I

     Мы находимся у преддверия Великого поста, и на грани между подготовительными неделями, которые только что пронеслись, и самим Великим постом стоит Прощеное воскресенье, день, когда мы должны бы, уже приготовленные окончательно и бесповоротно, примириться с Богом, с самими собой и со всеми людьми вокруг нас. Подготовительные же недели, как я говорил в течение всего этого времени, заставляют нас глубоко заглянуть в самих себя. Я напомню вам, о чем шла речь.
     В день, когда мы вспоминаем слепого Вартимея, мы должны задуматься над тем, как глубока, порой беспросветна бывает наша собственная слепота, как видимое ослепляет нас к невидимому; как отсутствие привычки честно и бесстрашно заглядывать в собственную душу лишает нас возможности видеть себя такими, какими нас видит Бог, или даже такими, какими нас видят люди; как непривычка прислушиваться к голосу собственной совести отнимает у нас возможность познать себя даже из того, что мы сами могли бы сказать о себе. И вторая черта этого рассказа заключается в том, что Вартимей искал помощи и исцеления в течение всей своей жизни, обращался, несомненно, ко всем, на кого мог хоть сколько-то понадеяться – и ни один человек его не исцелил. Только встреча со Христом вернула ему зрение. Христос оказался единственным, Кто мог дать ему прозреть. И вот в течение всей этой недели мы должны были задумываться над тем, насколько и каким образом мы слепы, ставить перед собой вопрос о том, насколько мы не видим собственной слепоты, воображаем себя зрячими, и насколько наше обычное понимание самих себя не соответствует реальности во свете Божией правды, Божией истины. За эту неделю мы должны были обратиться ко Христу и сказать: "Я слеп. Ты – единственный Свет миру – просвети! Просвети мои очи духовные, дай мне зреть жизнь, самого себя, других – так, как Ты видишь и меня, и жизнь, и окружающих меня людей...". От этого мы не прозрели бы до конца, но мы пришли бы в полное сознание того, до какой степени мы слепы, и поняли бы, что если нас не исцелит Сам Спаситель Христос, то никто нас не исцелит, потому что окружающие нас все более или менее слепы, и все люди видят друг друга не во свете, а в полутьме. Вы, наверное, помните рассказ о том, как Христос исцелил другого слепого, как Он помазал ему глаза и спросил: Что ты теперь видишь? – и тот Ему ответил: Я вижу проходящих людей, как деревья... Вот так мы видим друг друга. Редко-редко нам дается чудом отрешиться от себя самих и увидеть человека, какой он есть. И какой он есть – мы видим двояко. С одной стороны, мы видим в нем образ Божий, его вечную несмываемую красоту, с другой стороны, мы видим, порой с болью и ужасом, как этот образ осквернен и изуродован, – словно мы смотрим на икону, которая была обезображена, лишена своей первобытной красоты и славы.
     Второе воскресенье напоминает нам о Закхее. Человек богатый, знатный, но малого роста, он искал видеть Христа. Мы не знаем, что его побуждало, но едва ли простое любопытство, потому что оно не позволило бы ему перенести насмешки, шутки, смех окружающих людей. Представьте себе: живущий в небольшом городке богатый и знатный человек, уважаемый всем городом – вдруг, как мальчишка, взбирается на дерево. Сколько вокруг него было насмешек!.. Но Закхею было так важно увидеть Христа, хоть заглянуть Ему в лицо, что он пренебрег всем этим и победил тщеславие не каким-то подвигом, борьбой, а полным безразличием к тому, что могут о нем думать люди – так для него было важно, так необходимо лицезреть Спасителя. И он Его увидел. Изо всей толпы Христос приметил только Закхея, потому что тот своей устремленностью к Нему победил в себе всякий страх перед людьми, всякий ложный стыд, перенес насмешки, поругания – лишь бы увидеть Христа. И Христос его призвал и остановился в его доме.
     Тщеславие, как говорит преп. Иоанн Лествичник, это дерзость перед Богом и трусость перед людьми... Тщеславие – это такое расположение, при котором мы не считаемся с тем, что может Бог думать о наших поступках, словах, о нашей жизни, о нашей личности, и обращены только к тому, как отзываются о нас люди. Тщеславный человек живет в страхе перед человеческим судом, и это лишает его всякого страха Божия. Это состояние не только опасное, но очень страшное, потому что еще один шаг – и за тщеславием последует гордыня.
     Гордыня – это сознательное отношение к себе самому как к последнему судии, как к тому, над которым нет ни Божиего, ни человеческого суда; и это состояние, слава Богу, очень редкое среди нас. Но тщеславие нас всех в той или другой мере держит в плену. Отцы говорили о том, что тщеславие – последний враг, который может быть побежден подвигом, святостью, когда в конечном итоге ничей суд, кроме Божиего, для нас не имеет значения. Не в том смысле, что мы презираем человеческое мнение – ведь человек, наш ближний часто судит о нас, как Бог судит: видит в нас зло, неправду, слабость нашу и нам ее являет; а в том, что только превзойдя это состояние, мы можем стать перед лицом Христа и поставить Ему вопрос: "Что Ты, Господи, обо мне думаешь? каков Твой суд? не мой, даже не суд моей совести, а Твой совершенный суд, рожденный из Твоего совершенного видения меня, какой я есть?..".
     Но рассказ о Закхее на этом не кончается. Христос приходит в его дом, и Закхей, приняв Христа, Ему говорит, что всю свою жизнь выправит: не только свои долги оплатит, но все, чем он других обошел, он исправит. Вот второй вопрос, который этот рассказ ставит перед нами. Да, предположим, что мы хоть на мгновение выбрали Божий суд и прошли мимо человеческого суда. Но какие плоды мы приносим от этого? Является ли такая перемена нашего внутреннего строя или состояния началом новой жизни? Она может стать началом новой жизни, только если, осознав, что над нами есть Божий суд и что человеческий суд или мнение обманчивы, мы начинаем решительно жить по-Христову. То есть если, услышав весть о Его Евангелии, благую весть об истинной жизни, мы изменяем свою жизнь так, чтобы соответствовать именно ей.
     И Иоанн Креститель, и Сам Спаситель говорили: Покайтесь – то есть оторвитесь от земли, от соблазна, от порабощения всему земному, и вперите свои глаза в Бога и идите к Нему... Но, – говорил Иоанн Креститель, – на пути принесите достойные плоды своего покаяния... Плакаться недостаточно, признавать свою вину недостаточно, – надо исправить свой путь. И не только свой путь выправить, но исправить по отношению ко всем людям, которые от нас пострадали, все то, что может быть исправлено. Это могут быть материальные, денежные долги, это могут быть наше поведение, наши собственные чувства и мысли по отношению к тем или другим людям. Все должно быть пересмотрено, и каждая вещь должна быть выправлена. Говорить о том, что человек покаялся, когда его жизнь не только не изменилась в будущем, но не исправила и прошлое, совершенно напрасное дело. И когда мы думаем о наступающем Прощеном воскресеньи, мы должны именно над этим задуматься. Иначе произносимые нами слова: "Прости меня Христа ради!" и ответ: "Бог простит!" являются просто ложью, лицемерием, пустотой. Легко просить прощения у человека, которого, как ты чувствуешь, ты не очень обидел, который легко тебя простит, пожав плечами. Но раньше чем просить прощения, мы должны перед собой поставить вопрос: как глубоко я этого человека ранил – не в моих глазах, в его глазах и в Божиих глазах? Как глубоко я этого человека ранил, что я ему сделал?.. И с другой стороны, когда к нам обращается человек и просит прощения, мы также должны перед собой поставить вопрос: как я им был унижен? что он сказал или сделал, от чего моя душа еще не исцелена, от чего во мне кипит негодование, от чего горечь пронизала мою душу и сердце и ум, от чего у меня нет воли ему служить, как брату, как ближнему, по-евангельски?.. Эти вопросы мы должны ставить себе заранее, а не в мгновение, когда человек подходит, – тогда уже поздно. Мы должны быть в состоянии и просить прощения, но уже принеся какой-то плод нашего покаяния, и давать прощение с сознанием того, что наше слово "прощаю" нас исцеляет, является концом ссоры, розни, что это полное, истинное примирение.
     А примирение достигается только ценой окончательного отказа от себя самого. Христос нас потому мог примирить с Богом, что Он Свою жизнь отдал. На кресте Он смог сказать: Прости им, Отче, они не знают, что творят!.. И каждый из нас должен рано или поздно осознать, что только ценой, порой очень большой ценой мы можем заслужить прощение, и порой такой же большой ценой мы можем себя победить и одарить человека прощением, так, чтобы ничего больше не осталось между нами, кроме жертвенной, крестной взаимной любви.
     Но простить не обязательно значит забыть. Не в том смысле, чтобы сохранить в памяти совершенное зло, а чтобы запомнить, что в этом человеке, которого я простил, есть некоторая слабость, может быть, еще не исцеленная, которая, если ему только дать повод, может вылиться в новую обиду, новое падение. И человека, которого мы простили, мы должны оберегать от всего того в нас самих, что могло бы его привести к новому гневу, новому греху. И то же самое относится, конечно, к нам самим. Мы должны научиться познавать в себе эту слабость, которая сделала возможным с нашей стороны нанесение обиды, унижения, боли, осквернения другому человеку, и за ней следить все время, чтобы она не прорвалась новым грехом. Вот о чем говорит нам рассказ о Закхее.
     Дальше идет притча о мытаре и фарисее. Кто из нас посмеет сказать, что он не фарисей? Кто из нас не ведет себя внешне так, чтобы заслужить человеческое внимание и уважение, и не чувствует при этом, будто он их достоин? Кто из нас, как мытарь, дойдя до дверей храма и сознавая, что это Божий удел, что это место освященное, дом Божий, что Хозяин этого дома – Господь и Бог наш, и что ничего в этом доме не может происходить чуждого или отвратного Богу, – кто из нас остановится и подумает: я не имею права вступить в этот священный предел... ? Как легко мы входим в церковь, быстро крестясь и обращая внимание не на Бога, а на разные мелочи: покупаем свечи, кланяемся знакомым... Разве нас охватывает трепет, ужас, который должен бы нас бросить на колени со словами: "Господи, я не имею права стоять перед Твоим Лицом!". Да, мы дети Божии; да, Он нас принимает. Но то, как мы приняты любовью, нас только обязывает к большему, а не освобождает от должного. Поэтому задумаемся над этим.
     Когда я говорю о доме Божием, может быть, надо бы сказать и о наших встречах с людьми. Каждый человек является иконой, образом Божиим, каждый из нас – обиталище, как бы храм Святого Духа. Как мы друг ко другу относимся и физически, и в мыслях, и в чувствах, и в общем нашем поведении, и как бы в основном нашем отношении друг ко другу? Видим ли мы друг во друге святыню? Нет, конечно не видим... Но это показывает меру нашей слепоты, это показывает, как мы далеки от обладания тем, что апостол Павел называет умом Христовым: способность мыслить, как Христос, чувствовать, как Христос, видеть так, как Он видит, Его глазами, оценивать все Его меркой... Каждый человек является храмом Святого Духа, каждый человек является иконой Самого Христа, Бога Живого, и каждый человек, христианин, крещеный, причащающийся Святых Таин, является как бы воплощенным присутствием на земле, в истории, в этот наш день, Самого Христа. Ведь причащением Святых Таин мы приобщаемся и к освященному человечеству Христа, и к Его Божеству. Зачаточно, постепенно, то больше, то меньше, в зависимости от нашей греховности, мы делаемся причастниками Божественной природы. Видя человека, мы в каком-то отношении можем сказать, что мы видели Самого Христа Спасителя. Как трепетно должны были бы мы относиться к каждому отдельному человеку! Если этот человек является изуродованной иконой, оскверненной святыней, опустошенным храмом, с каким ужасом – но трепетным ужасом, не с отвращением, а именно с трепетом, – должны были бы мы к нему относиться! Вот о чем нам говорит (между прочим, конечно) притча о мытаре и фарисее.
     А дальше богатейшая притча о блудном сыне. Она нам говорит о каждом из нас, но в контексте падения человека, отпадения его от Бога, потери Бога. Каждый из нас призван в отчем доме быть в таком общении с Богом, как дети – с любящим, мудрым отцом, который всю жизнь отдал на то, чтобы о них заботиться. И кто из нас мог бы сказать, что все дары, которые ему дал Господь – и ум, и сердце, и волю, и все дарования, которые этими дарами обуславливаются, приобретаются, он посвящает тому, чтобы вырасти в полную меру роста Христова, стать в полном смысле Его образом на земле? Каждый из нас берет эти дары и говорит Богу: "Спасибо (а порой и этого не скажет), что Ты все это мне дал, а теперь я этим воспользуюсь для себя. Ты мне дал Божественную силу – я ее употреблю на свою пользу. Уйду, куда глаза глядят, буду наслаждаться всем тем, чем только могу насладиться, и ради этого истрачу, расточу все эти дары...". Каждый из нас в каком-то смысле, не словами, а поступками, настроенностью своей говорит Богу: У меня вся жизнь впереди, с Тобой я успею побыть; дай мне насладиться землей. Я купил участок земли, она моя. Я из нее сотворен и теперь ею обладаю, я над ней имею власть. Я ее буду возделывать, заставлю ее принести плоды, которыми я воспользуюсь... Я купил пять пар волов, у меня дело на земле, мне некогда на небо смотреть. Когда настанет старость, когда уйдут силы, тогда я успею, а сейчас дело не терпит; подожди! Ты вечен, жди, чтобы Твое время пришло... Я женился, мое сердце полно моей радости, некогда мне заниматься Твоей... Мы так грубо не говорим, но мы так бессовестно живем.
     В рассказе о блудном сыне замечательное сопоставление: как он поступил с отцом, так поступают с ним друзья, знакомые. Он отвернулся от отца: "мне некогда ждать, чтобы ты умер, к тому времени моя молодость пройдет. Сговоримся: умри как бы для меня, дай мне то, что мне досталось бы после твоей смерти, и забудем друг о друге...". А в стране далекой, в стране чужой, пока у него было богатство, украденное как бы, вырванное из жизни отца, вокруг него роились люди. Но когда этого богатства не стало – отцовского богатства, не его, потому что сам он был совершенно беден, наг, пуст, – все от него отвернулись так же, как он отвернулся от отца. Разве это не бывает с нами, когда мы не в Бога богатеем?.. И настал для него голод, физический голод и другой: голод одиночества, оставленности, отверженности. И тогда он вспомнил, что есть одно место, где он не отвержен, одно место, которое было домом для него, родным домом, и что где-то есть отец. Он стал недостойным сыном, но отец до конца остался достойным отцом. Физический голод и нужда и одиночество его заставляют прийти в себя, вспомнить об отчем доме, и он отправляется в путь с покаянием: "Прости! Я недостоин быть твоим сыном, я согрешил и перед небом и перед землей, прими меня, как одного из твоих наемников...". Но в течение всего пути он повторяет эти слова, обращая их не к какому-то чужому работодателю, а к тому, кого он все-таки продолжает называть отцом, к тому, кто поступил с ним действительно по-отечески, кто его не только родил в жизнь любовью, но кто, всю жизнь отдав для него, согласился как бы и умереть ради него, перестать существовать, лишь бы сыну было хорошо.
     Разве это не наш путь? Кто из нас может сказать, что это непохоже на него?.. И отец ждал, потому что сам-то остался отцом, хотя сын перестал быть ему сыном в полном, настоящем смысле слова, в том смысле, в котором Сын Божий остается Сыном Отца Своего и в "стране далече". Потому что в нашу страну, в нашу юдоль плачевную Он пришел умирать за нас, жизнь Свою дать за нас. И когда блудный сын обращается к отцу с просьбой, вернее, с покаянием, отец не дает ему даже сказать: "Прими меня, как наемника"; потому что сделок с Богом не бывает. Мы не можем перестать быть сыновьями, дочерьми Божиими и стать Его рабами или наемниками, – рабами, которые работают из-за страха, или наемниками, которые работают только за плату. Мы не можем перестать быть тем, чем мы являемся для Него – Его детьми. И только покаянием, только возвращением к Нему – но опять-таки, творческим покаянием, не плачем "на земле далече", а возвращением к Нему – мы можем быть Им приняты. Бог не мирится с нашим падением. Бог не принимает нас на новых началах: "Ты был Мне сыном, теперь стань Мне работником". Бог требует от нас, чтобы мы были сыновьями и дочерьми Его. Отец останавливает своего сына, прежде чем тот попросился стать наемником; он зовет слуг и призывает их принести сыну прежнюю его одежду, вернуть ему старое достоинство, и радуется его возвращению... Мы часто думаем, что возвращение нам дается легко, что достаточно сказать: "Господи, прости!" – и вернуться. Неправда! Надо пережить голод, который нас делает чужими этой чуждой Богу земле, не той земле, на которой мы живем, а земле греха, отчужденности, области отчужденности от Бога. Только оторвавшись от нее, можем мы вернуться домой.
     А старший сын? Он говорит отцу: "Я тебе был верен всю жизнь". Разве мы можем это сказать? Он, как фарисей, был верен, только он никогда сыном не был, в нем не было любви к отцу. Он был действительно от рождения сыном, а по призванию – рабом, работником. Как бы нам не стать такими: благочестивыми, "достойными" – и не детьми Божиими...
     В прошлый раз я говорил и о Страшном суде. Суд этот страшен не из-за наказания. Когда человек наказан, он как бы чувствует, что отплатил свое, что совершенное им зло теперь изглажено наложенным на него страданием. Страшен этот суд тем, что рано или поздно мы перед своей совестью или перед Лицом Господним поймем, что все, чем мы жили, было пусто содержанием, что это была мишура, пена, но что реальности в этом не было; что единственный смысл жизни был в уподоблении Христу, приближении к Нему, служении – и что мы все это пропустили. И то мгновение, когда человек это обнаруживает – самое страшное мгновение.
     Завтра мы будем погружаться мыслью в плач Адамов. Да, Адам заплакал горькими слезами в момент, когда вдруг стал чужим Богу. Бог чужим для него не стал; Бог остался ему Отцом, но Адам оказался в пустыне, там, где только воспоминание о рае; и чем ярче это воспоминание, тем горше, тем острее страдание. В это мгновение он понял, он уловил, что значит быть с Богом или быть без Бога. В жизни каждого из нас бывает такое мгновение, когда вдруг мы чувствуем, что потеряли самую сущность жизни. Это бывает разно. Это бывает в разный возраст, мы этого иногда даже не замечаем с такой яркостью, с которой описывается плач Адамов. Но каждый из нас, если обернуться назад, может вспомнить о том, как в какой-то момент потухла радость. Не детская, не наивная радость, а зрелая, глубокая; как она была потушена одним словом, одним действием, в мгновение ока, словно мы ее убили выстрелом, кинжалом, вывели Бога из области нашей жизни.
     У нас всего несколько часов для того, чтобы над всем этим задуматься, потому что завтра нам будет дано в последний раз перед началом поста, который нас ведет к Страстным дням, продумать все это и решить: какова будет моя жизнь, буду ли я продолжать прозябать, ползти, или с решимостью оторвусь от того, что меня держит пленником, и буду искать свободы во Христе? Хомяков определяет свободу как состояние того, кто стал самим собой. Но не таким, какими мы знаем друг друга и себя самих, а подлинно, истинно самим собой: светящейся, очищенной иконой Христа; больше того: храмом Святого Духа; больше того: в каком-то смысле, через крещение и причащение – воплощением, присутствием Христа.
     Сейчас у нас будет три четверти часа для того, чтобы в полном молчании задуматься над самими собой. Просмотрите свои души, просмотрите свою жизнь, подумайте о том, что вы можете сделать и чем вы можете стать, и будьте готовы завтра подойти к тем людям, которых вы ранили, и попросить прощения. Если подойдет к вам кто-то, кто вас ранил, либо найдите в себе мужество простить – но простить истинно, либо найдите в себе более, может быть, страшное мужество сказать: "У меня нет сил тебя простить. Помолись обо мне, чтобы я достаточно исцелился и был в состоянии простить тебя – не словом, а всей глубиной своей души...".

II

     После первой недели поста, когда читается канон Андрея Критского и мы проходим через все возможные моменты Ветхого Завета, человеческого падения, человеческой надежды, Божиего воздействия, наступает воскресенье, которое называется Торжеством Православия. И так легко нам почувствовать, что это день нашего торжества, что это день, когда мы, православные, на Божией стороне, когда, поскольку мы православные, мы в особенном положении, ибо Православие как чистота учения Христова, как совершенный образ духовной жизни восторжествовало хотя бы в нашей жизни. И вот от этого представления нам надо сразу отделаться. Торжество Православия, в сущности, не торжество православных над инославными, даже не торжество над человеческой потемненностью, это торжество Божие над нами самими. И как мы должны быть благодарны Богу за то, что Он нас взыскал таких, какими мы являемся: в полутьме, полуслепые, тщеславные, бродящие по чужой стране, минутами к Нему бросающиеся, а потом снова Ему изменяющие, не понимающие величия ни Его, ни нас самих, ни ближнего нашего, забывшие или забывающие те изумительные моменты, когда мы близки к Богу, потому что Он к нам приблизился, порой в ответ на то, что мы тоскуем по Нему, даже не зная, по чему мы тоскуем, а порой – потому что Он приходит к нам, чтобы нас разбудить, оживить. И вот настает момент, когда мы видим, как Бог в течение всей истории человечества пробивался через тьму, через бесчувствие, через измену и находил среди людей верных последователей Себе, которые давали Ему приют на земле, предательски врученной под владычество Его противника сатаны.
     Когда я упоминал о мытаре и фарисее, я говорил о том, что храм – это дом Божий, место, где Бог хозяин, место, где Он живет и куда мы допускаемся по Его милости. Это одна из поразительных вещей, которую мы перестали ощущать, которую ранние христиане, вероятно, переживали очень сильно, глубоко: что на земле, на которой Богу нет места, в обществе человеческом, где Он нежеланный, откуда Он исключен, есть какие-то люди, которые дают Ему приют. Земля, на которой мы живем, вся предана человеческому произволу, но некоторые места на ней, – храмы, – все-таки Ему принадлежат, это места прибежища для изгнанного Бога. И в этом отношении между Богом и нами какой-то удивительный союз. Какие-то люди, которые остались Ему верны, которые не побоялись стать на Его сторону, которые хотят, чтобы Он стал полностью Хозяином жизни и Строителем мира – в этом мире Ему дают приют. Человеческая вера дает Богу место в человеческом обществе и на земле. Разве это не изумительно? Разве это не может нас наполнить глубоким умилением, благоговением – и ужасом? Бог странник, Бог – изгнанник, и есть у Него место прибежища, которое Ему предлагается человеческой верой. И Торжество Православия в этом контексте – это Божия победа над человеческими живыми душами.
     Но какая победа? Когда мы думаем о победах, которые одерживают властители мира, эти победы ведут к порабощению побежденных, подчиняют их, делают подвластными. Победа Божия, наоборот, освобождает нас от рабства, – от рабства нашим собственным страстям, от рабства нашей слабости, немощи, от рабства страху. Закон Христов – закон свободы; Христос – Освободитель; победа Христова – наша свобода. И Торжество Православия – это день, когда мы с изумлением можем думать о том, что Бог всякого, кто к Нему обернется, может сделать свободным, самобытным существом, укорененным в Божественной свободе. Вот начало поста.
     Не напрасно пост на некоторых западных языках называется словом, которое в наших церковных песнопениях обозначается как весна духовная. Весна, Lent [1]. Это начало жизни, это момент, когда жизнь пробивается, начинает крепнуть и доходит до своего торжества в Воскресении Христовом. Но – Боже! – какой ценой! Это не постепенное раскрытие свободы, не постепенное вырастание. Торжество Православия, провозгласившее нам Божию победу, говорит нам также о том, какой ценой эта победа одержана. Бог стал человеком, Он приобщился тварности, Он стал человеком в падшем мире и приобщился всем трагическим, разрушающим жизнь последствиям человеческой отчужденности от Бога, всем последствиям греха, – не греху, а именно его последствиям. И эти последствия – не только голод, не только усталость, не только холод, а в области человеческих отношений – не только одиночество, отверженность; это – в последнем, в конечном итоге – смерть.
     Но что такое смерть? Откуда она может явиться? Единственный источник вечной, неумирающей жизни – это Бог. Как нам говорит Священное Писание, смерть вошла в мир через грех. Только потому человек стал смертным, что он оторвался от Бога. И Сам Бог, ставший человеком, избирает путь полного общения, полной общности судьбы с нами, людьми. Он не рождается смертным, Он не умирает от Своей смертности. Церковная песнь нам говорит: О Жизнь вечная, как Ты умираешь? О Свет вечный, как Ты угасаешь?.. Святой Максим Исповедник говорит о том, что и в человечестве Своем Христос был бессмертен, потому что не может умереть человек, который всецело един с Богом... Что же случается? Случается что-то более страшное, нежели наша смерть. Христос вольно разделил всю нашу судьбу. Он стоит перед людьми непреклонно, бескомпромиссно заодно с Богом; и человечество, не только неспособное, но не желающее путей Божиих, не желающее пожертвовать своими путями ради того, чтобы выбрать только Божий путь, Его отвергает; Христос должен умереть вне человеческого града, потому что Он отвержен отпавшим от Бога человечеством. Но Он ни в какое мгновение не отделяется от человека, от человечества. И для того чтобы разделить до конца человеческую судьбу, отверженный людьми, распинаемый ими, Он должен приобщиться к последнему ужасу человеческой судьбы – богооставленности, или вернее, утрате, потере Бога. Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил?.. В этот момент в Своем человечестве – не в Божестве Своем, – в Своем человеческом сознании Христос приобщается ко всей обезбоженности отпавшего от Бога мира, и от всей этой нашей обезбоженности, нашего сиротства, нашей потери Бога умирает на кресте... Это – Торжество Православия. Это торжество Божественной истины на земле, но не в словах, не в литургических формах, а в каких-то очень страшных сущностях. И когда мы празднуем Торжество Православия, мы должны помнить, что это Божие торжество над всем тем, что есть неистинного, греховного, что это вступление света во тьму земную; но какой ценой!.. И опять-таки, мы начинаем пост с сознанием такого трепетного, священного ужаса. Если бы только мы могли это пережить в какой-то достаточной мере, то праздник Торжества Православия мог бы быть для нас действительно началом весны духовной, новой жизни в нас, обновлением.
     В течение следующих недель нам будут представлены образы того, что может совершить Божественная благодать над человеком, если только он станет последователем Христа, Его учеником. Мы будем вспоминать свт. Григория Паламу, преп. Иоанна Лествичника, Марию Египетскую, – людей, которые всерьез поверили Христу и захотели за Ним последовать не только мечтательно, желанием, но и решимостью, которые как бы обернулись против себя самих, победили себя во имя Христово – Христовой благодатью, но и своей решимостью.
     И затем мы дойдем до Страстных дней, и тут тоже будут проходить перед нами образ за образом. В течение первых трех дней перед нами пройдет все Евангелие. Евангельские чтения будут такими обширными, что те места и события, которые при обычном чтении в течение года так далеко отстоят друг от друга, что не встречаются в нашем сознании и в нашем сердце, вдруг окажутся рядом, освещая смыслом одни другое.
     А затем несколько картин.
     Предательство Иудово... С каким ужасом мы думаем об Иуде! Ученик Христов предал Его на смерть. А задумывались ли мы когда-нибудь над тем, каковы мы? как мы изо дня в день предаем Христа?.. Конечно, не на слове, но в другом отношении. Если через крещение мы так соединились со Христом, так с Ним стали едины, что, по Его слову, Он живет в нас и мы в Нем, то каждый раз, когда мы себя уродуем, оскверняем, делаем чуждыми Христу, мы Его предаем. И поэтому когда мы будем слышать рассказ о предательстве Иуды, давайте смотреть на это предательство, как человек смотрит на себя в зеркало. Да, он это совершил. А мы, а я лично – сколько раз предавал Христа?.. И как многоразлично можно это делать – в мысли, на словах, поведением, жизнью, внутренним как бы оттолкновением... Давайте задумаемся над этим и сегодня, когда мы попробуем помолчать перед лицом своей совести, и когда в Великую Среду будем вспоминать это страшное событие: ученик предал своего Учителя на смерть... Я, верующий в Него, в каком-то отношении любящий Его, в каком-то отношении преданный Ему, даже не перед лицом опасности, а перед лицом легкого соблазна отворачиваюсь от Него, как бы думая: выйди из моего сознания, выйди хоть на мгновение из моей жизни; как блудный сын сказал своему отцу: умри, чтобы мне жить свободным без тебя...
     А затем Тайная вечеря и Христово распятие. Крест, на котором умирает Жизнь. Нас ради умирает нашей смертью Тот, Который бессмертен, Который убит моей смертностью; а моя смертность вся укоренена в моей греховности. Неважно, что вокруг могут быть тысячи одинаково грешных людей. Если был бы только один грешник, его греховность – моя греховность, – порождающая смерть, убила бы воплощенного Сына Божия...
     И Крест. Распятый Христос говорил: Прости им, Отче, они не знают, что творят!.. А знаем ли мы, что творим, понимаем ли, что делаем? Когда мы думаем о Христе, мы этого не понимаем, не можем себе представить. Но разве мы не понимаем, что делаем над другим человеком, если перенесемся мыслью к людям вокруг нас, которые несут разрушительные, губительные, мучительные последствия того, что мы собой представляем? Разве мы не можем понять хотя бы относительно, по сравнению, то, что мы творим над Христом?..
     И толпа вокруг этого Креста. Молчание умирающего Христа прерывается только несколькими возгласами. Рядом – Божия Матерь, Которая ни словом не перечит воле Божией о смерти Ее Сына, и безмолвствующий ученик, который любовью так связан со Христом, что может принять Его мученическую смерть, не защищая Его, предаваясь своей волей в Его волю. А вокруг фарисеи, книжники, засудившие Христа, насмехающиеся над Ним: "Ты говорил, что Ты Сын Божий – докажи! Если Ты Сын Божий, сойди теперь с креста!.. Ты говорил, что Бог о Тебе заботится, что Ты для Него что-то значишь – докажи!..". И пестрая восточная толпа. Люди, которые пришли просто посмотреть, как умирает человек. Такие и теперь бывают, для кого это зрелище, от которого содрогнется каким-то волнением их сердце, но не больше... Люди, которые с надеждой ждут: а вдруг Он сойдет с креста, и тогда безопасно быть Его учениками: Он уже победитель, Его враги расточены... А другие думают: как бы Он не сошел с креста; потому что если Он сойдет, то мне неизбежно надо последовать Его учению, принять эту страшную заповедь о любви до конца, о крестной любви... Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих... Целое море переживаний и, может быть, такое же страшное море безразличия. Воины, разделяющие Его одежду, просто исполняют приказание о распятии осужденного: кто он – это не их дело...
     Подумаем: где в этой толпе мы можем найти себя? Или если перенестись еще раньше, в преторию, где воины взяли Христа, чтобы поглумиться над Ним, когда они закрывали Ему глаза, ударяли по лицу и говорили: "Прореки, кто Тебя ударил?". Это нас обдает ужасом, но вместе с тем сколько раз я (вероятно, и вы) как бы рукой закрывали глаза Христа для того, чтобы поступить беззаконно: "Закрой глаза, не видь, дай мне поступить по моей воле, я потом покаюсь...". Какая это ложь, какая жалкая, но жуткая ложь! "Закрой глаза, перестань меня видеть". Но если Бог меня не видит, то меня больше нет!
     А потом гроб, сошествие во ад, – Бог, заполняющий Собой все; и Воскресение Христово. Да, мы можем всегда ликовать о Воскресении, потому что в Воскресении есть победа, но есть и обещание. Пока мы живы, мы можем стать в ряды тех, для кого Воскресение Христово уже является их воскрешением, началом новой жизни. Подумайте об апостолах: они разбежались, кроме Иоанна, никто не остался при Христе. И когда Христос был поведен на суд, Иоанн вошел во двор архиереев, потому что он был принят как друг того дома, где теперь должны были судить Христа, где Он должен был быть осужден на смерть. Вошел и Петр, его провел Иоанн. И Петр, который хвастался: "Если и другие от Тебя отрекутся, я не отрекусь, я с Тобой на смерть пойду!" – трижды от Него отрекся.
     Если он так поступил, то что же я могу сказать? Мне не грозит смерть, но сколько раз я жизнью, молчанием отрекался от Христа?! Как это страшно и больно, как больно об этом думать. Когда человека любишь самой простой, дружеской или иной любовью, как стыдно бывает, что порой отрекаешься от него молчанием. О человеке говорят дурное, а я молчу; человек в опасности, а я пасую. "С Тобой я готов и умереть", – а когда до дела дошло, три раза отрекся Петр. Однако Петр хоть расплакался, когда взор Христов на него упал; а мы изо дня в день изменяем Христу, отрекаемся не словом, а жизнью от того, что мы Его ученики, и когда Его взор падет на нас с иконы, Его голос коснется нас из Евангельского чтения, разве наше сердце раскалывается, разве слезы выступают у нас на глазах, разве плач пронизывает нас?..
     Вот над чем нам надо задумываться в течение поста и Страстной седмицы. И когда мы будем стоять на службах Страстной, где мы будем, кем мы будем? С кем мы будем в этой толпе: с теми, кто надеется, что Христос победит за меня, и мне без труда, без страха, без усилия все будет дано? или мы надеемся, что Он не победит, и тогда я свободен, – свободен жить по своей воле, то есть по воле противника Христова? или я безразлично могу смотреть на это распятие? или я с Иоанном предстою в ужасе? или, я как Божия Матерь, Которая отдает Христа с Его крестной смертью за мое спасение? или, как ученики, я убежал? или, как Петр, отрекся? Где я в этой Страстной?..
      Я не думаю, что кто-нибудь из нас может решительно измениться, но неужели мы не переломимся хоть сколько-то, когда будем вживаться в этот Великий пост, когда в середине поста будет стоять Крест, напоминающий нам цену того, что может совершить над нами Господь, когда воскрешение Лазаря нам будет обещанием. Ведь мы знаем, какой ценой это обещание может быть исполнено...

Беседы во время великопостного говения
16 февраля 1991 г., Лондон.