я тогда помолился и говорю: “Если даже я мог бы вам показать Бога, вы не могли бы Его видеть”. Он возразил: “А докажите; что между мной и Им, какая преграда?” Я ему тогда поставил вопрос, который с тех пор часто-часто ставлю людям: “Есть ли в Священном Писании какой-нибудь рассказ, или место, или изречение, которое волнует вас больше всего?” И без колебаний он мне сказал: “Да. В восьмой главе Евангелия от Иоанна рассказ про женщину, взятую в прелюбодеянии. Это меня трогает и волнует, как ничто…” И тогда я ему предложил несколько минут подумать и себе представить: вот я вернулся в этот день, описанный в Евангелии, присутствую при том, что совершается; кто я? всепрощающий, все понимающий, способный спасти всякого Христос? или эта женщина, которая вдруг видит, что такое грех, видит, что действительно грех есть смерть, и ужас, и стыд, и страх? или один из апостолов, который с надеждой ждет, что невозможное случится, что Спаситель скажет такое слово, от которого пройдет ужас и начнется весна вечная? или один из тех, которые уже стоят с камнями, – кто я такой? Он подумал несколько мгновений и мне сказал: “Я себя вижу единственным иудеем, который не ушел по слову Христову и побил камнями эту женщину…” Я ему тогда сказал: “Благодарите Бога, что Он не дает вам с Собой встретиться. Вы Его не только видеть не можете, – у вас ничего с Ним общего нет; если бы вы Его увидели, это был бы последний над вами суд, потому что суд без милости тому, кто не оказывает милости (Иак. 2:13). Он ушел. С тех пор прошло восемнадцать лет. Я его крестил два года тому назад. Но восемнадцать лет без двух он боролся и искал, и наконец стал на место женщины, взятой в прелюбодеянии, той, которая знала, что она согрешила, что нет ей прощения, нет ей оправдания, и которая приняла оправдание кровью Христовой и прощение, как чудо. Вот почему так часто мы не можем встретить Господа; не дает Он нам встретить Себя в суд или в осуждение, и не даем мы себе встретить Его, потому что читаем священные страницы Евангельские, переживая их эмоциями нашими, но не сверяя их со своей жизнью. Мы остаемся и умиленными, и не обращенными одновременно. Сердце наше закрыто, глаза не могут видеть – и не бывает встречи. Но если бы мы только встали на место этой женщины, тогда мы встретили бы и Христа, и милость, и жизнь новую. В вопросе встречи есть еще одна сторона. Вы, наверное, знаете, что между людьми встреча бывает глубокая, плодотворная только тогда, когда оба человека, которые встречаются, истинны, когда они встречаются, и не скрывая себя, и не защищая себя друг от друга. Тогда бывает встреча – иногда удивительно глубокая. Но когда два человека настороже или когда они притворяются, тогда встречи не бывает. И вот, подумайте каждый о себе, как я думаю о себе самом: в какой мере искренности, внутренней правды мы становимся перед Богом? Разве мы не приходим к Богу часто как ряженые, разве мы не приходим к Богу, стараясь часто выглядеть так, как, мы думаем, Бог хочет, чтобы мы выглядели? Это иногда называется хорошей церковной вышколенностью; иногда считается, что это преодоление дисциплиной, волей своих настроений. А чаще надо было бы это назвать просто притворством. Притворство же нам пути к Богу не дает. Вы подумайте о себе – каждый – сколько разных неполноценных личностей вы собой представляете за один-единственный день; каковы вы, например, в моменты, когда вы забываете, что Бог есть, и когда совесть или уснула, или загнана куда-то. Подумайте о том, каковы вы бываете, когда вдруг охватит мысль, что вы перед лицом Божиим. Или проще – подумайте о том, какая вереница личностей представляет вашу личность в течение одного дня. Как вы себя держите, скажем, при митрополите Никодиме [1] , и как вы себя держите по отношению к своим товарищам, как вы себя держите на улице, когда никто не знает, кто вы такой, или в церкви, когда вы с стихаре, и т.д. Примеров можно было бы так разработать – смешных, печальных – сколько воображения хватит или опытности. И вот приходит момент, когда надо стать на молитву; которая из этих подставных личностей должна перед Богом стоять? Та, которая два часа тому назад перед митрополитом Ленинградским и Новгородским стояла навытяжку, или та, которая, забыв и про Ленинградского и про Новгородского, и про Бога и про совесть, что-то натворила? Или которая из других промежуточных личностей? На самом деле это так! Как найти себя, которую из этих личностей перед Богом поставить? Ни одна из них не представляет вас, в полном смысле. При малых отклонениях еще можно себя найти. Но есть люди, которые так привыкают играть определенную роль в жизни, что они потом больше самого себя и сыскать не могут. Они настолько стали едины с тем образом, который себе выдумали, что они себя настоящего никогда не встречают. Бог где-то насквозь видит настоящего Ивана, Петра, Марию, а они сами больше не могут. И тогда встает вопрос о том, как же молиться? Становишься на молитву, и всей души, всей личности своей перед Богом так и не поставишь. Не сыскать ее в этом хламе подставных личностей и лживых образов. И вот над этим надо работать для молитвы больше, чем упражняться в самой молитве. Упражнение в молитве, конечно, постепенно выводит ближе и ближе к поверхности подлинное я, подлинного человека. Но как медленно, если ему не помогать как бы извне! И вот иногда ставишь перед собой вопрос: как же себя самого найти и обнаружить? Бывают моменты, Богом данные, хотя не всегда благодатные, когда эта настоящая личность вдруг прорывается: моменты, когда мы взяты врасплох. Например, охватит меня ярость, и вот мое настоящее “я” так и клокочет, и все его видят, и даже я сам могу его обнаружить. Или вдруг придет горе такое настоящее, такое подлинное, что тебе уже никакого дела нет до того, что о тебе думают. Тогда вдруг становишься самим собой, иногда ненадолго, иногда и надолго, иногда – навсегда, в зависимости от того, какое горе, как оно проймет, как глубоко вспашет душу, как разорвет поверхностные окаменелые слои. Иногда радость так на нас действует, радость такая ликующая, что тоже не может быть ничем удержана; пусть смеются, пусть думают, что хотят, – царь Давид плясал перед ковчегом (см. 2 Цар. 6:16) от этой радости; смеялись – ну и пусть… Вот в такие минуты можно уловить о себе самом что-то настоящее. Но ведь не вся жизнь проходит в том, чтобы были или внезапные и неудержимые вспышки гнева, или горе без просвета, или радость, которая нас уносит за пределы самих себя. А что делать в другие моменты, как себя искать? Где тот подлинный, настоящий человек, который может стоять перед Богом, который может молиться, который во всей правде своей греховности и своей богоустремленности, своего богоборчества и своего поклонения Живому Богу, своего искания и становления может стать перед Богом? Есть способ простой, но, как все простые вещи, он требует постоянства и усилия. Порывом простых вещей делать нельзя; можно делать порывом, с восторгом только сложные, редкие вещи. Вероятно, многие из вас, так же как и я, были неверующими и с Евангелием встретились в какой-то день, когда оно было ново, когда мы подходили к нему без предвзятости: ни за, ни против, а со способностью честно посмотреть и поставить себе вопрос: приемлю или отвергаю? Когда читаешь Евангелие, есть места, которые очень мало что значат для нас в данную минуту. Если мы верующие, мы говорим: раз так говорит Евангелие, значит, так оно и есть – и успокаиваемся, потому что нам кажется, будто это сказано кому-то другому, в сердце не бьет. Есть другие места, о которых, если мы были бы вполне честны, мы бы сказали: нет, нет, Господи; хотя Ты это говоришь – нет!.. Помню одну нашу прихожанку, не исключительно благочестивую. Читал я лекцию о заповедях блаженства, после которой было собеседование. И помню ее слова: “Ну, Владыко, если вы это называете блаженством, пусть оно вам и будет, а я без этого блаженства проживу. Голодным быть, холодным быть, гонимым быть – нет!” Вот прямой ответ. И я думаю, что очень часто, если мы были бы немножко более честны и немножко менее “благочестивы” (именно так, в кавычках), то есть меньше притворялись бы перед Богом и перед самими собой, мы бы честно сказали: нет, это для святых, это для других, а я без этого проживу!.. Но есть другие места, – их не так много, может быть, но они такие драгоценные в нашей жизни, – которые прямо в сердце бьют. Помните слова спутников в Эммаус: Разве сердце наше не горело в нас, когда говорил Он нам на пути? (Лк. 24:32) – вот, такие места. У человека может оказаться одно такое место в Евангелии: слово, сказанное Христом ему лично и воспринятое всем сердцем, всей душой, всей крепостью, всем разумением – ну, сколько есть сердца, души, ума и разумения в данный момент; надо тоже принять в учет, что все это ограничено в нас. Но сколько есть во мне сил – да, воспринимаю, сколько есть сердца – трепещет, сколько есть души – горит, сколько есть воли – встрепенулась, сколько есть ума – сияет, искрится этим светом вечным. Вот эти места надо подчеркнуть. Потому что эти места указывают нам, в чем я сейчас, уже теперь Богу душой сродни, о чем я и Он думаем одинаково, чувствуем одинаково и т.д. Такие места надо отмечать, потому что эти места нам указывают на малюсенький участок, где встреча между Христом и нами уже где-то глубинно совершилась. Отметить, однако, недостаточно. Можно отметить, пережить и сохранить в записной книжке. Но когда ты обнаружил такое место, считай, что если ты будешь поступать наперекор этим словам Спасителя, то ты идешь наперекор собственной своей природе, ты убиваешь то в себе, что уже есть по образу Христову, уже “христообразно”, истинно, вечно, уже принадлежит Царству Божию. И положи себе правило: если в другом чем ты и грешишь, то против этого внутреннего закона твоей природы, собственной твоей природы не согрешишь никогда. И если так поступать, если найти то изречение, которое в себе содержит всю мою, жалкую еще, маленькую, ничтожную богосообразность, то можно начать расти. Причем не обязательно бороться с чем-то, а именно дать расти чему-то, творчески приходить к жизни. И тогда на пути найдутся трудности, и тогда уже будешь бороться не просто так, потому что сказано в Евангелии, а потому что знаешь, что если не будешь бороться, ты умрешь, в тебе умрет что-то, что уже живо в тебе, ты уничтожишь какую-то черту, которая принадлежит образу Христову. По мере того, как мы это делаем, нам постепенно открываются и другие подобные черты, и мы начинаем себя видеть, как старый хороший портрет, который из столетия в столетие реставрировался неудачниками, изуродовавшими его, – но вот здесь какая-то подлинная черта, здесь я узнаю руку мастера, здесь какая-то правда. И постепенно, узнавая одно после другого, можно расчищать этот портрет, образ, пока он не станет сообразен Богу, пока он не будет образом и подобием, похожестью. * * * Есть еще одна сторона, о которой я хотел бы сказать. Я уже сказал, что встреча зависит от того, что два встречающиеся человека или две личности, встречающие друг друга, обе подлинны, истинны. Я только что говорил о человеке, который идет к Богу, но бывает, что мы ухитряемся и Самого Бога сделать нереальным для себя. Вы знаете, как бывает в жизни, когда встречаешь разных людей и, забывая человека, видишь только его функцию. Скажем, когда мальчишкой тебя вызывают к директору гимназии или когда солдатом вызывают на головомойку к высшему чину – тогда не видишь человека; тогда на одном видишь его звание директора, на другом видишь погоны, и получается: кому честь – честь, кому страх – страх. Это, правда, получается, но ничего другого не получается, кроме страха и немного чести. И часто очень важно посмотреть собеседнику в лицо и увидеть в нем человека. Об этом сейчас было бы и не место, и долго рассказывать, но я это испытал раз, когда во время немецкой оккупации меня в метро арестовали: Бог помог посмотреть и увидеть, что тот, кто меня арестовал – человек, а не только полицейский. И завязался разговор, и я был отпущен. Но часто бывает, что мы не встречаем человека, потому что он для нас заслонен своим званием, нашим страхом, нашими предрассудками и т.д. С Богом бывает то же самое. Создай себе ложный образ Божий; придешь молиться – этому-то образу и будешь молиться. Создай себе образ Бога – беспощадного Судии и попробуй молиться Ему с лаской, любовью, доверием – ничего не получится. Так бывает, что собирая о Боге какие-то понятия, мы из них создаем картину, образ, вполне даже стройный, в котором ни одной ложной черты нет, потому что все черты взяты из Священного Писания, из святых Отцов, из литургических песнопений. Но так как мы собрали это в законченный образ, не оставив никакой возможности для неизвестного нам, то мы превратили этот образ – пусть он будет мысленный или картинный – в идола. Об этом уже в четвертом веке писал, кажется, святой Григорий Богослов – об опасности подменить подлинного Бога нашим представлением о Боге, которое, вместо того чтобы нас вести куда-то, стоит преградой и стеной, именно идолом, перед которым мы будем молиться, которому будем служить, но который никогда истинным Богом не будет. Это и объясняет, почему и Отцы Церкви, и все духовные наставники нас учат, что мы о Боге должны узнавать все, что только можем, но когда становимся на молитву, мы должны становиться перед Богом без всяких образов, без всяких представлений. Можно бы так сказать: то, что мы знаем о Боге, должно нас поставить перед Ним в момент молитвы, но стоять мы должны перед Богом, не постигнутым еще нами, Богом во всей Его бесконечной сложности и простоте, во всей непостижимости. Если мы так станем перед Богом, тогда все делается возможным, тогда Он может нам открыться сегодня, Каким Он хочет, чтобы мы Его сегодня восприняли. Сегодня Он нам откроет Себя страхом, трепетом, а завтра – милостью. Но мы должны научиться подходить к Богу и ждать, чтобы Он нам открылся, Каким Он захочет сегодня перед нами быть. Если мы только будем искать либо вчерашнего опыта, либо того Бога, о Котором так дивно пишет Симеон Новый Богослов, то мы будем стараться вернуться или ко вчерашнему дню, которого больше нет и никогда в нашем опыте не будет, или к опыту другого человека, который никогда нашим опытом не станет. Это очень важно. Если придерживаться этих элементарных правил, тогда мы можем встретиться. Где? – В глубинах наших. Не где-то перед нами, или над нами, или вокруг нас, а в сердце, в том, что Отцы Церкви и Священное Писание называют сердцем человека, тем сердцем, которое они называют глубоким. Глубоким такой глубиной, что ничто тварное не может его наполнить; в том сердце, которое так глубоко, что только Бог может заполнить его до края и перелиться через край. Но начинается эта встреча, как я говорил в начале, в сознании нашего сиротства, в сознании того, что мы вне рая, что даже те отблески, то сияние, в котором мы живем – это свет, который стелется из райских чертогов, как по снегу стелется свет из окна, но все-таки не чертог. Если мы это воспримем, тогда мы будем благоговейно, трепетно, внимательно просить Бога, чтобы сердце это Он очистил, потому что только чистые сердцем Бога узрят, чтобы Он кровью Своей очистил греховность нашу, чтобы Он приобщил нас к жизни Своей, и только тогда, вспоминая Петра в день улова рыб, вспоминая сотника, вспоминая всех тех, которые так трепетно и благоговейно относились к Богу, сможем мы стать таковы, чтобы Он мог открыть дверь и сказать: Войди в радость Господа твоего (Мф. 25: 21). Я скажу еще немножко о сердце человека, о том месте, где можно Бога встретить. Это проблема очень многих молодых сейчас; не скажу, что только молодых, но, несомненно, молодых и, думаю, не только на Западе. Где искать Бога, когда хочешь молиться? На небесах Его не сыщешь; помните, как апостолам сказали ангелы после Вознесения: что же вы глядите ввысь?.. Там Бога не увидишь. Искать Его где-то, воображая го присутствие перед собой, – бессмысленно, потому что сколько я Его ни воображаю перед собой, от этого Его присутствия не прибавляется и не убавляется. Это не Он, а мое воображение. Если искать Его в иконе, если искать Его, глядя в сторону алтаря, туда, где Святые Дары хранятся, опять-таки, – это место, и все-таки не Он. Это все-таки вне нас, а вне – Бога можно искать, но найти Его нельзя. И вот, встает вопрос: где находится это место встречи? Отцы Церкви говорят: в сердце. Они также совершенно ясно нам объясняют, что не в эмоциях наших, и не в физическом просто сердце, а где-то, в недрах, в сердцевине нашего естества. И как туда идти, где она? Для того чтобы войти внутрь и достичь того, что епископ Феофан называет внутрьпребывание и стояние перед Богом в сердце, а затем и хождение перед Богом, не теряя сердца, надо сначала освободиться от того, что нас вокруг нас связывает. Почти все время мы живем, как осьминог, который выбросил свои щупальца во все восемь сторон и к чему-то каждым щупальцем прилип. Если вы подумаете о себе: сколькими щупальцами каждый из нас прилип к тому, что составляет его жизнь? Сколько привязанностей, сколько пристрастий? Один французский ученый, который работал в Америке, Алексис Каррель, где-то говорит, что личность человека далеко не кончается там, где он ограничен своей кожей, а простирается по всему свету. Личность лакомки такими щупальцами простирается по всему съедобному на всем земном шаре, но в частности, ко всему съедобному, что у него есть в шкафу, в ларце, в кармане. Человек сребролюбивый не кончается там, где он ограничен кожей, его личность липнет ко всему, что он может приобрести, и т.д. Есть разница между любовью и привязанностью, любовью и пристрастием, – об этом надо было бы говорить отдельно, но сейчас я говорю именно о пристрастии, о том, как мы делаемся пленниками того, что будто бы держим в собственной руке. Как вы знаете, я не богослов, и поэтому позволю себе дать вам пример не столь высокий, как святые Отцы. Есть персидский рассказ о том, как однажды выехал в путь богатый, крепкий молодой человек и после путешествия вернулся домой, ободранный, как липка. Не только коня у него отняли, – кроме рубища, ничего на нем не осталось. Его окружили, смотрят, говорят: “Слушай, что же с тобой случилось? Ты молод, ты крепок; разбойники на тебя напали, но разве ты не мог защититься?” А он отвечает: “Да где же мне было защищаться: в одной руке у меня кинжал, в другой – пистолет; чем же я драться мог?” Выглядит очень глупо. На самом деле мы почти все так и поступаем, потому что все, что мы держим в руке – да, наше богатство; но посмотрите: вот у меня две свободные руки сейчас. Взял я свои часы, которые, в общем, ничего не стоят, но – мои, закрыл руку, и часы – мои, а рука? Больше нет ее; у меня осталась только одна рука. Возьми я и в нее что-нибудь – у меня вообще рук нет. А возьми я таким же образом, как жадный хозяин, что-нибудь в свое сердце –и сердце занято до отказа, и нет сердца ни для кого другого. И вот получается: богатеет человек, чего только у него нет. Только сначала у него одной руки больше нет, потом другой руки больше нет, потом сердца больше нет, потом ума больше нет, и кончается тем, что он ничем не обладает, а сам стал предметом обладания; и это может дойти до предела. И другой пример вам дам, потому что, мне кажется, это надо хорошенько понять. Пришла ко мне женщина. Сын у нее был лет пятнадцать в сумасшедшем доме. и муж у нее умер. Поехала к сыну, говорит: “Папа скончался”. Тот рассмеялся в ответ: “Невозможно! Он бессмертен!” Сначала мать подумала, что в нем проснулась вера, религиозность, ранее привитые понятия; потом оказалось, что совсем не то, просто говорит: не мог умереть и не умер… Пришла ко мне эта женщина, говорит: “Помогите, объясните ему, что папаша умер”. Ну, встретились. Юноше тогда было уже лет двадцать пять, я его знал совсем маленьким. Он говорит: “Отец Антоний, мама ничего не понимает. Мой отец жил только своим пристрастием к машине, к стенным часам, к телевизору, к нескольким статуэткам и картинам, которые у него были, и к предмету, который он преподавал в университете. Вне этого его вообще не было. Пока эти предметы существуют, он такой же живой, как раньше…” Ладно, вы скажете: сумасшедший сказал… А сколько в этом правды! Ведь когда он жил на земле, он без остатка жил только этими предметами. И жену бросил, и сына бросил, и все бросил ради того, чтобы жить этим. Вот и случилось, что когда жил – его не было, а когда умер – ничего, в общем, не переменилось ни для кого. И вот, надо обратить внимание, что если мы так живем, то, конечно, внутрь себя мы никогда не войдем. Надо, чтобы осьминог отпустил то, что, как он воображает, он держит, и чтобы он стал свободным. Я прошу прощения, что вас с осьминогами сравниваю, но я бы сказал, каждый из нас – осьминог в десятой степени, потому что, будь у нас только восемь пристрастий, было бы еще ничего; но мы же прилипли со всех сторон. И мы воображаем, что мы такие свободные, потому что пристрастие-то мое ведь ничто, я ведь не так чтобы что-то очень греховное люблю, а – тут мелочь, там мелочь… Есть другой, детский рассказ из творчества англичанина Свифта, “Путешествие Гулливера”. Попал он в страну лилипутов, заснул на траве; проснулся – встать не может. Почему? Потому что лилипуты каждый его волос привязали к одной травинке. Каждую травинку он бы сорвал и каждый волос он бы вырвал, а когда привязали все волосы ко всем травинкам – с места не мог сдвинуться. А разве мы не похожи на это, разве мы не приделаны к бесконечному количеству травинок, так, что не можем двинуться? Это очень важно. Ну, предположим, что мы остриглись, оторвались. Как говорит один из Отцов пятого века, вошли под собственную кожу. И вот я весь живу под моей кожей, то есть я изнутри вижу, изнутри действую, а не нахожусь где-то рядом с собой или вокруг. Это еще не значит, что все достигнуто. Надо найти способ дойти до глубины, а не только под своей кожей сидеть. Первая задача: найти время, чтобы побыть одному. Времени для этого сколько угодно, но мы его не находим. Можно быть в полном одиночестве, когда мы сидим в поезде, мы бываем в полном одиночестве в большом количестве разных моментов нашего дня. Но мы их не используем. И вот – побудь в одиночестве. Что тогда? Опыт показывает: уйдешь, и сначала так тихо и так хорошо. Никто тебе не мешает быть одному. Внешнего шума нет, внешних побуждений нет. Могу быть самим собой. Но проходит очень непродолжительное время, и делается скучно. Что это значит? Это выявляет то, что все, кроме нас, о нас знают: что если с нами остаться вдвоем наедине, то через короткое время делается скучно. А почему? – Потому что во мне ничего нет, чем бы питаться. И тут обнаруживается, что человек большей частью не живет, а реагирует на то, что случается. То есть живет отраженной жизнью, как можно отражать свет. Не то что человек сам в себе имеет жизнь и из внутреннего побуждения, из внутреннего чувства или мысли что-то творит. А: что-то случилось – и я на это отвечаю, еще случилось – и снова отповедь даю; и так мы думаем, что живем. Но так мы не живем, так мы только отповедь даем, реагируем. Акции нет, есть только реакция, ответ на что-то, на вопрос, на оклик: но никогда мы не звучим из себя самих. А когда остаемся одни, оказывается, что действительно мы не умеем изнутри себя как-то действовать, жить. Если принудить себя к одиночеству, то через некоторое время делается просто страшновато, потому что делается темно, и тесно, и страшно в этой пустыне. Пустыня это не только место незаселенное, это всякое место, где пусто. Такая пустыня бывает у человека в сердце. Такая пустыня бывает в толпе. И вот, делается страшно в пустыне. И надо идти дальше. И тут нужно проявить очень много терпения и мужества. Когда дошел до этого момента страха, до этого момента, где делается темно и тесно, надо сказать: Господи, аще и в сени смертней пройду, не убоюся зла, яко Ты со мною еси (Пс. 22:4) – и идти дальше, во тьму, во мрак, , в это узкое ущелье, идти дальше, не ожидая себе света, не ожидая ничего, зная, что когда придет время – свет воссияет, когда придет время – встреча совершится; а пока –пусть будет темно, пусть будет ночь. И вот так идешь, и если претерпеть до конца, тогда приходишь в место, где снова поднимается заря. И это – единственное, что мы можем сделать для того, чтобы встретить Бога в молитве. Это означает очень важную вещь; это значит, что подготовка к молитве, то есть к молитвословию, к чтению тех или других молитв гораздо важнее самого чтения. Надо стать перед Богом в правде, стать перед Ним и сказать: Господи, я стою в таком-то расположении духа; мне лень, мне скучно, или: мне хочется с Тобой побыть, да не слишком долго; или иное что; и идти, идти, идти. Отрываться и идти вглубь, отрываться и идти дальше. И если этим заниматься неспешно, не назначая себе никаких сроков, а просто изо дня в день, то в какой-то момент можно установиться внутри так, что уже никакие внешние обстоятельства тебя изнутри не выведут. Тогда можно и говорить, можно и читать, можно и общаться, можно и работать изнутри, откуда-то из той глубины, откуда бьет ключ жизни, который бьет из творческого и животворного, основоположного слова Божия. * * * Молиться легко, когда вдруг ощутишь Бога. Тогда молитва сама бьет, и тогда времени не существует, тогда тело может устать до такой степени, что не знаешь, есть ли оно у тебя или нет, но оно не мешает… Бывает наоборот: молитва рождается от ужасного сознания своего сиротства, такого отдаления от Бога, которое значит для тебя смерть, и тогда опять-таки будешь кричать, и кричать, и кричать к Богу, не зная ни времени, ни усталости, потому что такой ужас смерти тебя охватил. На этом построены наши богослужения, потому что они составлялись не в кабинете, не в уютной обстановке, они создавались постепенно людьми, которые колебались между этими двумя полюсами, или которые одновременно колоссальной емкостью души охватывали и ужас своей всеконечной ничтожности, и бесконечное величие своего призвания, и свою бесконечную бедноту, и свое беспредельное богатства. Так можно было молиться. Подвижники молились; нам эти богослужения даны отчасти в том же порядке, потому что и у нас бывают минуты светлого ликования и минуты истинного сокрушения духа. Но они нам даны тоже и как школа, как обучение тем настроениям, тем внутренним переживаниям, тому строю, тому видению вещей, которое родилось, которое питало этих людей или выразилось в их жизни. В такое богослужение просто, внезапно ввести человека нельзя. Надо ему научиться сначала молиться в основном смысле слова, то есть приобщиться тем двум основным переживаниям (и многому, кроме того, что я говорил, и но и тому, о чем я говорил раньше). И надо вводить человека в этот опыт постепенно; скажем, в монастыре молодого послушника не заставляют выстаивать все службы с первого дня. Он должен втянуться; его будут воспитывать так, чтобы ему делалось голодно и желанно, ему будут давать службы так, чтобы он хотел оставаться, и ему не давали бы, так, чтобы молитва в храме была привилегией и счастьем, так, чтобы, в конечном итоге, быть в храме было бы для него моментом ликования, радости, священного танца (я сейчас думаю о царе Давиде) или моментом радостной, светлой семейной встречи, как когда соберутся после многих лет члены одной семьи, и расставаться не хочется, и проходит час за часом, и ночь прошла, и утро настало, и оторваться друг от друга невозможно. Но для этого нужно, чтобы было что-то в сердце; просто прошколить, выдрессировать человека, как собаку дрессируют прыгать через кольцо, нельзя, потому что дело совсем не в том, чтобы он развил бесконечное терпение или крепкие ножные мускулы и мог стоять без конца, а в том, чтобы в нем родилось такое чувство, которое его влечет в храм, молиться. Я уж не говорю о том, что надо его учить пониманию и языку этих молитвословий. Мы можем учиться этому из самых простых молитв, если, как говорит епископ Феофан, мы берем утреннее или вечернее правило и не только его вычитываем, а еще хуже – выстаиваем, а стараемся в промежутках между моментами молитвы (то есть стояния лицом к лицу с Богом и общения с Ним в слове) обдумать эти молитвы, понять все, что сказано в них, значение слов, мыслей, чувств, которые вложены в них, обчувствовать эти молитвы (это выражение опять-таки Феофана), и еще вдобавок, если мы твердо изо дня в день применяем в жизни то, что говорим в молитве. Если ты утром сказал: прости, как я прощаю, и у тебя есть на кого-то злоба, в этот же день ты должен что-то сделать в этом отношении. Если ты сказал какую-либо другую фразу или слово в молитве, оно должно быть выполнено в течение дня. И для этого надо разбивать вечернее и утреннее правило на малюсенькие кусочки, которые могут послужить как бы правилом поведения на несколько часов; потом следующее и следующее. Тогда вся молитва делается живой, потому что она так переплетается с жизнью; а вечером, когда приходишь каяться, есть в чем каяться и не приходится выдумывать: “Что бы Господу сказать? всем, Господи, грешен…” – неправда, и слава Богу, что неправда: не всем, а вот какой-нибудь одной вещью так грешен, что каяться надо. Вот если так подготавливать людей, то постепенно они войдут в богослужение, и тогда это богослужение станет песнью души; но иначе – нет, не станет, разве что человек – гений духовный; но тогда он и без нас обойдется и найдет свой путь. * * * Я употребил выражение закрытые двери. Двери, конечно, не храма, и двери не нашего дома, и еще меньше – двери нашей любви, и еще меньше – двери нашей способности всякого принять, как нас принял Христос; а дверь другая, та дверь, через которую я сам вырываюсь из внутрьпребывания и делаюсь даже не странником, а бродягой. Войди внутрь себя, закрой дверь, стань затворником внутренним, и изнутри действуй, говори. Опять-таки, это не значит разобщенность, а это значит такая собранность, при которой можно всецело пребывать внутри себя, одновременно сияя наружу. Ну, если у вас есть свеча, на ветер вы ее не поставите для того, чтобы в ночи стало светлее, вставите вы ее в фонарь, причем крепко закроете фонарь, чтобы не задуло, и тогда свеча будет светить и в тихой ночи, и в бурной ночи. Вот так надо душу свою вставить, внутрь ввести, оградить ее каким-то образом, чтобы ничто не могло погасить дух, потушить свет, убить тепло, заглушить сияние, и она будет светить. Стяжи мир – тысячи спасутся вокруг тебя, говорил преподобный Серафим Саровский. И это возможно, но при этом надо, чтобы все было открытым. Одна из вещей, которая меня больше всего поразила в какой-то момент моей жизни, это слова Исаии: Дай душу свою на растерзание голодным… Дай, пусть растерзают, пусть насытятся – но не в том смысле, что: расплескай свое богатство, так, что ни ему, ни тебе ничего нет. [1] Митрополит Никодим (Ротов, † 1978), в то время – Ленинградский и Новгородский. |
Вернуться к оглавлению раздела | Перейти к главной странице