Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Василию III в новом злом умысле против удельного князя. Сослан был митр. Варлаам
в декабре 1521 г. по летописи, в Каменный монастырь на Кубенское озеро. ?
времени смерти его ничего неизвестно.
Обманувшись в митрополите Варлааме, Василий Иванович постарался осмотрительно
выбрать на его место самого подходящего и угодного себе человека, каковым
оказался игумен Волоколамского монастыря Даниил.

Даниил (1521- 1539 гг.).
Даниил происходил из простого сословия и возвысился до положения игумена
благодаря своим способностям и строгой монашеской жизни. Он был преемником по
игуменству самого препод. Иосифа, который утвердил его в этом звании еще при
своей жизни, соглашаясь с выбором братии. С Волоколамского игуменства Даниилу
открывался прямой путь к высшим иерархическим должностям. Волоколамский
монастырь был любимой обителью великого князя, куда он часто ездил на богомолье
и на охоту в соседних окрестностях. Даниил при встречах с князем постарался
снискать его милость и, как человек, зарекомендовавший себя своей услужливостью
и угодливостью, после шести лет игуменства был поставлен им в начале 1522 г.
митрополитом, на место низверженного Варлаама.
Князь не ошибся в своих расчетах, избрав Даниила в митрополиты. ? нем он нашел
себе усердного политического сподвижника-оппортуниста. Даже в личной
нравственной жизни митрополита сказался его оппортунистический характер. Строгий
аскет в монастыре - Даниил быстро усвоил при новом высоком положении стиль
пышной и вельможной жизни. Гастрономия в столе, эстетика в одежде и помпа при
выездах. И физически он был цветущим человеком. Герберштейн говорит ? Данииле,
"что он был человек дюжий и тучный, с лицом красным - и что, по-видимому, он был
предан более чреву, чем посту и молитвенным бдениям, - что когда нужно было
являться в народе для служений, он придавал лицу своему бледность посредством
окуривания себя серой." Пусть это последнее басня, но она характерна.
С Волоколамского игуменства Даниилу открывался прямой путь к высшим
иерархическим должностям. Волоколамский монастырь был любимой обителью великого
князя, куда он часто ездил на богомолье и на охоту в соседних окрестностях.
Даниил при встречах с князем постарался снискать его милость и, как человек,
зарекомендовавший себя своей услужливостью и угодливостью, после шести лет
игуменства был поставлен им в начале 1522 г. митрополитом, на место
низверженного Варлаама.
Угодничество митр. Даниила великому князю особенно ярко проявилось в другом
случае, когда митрополит оказался не просто изменником своему иераршему слову,
но прямым нарушителем церковных правил. Это - в деле незаконного развода
великого князя Василия Ивановича с его неплодной супругой Соломонией Юрьевной
Сабуровой. Великий князь прожил с ней 20 лет и не имел от нее детей, не имел
наследника сына, которому он спокойно передал бы свою власть, не воскрешая смуты
из-за старых порядков престолонаследия. Но политическая скорбь великого князя с
церковной точки зрения все же не была основанием к разводу. Мысль ? разводе
впервые, по летописи, подали князю бояре. Обратились за советом, конечно, к
митрополиту. Последний, стоя лицом к лицу пред возможностью учинить беззаконие,
сделал попытку сложить вину на чужую совесть. Он посылал за получением
разрешения развода великого князя с неплодной женой к восточным патриархам и
афонским старцам. Ответ был получен с Востока отрицательный. Тогда митр. Даниил
своею властью и покорного ему собора развел князя с Соломонией и насильно
постриг ее в монашество под именем Софии 28 ноября 1525 г., после чего она была
отослана в заточение в Суздальский Покровский монастырь. 21 января 1926 г. митр.
Даниил венчал уже Василия Ивановича сам на новый брак с Еленой Глинской, от
которой родился Иван Грозный. Поступок митр. Даниила на большую часть русского
общества произвел самое неблагоприятное впечатление. Даже в одной летописи
благословенный им великокняжеский брак назван прелюбодеянием (П. С. Р. Лет. IV,
295 б.). ? свое оправдание Даниил написал целых три слова, где строгую церковную
норму относительно развода и 2-го брака исповедует во всей ее чистоте, а
настоящий исключительный случай нарушения ее, не в пример обычным смертным,
объясняет государственной необходимостью, т.е. дает оправдание, не заслуживающее
этого имени. Ряд других, отчасти неизвестных нам поступков митр. Даниила,
имевших целью приноровиться к политике великого князя, также возбуждал
недовольство на него у большинства современников. ? роли печаловника пред
великим князем митр. выступал только в тех немногих случаях, когда это не
грозило интересам своей собственной личности. Поэтому злые языки острили, что на
Москве совсем нет митрополита. Один спрашивает другого: "не знаю, есть ли
митрополит на Москве?" - "Как митрополита нет?," - отвечает иронически другой. -
"Митрополитом на Москве - Даниил." Курбский Даниила и др. епископов называет
прямо "потаковниками" великого князя.
Наводя на себя довольно мрачную тень своей излишней покорностью государственной
власти в ее делах и начинаниях, митр. Даниил и в сфере чисто церковной
ознаменовал себя также несветлыми деяниями. Он известен своей непримиримой
ненавистно к своим идейным противникам, восстававшим против защищаемого им быта
иерархии и монашества, обеспеченных богатыми недвижимыми имуществами. Даниил
несправедливо засудил и беспощадно наказал за проповедь нестяжательности Максима
Грека и Вассиана Патрикеева. Некрасивый процесс соборного суда мы расскажем
впоследствии.
4 декабря 1533 г. скончался великий князь Василий Иванович, которому Даниил был
обязан своим возвышением. Умирая, великий князь "приказал великую княгиню и дети
своя отцу своему Даниилу митрополиту, а великой княгине Елене приказал под сыном
своим государство держать до возмужания сына своего," трехлетнего Ивана IV.
Поставленный этим завещанием во главе боярской думы, подобно святителю Алексию в
малолетство Дмитрия Донского, митрополит мог бы при таких условиях высоко
поднять ослабленный пред тем авторитет церковной власти. Но Даниил уже твердо
встал на наклонный путь в своих отношениях к государственной власти и не сходил
с него до тех пор, пока не докатился до своей собственной погибели, которая была
неизбежным концом его политики послушания. При слабости регентши Елены, сила
власти осталась за боярской думой и ее партиями. Многие из бояр были
противниками митр. Даниила, и он очутился в положении человека, которому нужно
было бояться за свое место. Его участие в делах боярской думы имело пассивный,
церемониальный характер. Он, например, не мог защитить от происков бояр даже
близкого ему человека, благодетеля дорогого для него Волоколамского монастыря,
дмитровского князя Юрия Ивановича, брата покойного государя. Князь Юрий Иванович
нашел свою смерть в темнице. После этого правительство привлекло Даниила к
участию в изведении другого брата покойного великого князя Василия Ивановича -
Андрея Ивановича Старицкого. Митрополит зазывал его в Москву на явную погибель,
но уверял, что берет его "на свои руки" и угрожал за непослушание церковным
отлучением. Андрей Иванович не дал веры московским сиренам, думал искать
спасения в бегстве, но был пойман и разделил участь Юрия. Одна летопись говорит:
"поймали князя Андрея Ивановича, великого князя брата, великая княгиня Олена да
митр. Даниил, и посадили его в набережную палату, да положили на него великую
тягость, и умориша его смертью."
Заняв положение покорного слуги политических интересов правительства, митрополит
оказывался бессильным защищать и интересы церкви и иерархии. Правительство Елены
успело издать узаконения против бесконтрольного увеличения церковных земель,
сделало в новгородских пределах первый опыт их секуляризации, привлекало
духовенство к несению некоторых городских и государственных повинностей и не
стеснялось употреблять иногда церковные средства на свои нужды. При покойном
великом князе митр. Даниил также усердно служил интересам государства. Но тогда
это окупалось по крайней мере личным благоволением к нему светской власти, так
что он не чувствовал каких-нибудь опасений за прочность своего положения. Теперь
же, несмотря на всю прежнюю услужливость правительству, митр. Даниил не
выигрывал для себя ровно ничего. Его излишняя податливость роняла его же
собственный авторитет в глазах заправлявших делами государства боярских партий и
открывала им возможность распоряжаться его судьбой. Положение митр. Даниила
становилось шатким и еще более ухудшалось со смертью 3 апреля 1538 г.
покровительствовавшей ему великой княгини Елены. Великий князь Иван Васильевич
был в это время всего еще 8-летним мальчиком, и потому регентство над ним было
передано умиравшей княгиней в руки боярской думы, в которой тотчас же
разыгралась партийная борьба за преобладание. Сначала возобладал над всеми князь
Василий Васильевич Шуйский, но вскоре он нашел себе соперника в лице Ивана
Федоровича Бельского. Митр. Даниилу неизбежно предстояло примкнуть к одной из
двух враждебных сторон. Он пристал к партии Бельских, но выбор его оказался
неудачным. Василий Шуйский одолел Ивана Бельского и засадил его в тюрьму.
Митрополит стал с часу на час ожидать своего падения. Однако Василий Шуйский на
время оставил его в покое и сам вскоре помер, передав власть брату Ивану. Этот
уже бесцеремонно согнал Даниила, как своего политического врага, с митрополичьей
кафедры 2-го февраля 1539 г. и сослал в Иосифов Волоколамский монастырь, где от
него вытребована была подневольная отреченная грамота. Даниил принужден был
написать: "рассмотрих разумения своя немощна к таковому делу и мысль свою
погрешительну и недостаточно себя разумех в таких святительских начинаниях,
отрекохся митрополии и всего архиерейского действа отступих." Даниил прожил в
монастыре еще 8 лет и скончался 22 мая 1547 г.
"Итак, говоря словами Голубинского, - митрополит Даниил, как нравственная
личность, представляет из себя человека далеко не светлого: честолюбивый,
искательный, на месте митрополита покорный слуга и раб великого князя до
забвения своих обязанностей, способный к таким действиям угодничества, при
которых требовалось вероломное клятвопреступление, исполненный беспощадной
ненависти к своим врагам и готовый на всякие средства для их уничтожения,
наконец, в частной своей жизни принадлежавший к числу таких людей, которые любят
хорошо пожить. Но тот же митр. Даниил занимает совершенно выдающееся положение
среди других наших митрополитов в качестве учителя не делом, а письменным
словом: он написал не два-три поучения, как другие митрополиты, а целую большую
книгу учительных слов и целую такую же книгу учительных посланий. Быть учителем
посредством письмени, не будучи учителем на деле, совершенно возможно, и это
сплошь и рядом в учительной или учительской среде, потому что, во-первых, есть
истины учения теоретические, при которых нравственность учителя остается в
стороне; во-вторых, и истинам практическим можно учить, существует или не
существует собственная охота их исполнять. Но во всяком случае, если человек
посвящает себя делу учительства исключительным образом нарочито, то нельзя не
признать этого очень замечательным. Два побуждения при этом могут быть
предполагаемы: простое славолюбие и искреннее желание принести ближнему пользу
хотя не делом, то словом. Предполагать в отношении к Даниилу одно последнее
побуждение едва ли было бы основательно, но мы не имеем достаточных оснований и
на то, чтобы предполагать одно только первое побуждение. Если мы предположим оба
побуждения вместе, если мы предположим, что Даниил отчасти водился славолюбием,
а отчасти искренним желанием возместить свою неучительность посредством дел
учительностью посредством слова, то во всяком случае эта последняя учительность
должна быть вменена ему как очень немалая заслуга, которая в довольно
значительной степени должна искупать в наших глазах его нравственные недостатки"
(с. 736-738).
Виновник падения митрополита, Шуйский, провел на кафедру митрополии Троицкого
игумена Иоасафа.

Иоасаф (1539 - 1542 гг.).
Формально действовал собор архиереев. Так всегда бывало и в Византии при
политической смене патриархов. Шесть епископов, нужных для процедуры избрания
нового митрополита, видимо уже заранее были вызваны в Москву, ибо на шестой день
по высылке митр. Даниила уже поставлен был на его место Иоасаф Скрыпицин.
Примечательно, что в своем исповедании при поставлении Иоасаф не отрекается от
КПльского патриарха, как это делалось до него после разрыва с КПлем в 1478 г.
Напротив, он заявляет: "во всем последую и по изначальству согласую всесвятейшим
вселенским патриархом, иже православие держащим истинную и непорочную
христианскую веру, от свв. апостол уставленную и от богоносных отец преданную, а
не тако, яко же Исидор принесе от новозлочестивне процветшего и несвященнаго
латиньскаго собора." Это - замечательное свидетельство смиренного канонического
лоялизма русской церкви, которая с болью переживала свой вынужденный разрыв с
греками и искала всех поводов к достойному примирению, т.е. с сохранением своей
независимости. Вел. кн. Василий III уже по одному тому, что он нуждался в
благословении на развод с Соломонией Сабуровой, посылал любезные дары и письма
вселенскому патриарху и от него получил дружелюбный по тону письменный ответ,
хотя и не разрешавший развода. Не только простонародные круги, но и русские
правящие и богословские верхи продолжали смотреть сверху вниз на греческое
благочестие. Конечно, не только тогдашние либералы - "нестяжатели," но и
господствовавшие противники их, консерваторы - "осифляне" все-таки понимали, что
греки остались православными. И с своей стороны, русские, отрываясь от них
юрисдикционно, никоим образом сами не покинули древнего греческого православия.
А такие контр упреки уже начали раздаваться со стороны греков. Только что
отшумел громкий процесс, затеянный "иосифлянином" митр. Даниилом против Максима
Грека, который смело обличал русских в самочинной автокефалии, в невежестве и
пороках и отнимал у них право обличать богословски более просвещенных греков.
Максима Грека мстительные иосифляне неправедно засудили на вечное заключение за
мнимые, невежественно измышленные ереси. Ряд восторженных учеников Максима и
"нестяжатели," наоборот, справедливо видели в нем жертву невежественного
кривосудия и разделяли его убеждения в православии греков и вреде разобщения с
ними. Митр. Иоасаф был из их среды. Очень возможно, что по контрасту с
низвергнутым грекофобом митр. Даниилом, нестяжателю Иоасафу правительство
позволило подчеркнуть в его исповедании (своего рода митрополичья программа) его
строгое единство в православии с вселенским престолом. B таком смысле эти слова
Иоасафа не умаляли автокефалии русской, а имели только догматический смысл и
парировали возможные упреки русскому православию.
K этим упрекам была наиболее чувствительна партия нестяжателей не только потому,
что она дружила с единомысленным с ней Максимом Греком, но и потому, что она
вообще чувствовала узость духовного и богословского горизонта стяжателей,
вдохновлявшихся идеалом высшего совершенства именно московского православия, и
более глухих к тому, что творилось в церковном мире вне их кругозора. Между тем
нестяжатели, так наз. "заволжские старцы," были средой, в которую проникали и в
которой терпимо и дружески встречались с москвичами бродячие и возбужденные
выходцы и беглецы из соседней православной русской Литвы. Об этом же сближении с
религиозной атмосферой русской православной церкви в Литве свидетельствуют и
спустя два десятилетия перебежавшие туда для выдающейся миссионерской
деятельности крупные московские фигуры кн. Андрея Курбского и Троицкого игумена
Артемия. Литовско-русская (Киевская) митрополия, сбросившая с себя в 1459 г.
клеймо унии и с тех пор находившаяся в юрисдикции патриарха Вселенского,
переживала перманентное давление двух конкурирующих течений. Иноверное латинское
правительство и польское правящее панство клонили ее вновь к унии, а соблазн XVI
века - реформация - увлекала и русское православное дворянство (шляхетство) и
даже некие элементы простонародья в протестантское вольномыслие. Высоко
сознательные круги православия для укрепления его чувствовали необходимость в
духовной солидарности с Москвой. Но этому мешали сомнения и слухи, что москвичи
хают греческое православие, а греки считают москвичей отлученными от себя и
запрещенными за самовольную автокефалию. Дальновидные и мудрые нестяжатели
должны были чувствовать необходимость уничтожения этих моральных трений во имя
высших интересов православия. Тем более, что и сами стяжатели в лице митр.
Даниила почувствовали необходимость полного примирения с греческим православием
по поводу просьб у греческих патриархов благословения на развод вел. князю
Василию Ивановичу. Вся эта сложная историческая обстановка должна нам помочь
понять вышеуказанную деталь в архиерейском исповедании митр. Иоасафа, звучащую
по первому впечатлению как будто неожиданно. Греческое отлучение на Русскую
Церковь по поводу ее самочинной (хотя и по вине греков) автокефалии, постепенно
потеряло свою остроту и смысл, как бы растаяло в длительности времени, как это
много раз случалось в истории церквей. Но требовались, как увидим ниже, еще
некоторые усилия с русской стороны, чтобы в целой серии отдельных моментов
(фактов и символов) изжить это формальное разделение между церквами, пока оно не
было ликвидировано окончательно, и то не прямо, а только косвенно, impliсitе, в
акте учреждения Московского патриаршества в 1587 году.
Митр. Иоасаф только около трех лет правил русской церковью и не по своей воле
должен был покинуть свой пост. Историческое течение, которое мы старались
подробно проследить в судьбах русской митрополии, уже так низко снесло авторитет
первосвятителя русской церкви пред лицом государственной власти, что впредь его
участь начинает вполне зависеть от последней. Иоасафа низверг с кафедры тот же
Шуйский, который и избрал его. Милостью избрания Шуйский не мог подкупить
симпатий прямодушного митрополита. Иоасаф, очевидно, счел более достойным
правителем заключенного в тюрьме Бельского и ходатайствовал пред государем об
его освобождении. Бельский был освобожден и вместе с митрополитом приблизился к
кормилу правления. Партия Шуйских немедленно организовала заговор, и в ночь на
третье января 1542 г. подняла в Кремле тревогу, во время которой схвачен был
Бельский и отправлен в ссылку. Митрополит, выгнанный из своих покоев градом
камней, бежал в княжеские палаты, но не найдя спасения и там, удалился в
Троицкое подворье. Бунтующие заговорщики с бранью преследовали его и едва не
убили. Наконец на подворье был взят и митрополит, и также сослан в заточение в
Кириллов Белозерский монастырь. После 1547 г. Иоасаф был переведен в
Троице-Сергиев монастырь, где и скончался только в 1555 г.
Такое небывалое позорное изгнание митрополитов с кафедры могло для
государственной власти служить соблазнительным прецедентом к тому, чтобы впредь
еще менее церемониться с неугодными для нее митрополитами. Смутное боярское
управление за малолетством Ивана IV все еще продолжалось и, следовательно,
преемнику Иоасафа нельзя было надеяться с этой стороны на спокойное
существование. К счастью для русской митрополии, в это время на ней очутился
человек выдающийся, который среди всех политических превратностей сумел не
только сохранить в течение 21 года, до самой своей смерти, занятое им положение,
но еще и поднять поколебленный авторитет первосвятителя русской церкви на
подобающую ему высоту. Это был знаменитый всероссийский митрополит Макарий.

Макарий (1542 - 1563 гг.).
Митр. Макарий знаменит тем, что в период времени его архипастырства в русской
церковно-исторической жизни, отчасти по его инициативе, отчасти под его
влиянием, совершились события, которым мы не видим ничего подобного в
предшествующей нашей истории. Будучи еще новгородским архиепископом, Макарий
задумал собрать "все книги чтомыя, которые в русской земле обретаются"; эта
мысль и приведена была им в исполнение отчасти в Новгороде, а отчасти в Москве -
в его громадном сборнике, так наз. Великих Минеях Четиих. Когда Макарий
переведен был на московскую митрополию, то по его мысли и при самом деятельном
его участии произведена была канонизация всех святых русской земли, ? которых
созванные для этой цели соборы могли собрать надлежащие сведения. ? тесной
внутренней связи с указанными событиями стоит и третье, замечательнейшее событие
митрополитствования Макария -созвание собора для очищения нашей церкви по
возможности от всех ее недостатков и пороков и для полного ее обновления
(Лебедев, с. 3). "Эти предприятия, которые удивляют нас широтой их задач и
смелостью замысла, могли быть вызваны только сознанием каких-либо особенных
обстоятельств времени" (ibidеm с. 4-5). Действительно, в своих великих замыслах
и деяниях митр. Макарий был выразителем запросов данной исторической минуты,
потому что обладал для этой роли соответствующими талантами. Для характеристики
выдающихся духовно-нравственных качеств Макария необходимо сгруппировать
сохранившиеся известия ? его личности и архипастырской деятельности сначала за
период, предшествовавший его митрополитствованию.
Родился Макарий в 1481 г. или 1482 г. Принял пострижение и прошел монашескую
школу в Пафнутиевом Боровском монастыре, где "искусил жестокое житие" и откуда
взят был на архимандритство в Лужецкий монастырь (в одной версте от г. Можайска
Московской губ.). B этом звании он снискал себе особенную любовь великого князя
своими талантами и прежде всего даром учительности, потому что, по словам
летописи, "дана ему бысть от Бога премудрость в божественном писании
(беседовать) повестями многими (так что было) просто всем разумети." И вообще
Макарий известен был среди современников своим умом и образованностью. Один
корреспондент митрополита Макария свидетельствует ? нем, что он "знал
великоразумно всея премудрости и разума глубоких философских учений и
богословских книг." Другой говорит, что послание к нему Макария "Омировым именем
подкреплено, афинейским мудрованием украшено," - хвалит послание за "изящество
языка," именует автора "светом учителей, острейшим толковником вещей
божественных и человеческих, человеком, ученому уму которого ничего нет и не
может быть сокровенного в писании." Максим Грек также выражается по поводу
одного из произведений нашего архипастыря, что оно "исполнено премудрости,
разума духовного и чистой любви." С своей стороны мы должны все-таки ограничить
эти восторженные отзывы современников. Судя по литературной деятельности
Макария, действительно нужно видеть в нем человека выдающейся начитанности, но и
только. Особенных познаний по предметам небогословским у него не видно, равно
как и систематического образования, которого и быть не могло при отсутствии
школы.
Убедившись в талантах и преданности себе Макария, великий князь выдвинул его в
1526 г. на важный пост архиепископа новгородского. Со времени покорения
Новгорода (1478 г.) местное общество лишено было права избирать себе владыку, и
архиепископы стали назначаться из Москвы. Но положение этих владык-москвичей
было не совсем легким. Трое первых не могли себя поставить с достаточным тактом
между двумя противоположными течениями, т.е. интересами местными и центральным.
Первый, присланный из Москвы, епископ Сергий раздражал новгородцев своим
высокомерным к ним отношением. Еще по дороге в Новгород он в монастыре св.
Михаила не пожелал без предварительной экспертизы поклониться мощам
новгородского владыки Моисея. Когда священник отказался открыть ему гроб, Сергий
с обидой гордо заявил: "есть кого и смотреть - смердовича!"; вышел вон, сел на
коня и продолжал свой путь. Постигшее его умопомешательство новгородская легенда
ставит в связь с этим фактом. Второй архиепископ, Геннадий, возбудил против себя
псковичей настолько, что они дошли до запрещения своим священникам служить
вместе с владыкой, а просвирням печь для него просфоры. Следующий архиепископ,
Серапион, своей враждой против Волоколамского игумена Иосифа способствовал
поддержанию среди новгородцев духа противления Москве. Поэтому, лишив в 1509
году Серапиона епископства, великий князь, чтобы показать новгородцам свою
власть, оставил их кафедру праздной на целых 17 лет. Но теперь, выждав, уже
назначил на нее такого человека, который сумел одинаково и быть верным Москве и
любезным сердцам новгородцев, - именно Макария. Чувство меры и особенный
жизненный такт составляли отличительные черты самого Макария и пройденной им
школы в монастыре преподобного Пафнутия. Долго ждавшие к себе епископа,
новгородцы встретили Макария с великой радостью и торжеством. А в своей
деятельности архиепископ Макарий даже превзошел их ожидания. Местные летописи
говорят, что с прибытием на кафедру Макария "посла Бог милость свою на люди своя
молитвами его во времена тиха и прохладна." С пастырской ревностью ? соблюдении
церковных порядков архиепископ Макарий соединял любовную благость, за что и
называет его летописец "тихим дателем, его же любит Бог."
? отношениях к приходскому духовенству Макарий старался смягчить обычный тогда у
епископов деспотический тон обращения; старался не отягощать духовенство
поборами и защищать его от произвола своих чиновников. Архиепископ Макарий может
быть помимо своего природного мягкосердечия потому еще сочувственно относился к
белому духовенству, что сам был до поступления в монастырь семейным человеком;
сохранилась вкладная книга его в Пафнутьев монастырь, данная туда Макарием на
поминовение его покойной дочери и родителей.
? монастырях архиеп. Макарий постарался ввести порядок вместо беспорядка, т.е.
общежительный устав вместо царившего всюду келейного. Из 24-х монастырей.
находившихся в Новгороде и около него, только в 4-х было общежитие. Макарий
путем только одних увещаний монастырских игуменов достиг того, что 18 монастырей
устроили у себя общее жительство. Подгородным монастырям последовали и некоторые
другие монастыри епархии. Другой выдающийся беспорядок тогдашней монашеской
жизни состоял в том, что вопреки прямому запрещению собора 1503 года, продолжали
существовать так называемые общие или мужско-женские монастыри. ??х. Макарий
назначил для специального проживания черниц своей епархии 8 особых монастырей,
поставил над ними игумений, а не игуменов, как было до того времени, и для
богослужения определил в них белых священников, а не монахов. С любовью и
вниманием отнесся Макарий к общественной святыне Новгорода - кафедральной церкви
св. Софии. Он богато и отменным образом украсил ее. Внешнее благополучие
новгородской паствы также составляло предмет его сердечных забот. Все бывшие в
немилости у московского правительства находили в своем владыке готового за них
заступника. Это мы знаем и по свидетельству летописи, и по сохранившимся
посланиям к Макарию. ? одном из таких посланий указывается на особое уменье
архиепископа печаловаться пред государем: "ты веси время и час, егда умолити
православного царя и государя ? наших согрешениях." По случаю своего приезда в
Москву в 1534 году, архиепископ Макарий "много печалованья творил ? победных
людех в своей архиепископии, еже во опале у государя великого князя множество
много," и "государь князь великий архиепископова ради печалования многим милость
показа."
Разносторонняя общественно-пастырская деятельность Макария в Новгороде
ознаменовалась и миссионерскими заботами, для которых в новгородской области
всегда было обширное поле приложения. Финны Водской пятины (к северу от
Новгорода), будучи номинально христианами с XIII стол., фактически еще жили
вполне верой и культом отцов своих. Макарий написал увещательную грамоту к
жителям инородческих уездов и к тамошнему нерадивому духовенству, убеждая всех
оставить языческие суеверия и истребить предметы языческого культа. Для
приведения в исполнение этих предписаний архиепископ отправил со св. водой
иеромонаха Илию, который, с помощью боярских детей, сжигал священные рощи,
преследовал кудесников и водворял христианскую обстановку в домах поселян.
Миссия не осталась без благоприятных результатов.
Архиепископ Макарий оправдал возлагавшиеся на него надежды при назначении на
Новгородскую кафедру. Своей деятельностью он склонил к себе и к Москве сердца
недавно покоренных новгородцев и умел в то же время, не раздражая местного
патриотизма, делать центральному правительству при случае прямые гражданские
услуги. Так, например, когда в 1535 г. великий князь и княгиня Елена обратились
к Макарию с просьбой собрать с монастырей его епархии 700 руб. на выкуп
пленников у крымских татар, то, под давлением нравственного авторитета любимого
владыки, монастыри безропотно поделились своими средствами. Или еще, когда дядя
Ивана IV, Андрей Иоанович, рассорившись с правительницей Еленой, бежал в
Новгород в надежде найти в нем достаточное количество горючих материалов для
восстания, то, по известию летописи, владыка Макарий, и наместники, и все
новгородцы в Новгород его не пустили, а послали к нему навстречу "воеводу
Бутурлина со многими людьми и с пушками."
Одним словом, проходя свое служение на новгородской кафедре, Макарий
зарекомендовал себя как пастырь и администратор, и пастырь мудрый, из ряда вон
выдающийся. По словам летописца, "многие ради его добродетели во всей России
слава ? нем происхождаше." Нет ничего удивительного, что из архиепископов
новгородских Макарий был переведен на кафедру митрополии. Это произошло в 1543
г., спустя два месяца после изгнания Шуйским Иоасафа. Макария пригласила на
митрополию та же всесильная партия Шуйских, надеясь видеть в нем, как в пастыре
дружественного им Новгорода, своего приверженца. Но сам Макарий не был обольщен
предстоявшей ему великой честью митрополичьего сана. "В лето 7050-е," пишет он в
своей духовной грамоте, "первопрестольник, великий господин, Иоасаф митрополит
всея России оставил митрополию русскую и отойде в Кириллов монастырь в
молчальное житие, и не свем которыми судьбами Божиими избран и понужен был аз
смиренный не токмо всем собором русския митрополии, но и самим благочестивым и
христолюбивым царем и великим князем Иван Васильевичем всея России самодержцем.
Мне же смиренному намнозе отрицающуюся, по свидетельству божественных писаний, и
не возмогох преслушатись, но понужен был и поставлен на превеликий престол
русския митрополии." Такое поведение Макария понятно уже потому, что два
предшествующие митрополита были насильственно свергнуты, и положение митрополита
среди борьбы правительственных партий становилось тяжелым и угрожаемым.
Заняв митрополичий престол, Макарий повел политику благоразумной уклончивости от
участия в правительственных делах, даже таких, где его влияние было очень
желательным, напр., в деле руководства молодым вел. князем, дурно направлявшимся
в своем развитии своекорыстными временщикам." Однако, при всей уклончивости,
митр. Макарий последовательно держался одной политики: всячески служил интересам
развития самодержавной власти великого князя. Он не оправдал в этом отношении
надежд Шуйских. Митр. Макарий хорошо понимал, что владычество боярщины должно
скоро отжить свой век и потому, чуждаясь боярской партийности, старался
держаться на нейтральной высоте архипастырского предстательства пред государем
за всех гонимых и обидимых. Разрыв Макария с боярщиной обнаружился в первый же
год его митрополитствования. Когда Шуйские и их единомышленники напали в самом
дворце на любимца великого князя, боярина Воронцова, и начали над ним физическую
расправу, митрополит, по просьбе великого князя, явился усмирять разъяренных
временщиков и заступился за страдающего, несмотря на то, что бушующие бояре
толкали его самого, и один из них своими сапогами разорвал подол его мантии. B
конце 1543 г. враги Шуйских добились их свержения, и князь Андрей Михайлович
Шуйский был предан позорной смертной казни. Все-таки по-прежнему продолжалось
еще правление временщиков. Только в конце 1456 года 16-ти летний Иван IV начал
править самостоятельно. Среди немалочисленных опал и гонений этого периода
митрополит выступал печальником за обидимых, и государь внимал его ходатайствам.
Казалось, что митр. Макарий мог бы при таком авторитете благотворным образом
повлиять на дурно воспитываемого отрока Ивана. Но, видимо, он опасался, что пока
продолжается боярская регентура, до тех пор вмешательство в дворцовую жизнь
будет всегда грозить ему трагической судьбой его предшественников. Не вмешиваясь
вообще в дело воспитания молодого Ивана, митр. Макарий однако постарался в
благоприятную минуту внушить ему очень важную для его власти идею, именно - идею
венчания на царство. Акт церковного венчания, совершенный митрополитом Макарием
над Иваном IV 16 января 1547 г., представляет знаменательный момент в нашей
церковной истории. B этом нашло свое завершение постепенно развившееся
самосознание московских государей до степени самодержавных владык не только в
делах гражданских, но и церковных. Формально принятый титул "боговенчаннаго
царя" уже окончательно юридически закреплял за ним те прерогативы верховного
попечения об интересах православия и церкви, какие принадлежали византийским
императорам и какие уже в весьма значительной степени приобретены были самими
московскими князьями путем историческим, даже помимо идейных аналогий своего
положения с исчезнувшим положением православных греческих царей. Из ранее
сказанного мы знаем, что идея перенесения церковно-гражданских преимуществ
павшего КПля на Москву, как Третий Рим, была ко времени Ивана IV окончательно
созревшей в сознании русского общества и правительства, и торжественное
провозглашение московского государя "царем," совпавшее с фактическим
сосредоточением в руках последнего самодержавной власти над всеми концами
некогда разрозненной уделами русской земли, было фактом исторически естественным
и даже необходимым. Кому же принадлежала в настоящем случае инициатива акта
царской коронации: самому ли Ивану Васильевичу, или митр. Макарию? Вероятнее
всего именно - Макарию. За это говорит уже самая фактическая сторона события.
16-летний великий князь Иван Васильевич, проведший всю осень и начало зимы 1546
года в беззаботной увеселительной поездке по своим селам и монастырям,
возвратился в Москву 12 декабря, а на другой день, 13-го, после беседы с
митрополитом Макарием, вдруг объявил ? своем намерении принять царский венец.
Трудно думать, что столь важное решение возникло у юного князя самостоятельно и
при том во время веселой прогулки, среди потех и бешеной езды на ямских
подводах. Не могла эта мысль принадлежать и окружавшим князя боярам, для которых
не составляло особенной приятности сакраментальное подтверждение
великокняжеского абсолютизма, как это и выразили некоторые из них тотчас по
объявлении предстоящего венчания. Между тем митрополит, после упомянутой беседы
с царем, вышел от него, по рассказу летописи, "с лицом веселым," очевидно
радуясь торжеству своей задушевной идеи. А идея царского венчания действительно
должна была составлять неотъемлемую часть миросозерцания митрополита Макария,
какое воплотилось в его жизни и деятельности. Митрополит Макарий был
одушевленным носителем того убеждения, что русская церковь уже фактически
унаследовала силу и славу, и честь византийской, и что русскому государству,
следовательно, пора быть "царством." Ближе всего, посредством коронации Ивана
Васильевича, митрополит надеялся поднять его правительственное самосознание,
заставить серьезно приняться за государственные дела и сделать Россию достойной
ее нового, высокого звания. Митр. Макарий не ошибся в расчетах, и, не повлияв а
свое время на воспитание Ивана Васильевича, теперь в значительной мере загладил
это свое упущение. Этим он возбудил в молодом царе благородную ревность ? славе
своего царского имени, которая должна быть заслужена подвигами государственной
деятельности. Восприимчивый и энергичный Иван Васильевич сразу вошел в дух тех
перспектив власти, которые открыл ему митрополит в царском достоинстве, и решил
и сам внутренне обновиться и обновить врученное ему царство. Особенно укрепил
молодого царя в его реформаторских намерениях ужасный московский пожар,
случившийся летом 1547 г. ? этом Иван IV усмотрел наказующий перст Божий,
побуждающий к исправлениям. Царь порывает связь с прежними
боярами-руководителями и образует около себя тесный кружок доверенных советников
неродовитого происхождения: в число их входит окольничий Адашев и Благовещенский
протопоп Сильвестр, переведенный Макарием в Москву из Новгорода, и сам митр.
Макарий. Сильвестр возымел особенное влияние на царя и направлял его
деятельность в полном согласии и миролюбивом содействии с митрополитом. Под
влиянием этих двух советников, у юного царя особенно сильно заговорило покаянное
чувство ? прежнем небрежении своими государственными обязанностями и разгоралось
и желание - скорее и радикальнее исправить грехи юности своей по отношению к
государству, - облагодетельствовать последнее коренными реформами. ? 1550 году,
сознавая себя самодержцем всех объединенных русских земель и княжений, царь в
первый раз созывает еще небывалый на Руси обще земский собор из выборных
представителей от городов и излагает перед собором свои лучшие государственные
намерения в обстоятельной речи, подлинность которой, правда, подвергается
сомнению (проф. Платонов). ? том же 1550 г. был переработан Судебник Ивана III,
и этим принципиально положено было начало обновлению русской земли.
Осуществив на деле чин царского венчания, митр. Макарий одушевлялся при этом не
столько интересами государственными, сколько идеалами церковными, соединявшимися
в его представлении с актом коронации. Христианское царство, по известной нам
теории, усвоенной и Макарием, имело смысл и существовало только для церкви, как
ее ограда и утверждение. И коль скоро в акте коронации русское государство
формальным и бесспорным образом вступило в права третьего Римского вселенского
царства, то оно уже юридически и немедленно было обязано взять на свое попечение
удовлетворение ближайших и неотложных нужд церкви. А эти нужды намечались
тогдашним положением и задачами русской церкви.
Церковь русская, по глубокому убеждению митрополита Макария, стала на земле
единственной чистой выразительницей христианской истины, но в то же время
продолжала страдать и очевидными бытовыми недостатками. Митрополит Макарий
поэтому считал своей жизненной задачей - с помощью царя православного исправить
в отечественной церкви все веками накопившиеся в ней недостатки и явить миру все
заключенные в ней сокровища и добродетели, чтобы она стала на самом деле
достойной своего мирового вселенского призвания. Для этой-то грандиозной цели
митр. Макарий и постарался созвать на другой же год после земского собора
большой церковный собор, известный под именем Стоглавого. При этом, как первый
земский собор был выражением окончательно собранной во едино Руси, так,
параллельно этому, и собор 1551 г. выражал собою тот же факт в церковной сфере.
Собранное государство, устраняя беспорядки, вводило во всех своих частях
однообразный порядок. Tо же имел в виду сделать и в Церкви собор 1551 года. Его
начинания невольно отражали на себе факт слагавшейся централизации русской
жизни. Это и хочет отметить Карамзин своей формулой: "сей достопамятный собор,
по важности предмета, знаменитее всех иных, бывших в Киеве, Владимире и Москве."
Но прежде, чем приступить к соборной критике и исправлению недостатков русской
церкви, митр. Макарий, руководимый той же идеей исключительно-высокого призвания
русской церкви, и тоже по собственной инициативе, осуществил два других
грандиозных предприятия, имевших в виду положительную, созидательную сторону
дела. Митр. Макарий постарался предварительно уяснить и для себя, и для всего
мира ту полноту духовно-нравственных сил и средств, с которой русская церковь
могла бы дерзновенно претендовать на подобающую ей роль. Этого он достиг:
собранием в одно место всей известной на Руси церковной литературы и
канонизацией всех известных святых русской церкви.
Первое предприятие он осуществил следующим образом. Приняв за схему собрания
план обычных четьих миней, Макарий помещал под днями месяцев не только краткие и
пространные сказания ? дневных праздниках и святых, но и все известные ему слова
на эти дни и все творения святых авторов, память которых совершалась в эти дни.
? конце каждого месяца в виде прибавлений приписывались различные анонимные
произведения и творения авторов не святых. На деле Макарий все-таки не выполнил
во всем объеме своего намерения - "собрать все книги чтомыя, которыя в русской
земле обретаются." Сообразно с церковной, назидательной целью своего собрания,
митр. Макарий прежде всего опустил из него совершенно: а) всю светскую
(астрологическую) отреченную литературу, равно и большую часть церковных
апокрифов. Не поместил затем: b) исторических произведений (летописей,
хронографов), с) - юридических памятников, d) большинства "путешествий."
Пропущены были также: е) многие книги свящ. Писания, f) очень многие
произведения русских писателей проповедников и g) эпические творения. Несмотря
на все это, дело собрания церковной письменности стоило Макарию 20-ти лет труда
и больших забот и издержек. 12 лет он был занят собиранием в Новгороде и 8 лет в
Москве, закончив предприятие не ранее 1552 года. "Писал есми," говорит он, "сия
святыя книги в великом Новгороде, как есми там был архиепископом, а писал есми и
собирал и во едино место совокуплял дванадесять лет многим имением и многими
различными писари, не щадя сребра и всяких почестей." B результате получилось 12
огромных фолиантов, известных под именем "Великих Макариевских Четьих Миней."
При отсутствии книгопечатания, это драгоценное "собрание," конечно, не могло
иметь прикладного, утилитарного значения. Это была библиотека - уникум,
доступная лишь очень небольшому привилегированному кругу лиц, живущих в столице.
Но та нравственная цель, с какой Макарий осуществлял свое предприятие,
несомненно была достигнута: русская церковь в монументальном "собрании" митр.
Макария могла видеть осязательное подтверждение полноты своего ведения
святоотеческой мудрости и еrgо - правоспособности руководить судьбами
православия во всем мире. B настоящее время существуют только три списка Четьих
Миней, современных самому митр. Макарию и после него рукописно не
размножавшихся: 1) так называемый Успенский, положенный митрополитом в Успенский
собор; список полный; хранился в Москве в Синодальной Библиотеке; 2) так
называемый Царский; без двух месяцев, хранился там же, и 3) Софийский,
положенный Макарием в Новгородский Софийский собор, состоит только из 7 месяцев,
хранился в библиотеке СПБ Дух. Академии. Издавались в печати макарьевские Четьи
Минеи Археографической Комиссией. Издано пока всего три месяца. По тем же самым
побуждениям, которые руководили Макарием при составлении Четьих Миней, по его
указаниям и при его участии было составлено и несколько других, сводного
характера, литературных трудов, таковы: 1) "Сводная Кормчая," получившая свое
начало еще до Макария и стремившаяся объединить в себе по возможности весь
известный в русской церкви канонический материал; 2) так называемая "Никоновская
Летопись," представляющая летописный свод известий ? всей прошлой истории
русского государства, и 3) "Степенная Книга," излагающая русскую историю не по
отдельным годам, а по генеалогическим ступеням великих князей, с тенденцией
доказать идею правильного престолонаследия от отца к сыну.
Задавшись целью собирания воедино всех разрозненных и потому сокрытых для глаз
большинства духовных сокровищ русской церкви, митрополит Макарий, еще будучи в
Новгороде, при составлении своих Четьих Миней убедился, что русская церковь
прославлена немалочисленным сонмом свв. угодников, но что большая часть этих
светочей веры православной оставалась под спудом, т.е. не была торжественно
прославлена, или чествовалась только местно. Между тем, особое положение русской
церкви во вселенной, в котором крепко был убежден митр. Макарий, требовало
торжественного прославления всех русских угодников. Этим, по словам одного из
литературных сотрудников митр. Макария, нужно было "доказать," что "русская
церковь хотя и в единонадесятый час выступила в истории, но превосходила своим
усердием даже делателей от первого часа. Не в тернии и не на камни падали ее
семена, но на доброй тучной земле и приносили плод сторицею. Она воспитала таких
святых и великих мужей, что вселенная удивляется их добродетельному житию"
(Лебедев, с. 79-80). Тотчас же после венчания Ивана Васильевича на царство в
1547 г., митрополит обратил его внимание на эту благопотребную нужду русской
церкви, вследствие чего и был созван тогда же (в 1547 г.) собор, а после него в
1459 г. другой собор с той же целью канонизации русских угодников. На обоих
соборах митрополит провозгласил 39 святых. Из них 17 были прославлены совершенно
вновь. 30-ти было установлено общерусское празднование, 9-ти местное. B таком
изобилии русская церковь еще никогда не прославляла своих подвижников. До
Макария насчитывалось в русской церкви всего 22 общепочитаемых национальных
святых. Митрополит Макарий, как видим, увеличил эту цифру более, чем вдвое.
Какое идейное значение имела эта массовая канонизация святых, можно судить по
словам одного современника события. "С того времени," пишет он, "Церкви Божии в
русской земле не вдовствуют памятями святых и русская земля сияет православием,
верою и учением яко же второй великий Рим и царствующий град, там бо вера
православная исказися Махметовою прелестию от безбожных турок, зде же в Рустей
земли паче просия святых отец наших учением." Следует, однако, заметить, что
деятельность соборов 1547 г. и 1549 г. по объединению национальной святыни,
кроме вышеуказанной сознательной цели, обусловливалась еще и подсознательной
причиной. Именно - совершившимся фактом политического объединения Руси. Как
прежде раздробленная на уделы Русь жила под патронатом местных святынь, которые
служили символами местной самобытности, так теперь, объединенная в цельное
государство, она побуждала тем и церковь точно также объединить и централизовать
свое внутреннее и внешнее бытовое содержание. И митр. Макарий в данном случае, в
параллель князьям "собирателям" Руси, может быть назван "собирателем" русской
церкви.

Стоглавый Собор.
Когда была приведена в известность вся сокровищница святыни и учения, украшавших
русскую церковь, когда эта последняя предстала пред глазами митрополита Макария
во всеоружии своих духовных доблестей, тогда уже ему не страшно было обнаружить
и ее недостатки, в полной уверенности, что она выдержит теперь какую угодно
строгую критику. Это обнаружение язв русской церковной жизни и было сделано на
соборе 1551 года. Нельзя, однако, думать, что критико-обличительная обстановка
собора 1551 г. всецело принадлежит митр. Макарию. Если даже вопрос об инициативе
собора мы решим в пользу одного Макария на основании общего представления ? нем,
как человеке способном к крупным предприятиям, то ближайшее рассмотрение деяний
соборных приводит исследователей к выводу, что на постановку отдельных вопросов
здесь повлияли партии и лица различных до противоположности интересов и
убеждений. Так, прежде всего сам царь, как видно по многим данным, имел желание
добиться от собора в той или иной мере уступки церковно-монастырских недвижимых
имуществ, или их доходов, в пользу нужд государственно-общественных, побуждаемый
к тому настоятельной потребностью времени: обеспечить поместьями все
возраставший в своем количестве класс военно-служилых людей. Государя в его
посягательствах на церковные вотчины поддерживала, по идеалистическим
соображениям, партия "нестяжателей," т.е. единомысленников и учеников Нила
Сорского, отрицавших право и нравственную пользу за монастырями и монашествующей
иерархией - владеть населенными землями. За секуляризацию стояли тогдашние
всесильные временщики Сильвестр и Адашев. Из участников собора сюда примыкал
рязанский епископ Кассиан и Троицкий игумен Артемий; последний даже письменно
излагал царю свое личное мнение об истинном нестяжательном иноческом жительстве.
? руках у Ивана Васильевича были и "27 поучительных глав ? государственном
управлении," писанных из заключения Максимом Греком и направленных, между
прочим, против злоупотреблений иерархией своими вотчинно владельческими правами.
Но вся высшая иерархия была настроена, конечно, против таких тенденций,
посягавших на дорогие для нее права, и на ее стороне был и сам митрополит
Макарий. Последний представлял собой своеобразного реформатора-консерватора,
т.е. был, по его собственному убеждению, только "реставратором" старых порядков
русской национально-церковной жизни, будто бы украшавших ее прежде и лишь в
недавнее время "поисшатавшихся." Поэтому традиционный способ обеспечения
епископских кафедр, церквей и монастырей имел для него авторитет священной
неизменности. Когда в конце 1550 г. государь роздал громадное количество земель
в московском уезде служилым людям, то, вероятно, обращался с запросом ? покупке
или уступке ему и некоторых вотчин митрополичьих, во множестве примыкавших к
столице. Но митрополит с небывалой решительностью и смелостью дал отпор царским
претензиям. Он написал царю "ответ ? недвижимых вещах данных Богови в наследие
вечных благ," в котором буквально повторяет доводы собора 1503 г. в защиту
церковно-имущественных прав своей кафедры и затем пространно и красноречиво
увещевает царя не нарушать их. После такого ответа царю со стороны уважаемого им
митрополита, понятно, что секуляризация церковных имуществ не могла быть ни
предметом рассуждений, ни результатом собора 1551 года. И только по окончании
его, в особом заседании 11-го мая государь постарался провести несколько
постановлений, полагавших ограничение дальнейшему росту церковного
землевладения. При всем том, однако, партия "нестяжателей," в союзе с царем
Иваном Васильевичем, наложила свой отпечаток на некоторую часть соборных деяний.
Соборные рассуждения велись по программе, предложенной царем, но составленной
далеко не им только одним.
Судя по книге соборного уложения, деяния собора происходили в следующем порядке.
23 февраля царь открыл собор двумя речами - краткой устной и пространной
письменной. Вот его устная речь, из которой видно, как он в звании царя сознавал
за собой право и обязанность иметь попечение. ? делах церкви: "Молю вас,
святейшие отцы мои, аще обретох благодать пред вами, утвердите в мя любовь, яко
в присного вам сына, и не обленитеся изрещи слово к благочестию единомысленно ?
православной церкви, нашей христианской вере и ? благосостоянии святых Божиих
церквей и ? нашем благочестивом царствии и об устроении всего православного
хрестьянства. Зело бо желаю и срадуюся и согласную сослужебен с вами быти вере
поборник, в славу Святой, Животворящей и Нераздельной Троицы, Отца, Сына и Св.
Духа, в хвалу же и славу благочестивыя нашея веры и церковных уставов. Темже и
всякому разногласию отныне далече быти повелеваем, всякому же согласию и
единомыслию содержатися в нас." Последними словами царь намекает на партийность
взглядов собора. ? письменной речи Иван Васильевич, подобно тому как и в речи
пред земским собором, свидетельствует ? своем раскаянии и исправлении в грехах
личных и государственных, затем к тому же призывает и всю свою землю, а во главе
ее пастырей церковных с тем, чтобы они позаботились ? непорочности нашей
православной христианской веры, дабы не осталось неустраненным никакое нарушение
законов, никакое злоупотребление. После этого, вероятно, не ради только простой
вежливости, а по сознанию формально наступившего на Руси, со времени коронования
государя царским венцом, тесного союза церкви и государства, как это было в
Византии, Иван Васильевич предложил отцам собора обсудить составленный в
предшествующем году Земский Судебник с точки зрения церковных правил и утвердить
его своими подписями. Когда это было сделано, царь представил собору от своего
лица список 37 вопросов, касавшихся различных церковных нестроений. Едва собор
успел дать ответные определения приблизительно на половину этих вопросов, как
царем были поданы на рассмотрение новые 32 вопроса, более краткие и менее важные
по своим предметам; по поводу последних немедленно же были сделаны
соответствующие определения, приписанные в виде ответов к каждому вопросу
отдельно. Эти вторые вопросы вместе с ответами на них, составляют в книге
соборного уложения одну 41-ю главу. Далее шли рассуждения и вырабатывались
постановления в ответ на другую половину первых (37) царских вопросов и отчасти
по предметам, не задетым в них. Наконец, список соборного уложения посылался на
просмотр и для замечаний находившимся на покое в Троицком монастыре церковным
сановникам: бывшему митрополиту Иоасафу Скрыпицыну, бывшему Ростовскому
архиепископу, бывшим архимандритам Троицкому и Чудовскому вместе с собором
старцев. ? первых числах мая соборные деяния были уже окончены. Такая
необыкновенная быстрота процедуры при небывалой многопредметности собора
объясняется очевидно тем, что программа соборных рассуждений, как в своей
вопросной, так и ответной части, была уже в значительной мере заранее
подготовлена и разработана.
Так называемые царские вопросы были, следовательно, результатом работ
подготовительной к собору комиссии, в которой главным участником являлся без
сомнения митр. Макарий. Но внутренний характер очень многих "вопросов" ясно
свидетельствует, что программа собора вырабатывалась не вполне в духе
митрополита, т.е. при участии лиц другого направления. Митрополит своим
благовременно выраженным протестом против посягательств царя на церковное
недвижимое имущество отнял у него надежду достичь этого через собор и при
выработке программы собора, конечно, всячески отклонял внимание царя от вопроса
? церковно-монастырском землевладении. Несмотря на это, нежелательная для
Макария тенденция проявилась очень настойчиво во многих пунктах программы и
проявилась в такой форме, которая явно выдает своих виновников - советников
царя, принадлежавших к партии "нестяжателей." Последние (в данном случае в лице
прот. Сильвестра и игумена Артемия) в имущественных и владельческих правах
высшей иерархии и монашества видели главный источник нравственных недугов,
которыми страдал и тот и другой институт. На эту же почву становится в своей
затаенной борьбе с церковными имуществами и царь Иван Васильевич. Резкие
обличения монашества и архиерейства, заявленные в царских вопросах, в
большинстве случаев подчеркивают злоупотребления черного духовенства, связанные
именно с их имущественно хозяйственными отношениями. Поэтому нужно думать, что и
недостатки в жизни высшей иерархии и монашества не были бы обнаружены со всей
откровенностью, если бы проект соборных деяний составлялся под влиянием только
одного митрополита и единомысленных с ним епископов-консерваторов, известных под
названием "иосифлян," т.е. последователей идеи преп. Иосифа, игумена
Волоколамского, и если бы не был заинтересован этими недостатками сам царь по
мотивам государственно-экономическим. Между тем, как безобидные вопросы ?
литургических непорядках выдвигаются главным образом митрополитом Макарием, как
видно из ссылок на практику новгородско-псковских церквей и из таких выражений,
как: "нам пастырям об этой небрежности нужно будет дать ответ," обличения
моральных и бытовых пороков, даже по букве соборных деяний, принадлежат царю, и,
разумеется, скрывающимся за его спиной советникам - "нестяжателям." Так, напр.,
никто иной как царь обличает монахов, игуменов и архимандритов в привольном
житье на счет растраты монастырской казны, когда выражается, что "иные угодья у
меня припрашивают," между тем монастыри скудеют. "Где те прибыли и кто ими
корыстуется?" ? монастырях пьянство, разврат, бесчиние; "если там все делается
не по Богу, то какого добра ждать от нас, мирской чади?" По поводу таких
заявлений государю удалось достигнуть, чтобы контроль за целостью монастырской
казны был поручен собором государственной власти; было запрещено монастырским
властям без нужды выпрашивать у царя лишние угодья и льготные грамоты; был
урегулирован и ограничен отпуск царской руги бедным церквам и монастырям. Но
критика царя имела в своем основании интересы государственно-общественные прежде
всего. Поэтому он в своих вопросах не ограничился требованиями внутреннего
порядка в церковном хозяйстве. Выходя из написанного в канонах положения, что
"церковное богатство - нищих богатство и прочим на потребу," царь обращался к
святителям с приглашением помочь своими средствами его казне государевой в
благоустройстве городских богаделен и в выкупе русских пленников из татарских
орд. Но святители не соблаговолили определить какую-нибудь со своей стороны
жертву на эти предметы, а рассудили по-прежнему содержать богадельни "царскою
милостию и приношениями боголюбцев," а пленных выкупать также известной уже
общекрестьянской податью "полоняничною." Таким образом, святители, заседавшие на
соборе, ревниво относились к своим имуществам и подозрительно к малейшим
посягательствам на них со стороны царя, видя в этом, вероятно, интригу
противоосифлянской партии. А партия нестяжателей, при всей своей
малочисленности, продолжала действовать, опираясь на государя. Благодаря ее
стараниям была устроена посылка соборной книги на просмотр своему
единомышленнику, уже отрешенному от власти, бывшему митр. Иоасафу. Вот, напр.,
какое замечание (характерное для нестяжателя) сделал последний против соборного
постановления ? способе выкупа пленных: "брать бы тот выкуп не с сох, а из казны
митрополита, архиепископов, владык и со всех монастырей, как ты, государь,
пожалуешь, на ком что велишь взять. А крестьянам, государь, и так много тягли в
твоих податях. Государь, покажи им милость, как тебе Бог положит на сердце. При
твоем отце брали с митрополита, с архиепископов и владык пошлину на смоленского
владыку, ради его недостатков, и они ? том не тужили. А полоняники, государь,
нужнее того." Хотя это замечание оставлено было без последствий, тем не менее
вообще следует заметить, что борьба партий благоприятно отразилась на характере
постановлений соборных, сглаживая их односторонности. Само собой разумеется, что
недостатки белого духовенства и мирян были изобличены и осуждены монашествующей
иерархией со всей подобающей строгостью. Но заслуга партии, группировавшейся
около царя, заключается в том, что благодаря ей была в равной мере подвергнута
суду собора и сама эта иерархия вместе с воспитавшими ее монастырями.
Таким образом, собор 1551 г. действительно достиг своей универсальной цели: он
подверг пересмотру все стороны русской церковной жизни, чтобы очистить ее по
возможности от всех ее недостатков. Он составил ряд исправительных предписаний
относительно - епархиального управления, епархиального суда, жизни высшего и
низшего духовенства, монашествующих и мирян. Не все, конечно, постановления
собора были удачны, но очень многие были бы подлинно благотворны, если бы
действительно проведены были на практике. K сожалению, историки констатируют тот
печальный факт, что этого на самом деле не случилось, что застарелые недуги
церковной жизни остались в прежнем своем виде. Хотя в предисловии к соборному
уложению и сказано, что по зову царя русские епископы охотно и быстро стеклись
на этот собор "как небопарные орлы," но, видимо, эта поспешность была чисто
внешняя, а подлинного желания исправить русскую церковь, начиная с самих себя, у
них не было. Во всяком случае, величие и важность Собора 1551 г. этим не
уничтожается.
Многие из прежних историков-богословов, в видах полемики с расколом
старообрядчества, отвергали подлинность деяний собора 1551 г., т.е. существующую
книгу "Стоглав" не хотели признать каноническим документом, формально
утвержденным и в законном порядке обнародованным, а лишь черновыми записками ?
соборе, редактированными каким-то частным лицом. ? настоящее время это мнение
бесповоротно отвергнуто на основании документальных данных. Теперь насчитывают
длинный ряд ссылок в современных собору актах на "соборное уложение" 1551 г.,
как на церковно-каноническую норму. Кроме того, неопровержимым свидетельством в
пользу его канонического достоинства являются так наз. "наказные списки"
(известно 6 таких списков), или краткие извлечения из книги "Стоглав,"
рассылавшиеся митрополитом отдельным церквам и монастырям в виде циркуляров, за
невозможностью сообщить всюду полный текст соборных постановлений. Разнообразие
известных списков Стоглава также ничего не говорит против подлинности его, как
"уложения соборного." Краткая редакция Стоглава, изданная в 1863 г. (СПБ)
Кожанчиковым, представляет позднейшую его переработку, потому что в ней
встречается ссылка на печатные московские служебники. Редакция, не разделенная
на главы (изд. Колачевым, СПБ, 1863 г.), представляет, вероятно, копию с
какого-нибудь чернового списка книг соборных деяний. Описанный в "Богословском
Вестнике" за 1899 г. список библиотеки Новгородского Софийского братства, не
имеет существенных отличий от господствующей редакции, изданной в 1862 г.
Казанской Духовной Академией и в 1890 г. проф. Субботиным, каковую и следует
признать редакцией подлинной или образцовой.

* * *
Следя в истории высшего управления русской церкви в период митрополичий, главным
образом, за отношениями высшей церковной власти к власти государственной, мы
должны подчеркнуть тот факт, что после царского венчания, совершенного
митрополитом Макарием над Иваном IV, власть московского государя в делах церкви
возросла еще более прежнего. На Стоглавом соборе мы видим его уже принимающим,
по образу древних царей, самое деятельное участие в обсуждении церковных нужд с
сознанием обязанности пещись "об устроении православного христианства" под
страхом Божия наказания за небрежение. Литературные и идейные влияния, при
которых возрастала царская власть на Москве, продолжались и при Грозном.
Митрополит Макарий в своей литературной деятельности был усердным служителем
идеи возвеличения московского царя. ? речи при царском венчании митрополит
охарактеризовал высоту полномочий царского сана словами Иосифа Волоцкого:
"слышите царие и разумейте, яко от Бога дана бысть держава вам и сила от
Вышняго; вас бо Господь в Себе место избра на земли..." и т.д. Tе же идеи он
выражает и в других речах и посланиях к Ивану Васильевичу. ? "Степенной книге"
митр. Макарий, с целью возвеличения русского православия, поместил сказание ?
посещении Руси апостолом Андреем, причем к рассказу ? водруженном апостолом в
новгородских пределах жезле сделал комментарий - что апостол "прообразоваше
божественным крестом (в Киеве) в рустей земли священное чиноначалие (т.е.
иерархию, церковь), жезлом же прообрази в Руси самодержавное царское
скипетро-правление." ? той же "Степенной книге" затем помещена и повесть ?
Мономаховом венце или вымышленная история передачи царских регалий и царского
сана Владимиру Всеволодовичу Мономаху греческим императором Константином. ? 1552
г. эта повесть была вырезана и на затворах царского места, устроенного в
Успенском соборе.
Но русский патриотизм не успокоился на этих теориях, представлявших русскую
царскую власть заимствованной в позднейшее время у греков. Наравне с этим
придумана была басня об исконном и кровном происхождении русской династии от
самих древнеримских кесарей. Еще в ранее упоминавшемся нами послании
Спиридона-Саввы, писанном при отце Ивана Грозного, рассказывается, будто русские
князья ведут свой род от мифического Пруса - брата римского императора Августа.
Точно также и в Степенной книге, наравне с указанными мифами, стоит известие,
что наше самодержавное скипетроправление "начася от Рюрика, иже бе от племени
Прусова, по его же имени Прусская земля именуется; Прус же брат бысть
единоначальствующаго на земли кесаря Августа."
На поддержку московскому самомнению явились и голоса со стороны бедствовавших
восточных церквей, которые с падением КПля лишились привычной надежды на силу и
власть православного императора. Теперь в роли охранителя православия явился
пред ними свободный московский государь, и на него они, вероятно, с некоторой
долей искренности, перенесли свои высокие представления, соединенные с образом
православных царей. Так, напр., в 1517 г. игумен Синайской обители Даниил
прилагает к московскому князю полный титул греческих царей, называет его:
"самодержавным, боговенчанным, величайшим, святым царем всея Руси." ? 1548 г.
иноки афонского сербского Хилендарского монастыря именуют Ивана IV
"самодержавным великим царем московским, единым правым государем, белым царем
восточных и северных стран, который всем православным христианам царь и
государь; святым, великим, благочестивым царством; солнцем христианским, сияющим
на Востоке и Севере, и озаряющим всю подсолнечную; утверждением седьми соборных
столпов, вторым Константином и поборником божественных церквей, христианскою
хоругвью, на коей честный крест воздвижен в просвещение православным..." Даже
патриархи восточные, и КПльский в частности, смирённые уже столетие длящимся
игом турецким, забыли про отлучение, наложенное на русскую церковь за ее
автокефалию, молчаливо отменили его и, в тоске ? милостыне и защите, начали при
случае демонстрировать и свою православную церковную солидарность с русской
церковью и свое почитание свободных великих князей московских, как заместителей
вселенских басилевсов. Напр. Василия ІІІ-го КПльский патриарх именует "наивысшим
и кротчайшим царем и великим Кралем всея православныя земли и Великия Руси." ?
1556 г. пришел в Москву от КПльского патриарха Дионисия за милостыней
Евгриппский митрополит Иоасаф. ? принесенном им патриаршем письме Иван
Васильевич опять назывался "святым царством." ? виду таких заявлений, царь Иван
Васильевич и решил воспользоваться настоящим случаем, чтобы получить от
вселенского патриарха формальное подтверждение на принятый им царский титул. ?
1557 году вместе с Иоасафом отправлен был с этой целью в Царьград бывший
архимандрит Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Феодорит (просветитель
лопарей). Богатая милостыня сделала свое дело. Преемник патриарха Дионисия,
Иоасаф II, прислал на Русь в 1562 г. "соборную грамоту," которой дается Ивану
Васильевичу право "быти и зватися царем законно и благочестиво." ? особом
послании патриарх объявляет московского государя "царем и государем православных
христиан всей вселенной от Востока до Запада и до океана," сообщает Ивану
Васильевичу, что имя его будут на Востоке поминать в святых диптихах, "да будешь
и ты между царями, как равноапостольный и славный Константин." Патриарх
предлагал даже самолично прибыть в Москву и короновать Ивана IV. Но тот отклонил
такое "повторение" "божественного таинства," довольствуясь письменным признанием
со стороны КПля этих важных для Москвы совершившихся фактов. Этим соборным актом
(1561 г.) КПль молча ликвидировал свои прежние отлучения, наложенные на русскую
церковь за поставление митр. Ионы. Царь Иван дипломатически не пожелал даже
принять специфическое благословение патриарха ему, как православному царю, через
посланного греческого митрополита на том основании, что тот при проезде через
Польшу и Литву лобызал латинские крыжи. Таким образом, царь Иван Васильевич имел
множество оснований, главным образом, данных ему представителями церкви, чтобы
смотреть на свою власть, как на теократически абсолютную. И мы видим
действительно, что Грозный повсюду выступает пламенным защитником факта
богоустановленности собственной власти, противление которой равно противлению
Богу. Так, напр., в переписке с Курбским он развивает мысль об обязательности
для своих подданных - беспрекословно исполнять его хотения, "а не отметаться
своего работного ига и владычества своего государя," ибо они "от Бога повинные
ему рабы." Решив построить в 1551 г. город Свияжск для защиты от казанских
татар, Грозный говорит: "Всемилостивый Боже устроил мя земли сей православной
царя и пастыря - еже правити людие Его в православии непоколебимом быти."
Подобным же образом выражался и в переписке с Курбским: "Тщусь со усердием люди
на истину и на свет наставити, да познают Бога истинного и от Бога данного им
Государя."
Итак, в лице Ивана IV представители церкви идейно воспитали власть московского
государя до такой высоты и абсолютизма, внушив ему сверх того мысль ? пастырских
правах в делах церкви, что, в случае какого-либо столкновения носителей высшей
церковной власти с государями, первые не были гарантированы от катастроф самых
неожиданных. Столкновения не случилось при благостном, тактичном и
глубокоуважаемом царем митр. Макарии, но это произошло при его непосредственных
преемниках.
Митр. Макарий скончался 31 декабря 1563 г. Пред избранием преемника ему, царь
Иван позаботился закрепить за кафедрой московского митрополита два внешних
преимущества, с недостачей которых не могло мириться царственное сознание
Москвы. К избирательному собору епископов царь обратился с предложением: "отец
наш и богомолец митрополит носит черный клубок, а прежние русские митрополиты
чудотворцы Петр и Алексий - носили белые клобуки, как и изображаются они на
иконах. Последующие затем митрополиты носили уже черные клобуки, а почему
отложены были белые клобуки, мы не нашли в писании. Новгородский же архиепископ
Пимен, богомолец наш, носит белый клобук, и прежние новгородские архиепископы
носили белые клобуки, по какому случаю, мы также не знаем из писания. Кроме
того, архиепископы новгородский и казанский печатают свои грамоты красным
воском, а митрополит черным. Между тем митрополит есть высший иерарх русской
церкви, есть глава архиепископам, и он то не имеет преимущества пред
архиепископами и епископами." Дело, очевидно, возникло из-за того, что митр.
Макарий, как бывший новгородский архиепископ, носил на митрополии белый клобук и
употреблял красную печать, потому что не мог он отказаться при переходе на
высший пост - митрополита от привилегий, которыми обладал в низшем положении
архиепископа. Таким образом, указанные преимущества Макарию, как митрополиту
московскому, принадлежали только лично, покоились на историческом основании, а
не на юридическом, потому что не связаны были с правами митрополичьей кафедры.
Было постановлено: впредь русскому митрополиту носить белый клобук с ряснами и
херувимами по примеру чудотворцев Петра и Алексия; равно печатать митрополиту
грамоты благословенные, ставленные и носильные красным воском. Данное
постановление состоялось 2-го февраля 1464 г., а 24-го числа был избран в
митрополиты, вероятно по желанию царя, его бывший духовник и протопоп
Благовещенского собора, постригшийся в Чудовом монастыре с именем Афанасия.

Афанасий (1564 - 1566 г.).
Ближайшим преемникам митрополита Макария пришлось занимать московскую кафедру в
тяжелое время окончательного утверждения Грозным царем своего полного
абсолютизма, причем всякая сила, стоявшая на пути к этой цели, неминуемо
обрекалась на уничтожение. Исторические традиции не позволяли митрополитам
совершенно устраняться от политики, наоборот, обязывали участвовать в ней хотя
бы нравственно; отсюда возможность коллизий. Царь Иван усмотрел опасность для
полноты своей царской власти в том органе, при помощи которого бытовая традиция
заставляла его управлять государством, именно - в родовитом боярстве. Еще в XV
веке, с постепенным падением уделов, около московского князя образовался круг
титулованных бояр из бывших удельно-княжеских фамилий. Эти бояре - княжата
оттеснили на второй план прежних служилых бояр и заняли все высшие
государственные должности, но, в контрасте с возраставшим самодержавием великого
князя, принесли с собой олигархические вожделения. И вот, монархия в лице Ивана
IV предпочла быть демократической, т.е. опираться на непритязательный в
политическом смысле народ, чем примириться с претензиями аристократии. Родовитое
боярство, как видно из писаний Курбского, совсем не замышляло революции: оно
признавало самодержавие царя, и для себя требовало только права совета. Но Иван
Васильевич был подозрителен и, пожалуй, проницателен. B соседней русской и
православной Литве, соединенной с короной Польской, жили родственные роды князей
и панов русских, пользуясь широкими олигархическими привилегиями сословных
сеймов и выборов королей. Связи с ними московских бояр не могли не порождать
иногда соблазнительных помыслов. Предупреждая возможную революцию со стороны
аристократии в конституционно-ограничительном смысле, Иван IV решил сломить
политическую силу боярского класса. Встревоженный бегством в Литву князя
Курбского и некоторых других бояр, царь стал готовиться к решительной борьбе со
всеми, кого считал врагами своих прав. Для этого ему предварительно нужно было
убедиться в симпатиях к нему народной массы, т, е. вообще земской силы. 5-го
декабря 1564 г. он исчезает из Москвы, забрав с собой царицу, детей, придворных
бояр, телохранителей, дворцовую казну и святыню. Объехав несколько монастырей,
царь остановился в Александровской слободе (теперь г. Александров, Владимирской
губ.). Отсюда он прислал 3-го января 1565 г. митрополиту грамоту, в которой,
исчисляя злоупотребления и измены бояр и обвиняя духовенство в ходатайстве за
изменников, объявлял, что "не хотя их многих изменников дел терпеть, оставил
свое государство и поехал где вселиться, идеже его государя Бог наставит." ?
другой грамоте к "православному христианству г. Москвы" государь писал, что на
них он гнева не имеет. Пораженное этими вестями московское общество всех
сословий приступило к митр. Афанасию с просьбой умолить царя не оставлять своего
государства. Митрополит организовал депутацию выборных людей, во главе которой
был поставлен архиепископ новгородский Пимен, и направил ее в Александровскую
слободу. Царь принял депутацию, выразил снова свои укоризны боярству и в
заключение сказал, что "для отца своего митр. Афанасия и для своих богомольцев
архиепископов и епископов" соглашается принять власть над государством, но с
условием, чтобы духовенство не претило и не стужало ему своими ходатайствами,
когда он будет казнить изменников. Условие было принято, и Иван Васильевич тут
же объявил об учреждении нового правительственного органа - опричнины. Этим
термином в древнерусском юридическом языке обозначались уделы княгинь-вдов. И в
настоящем случае царь выделял для себя изо всего государства обширный удел,
который, начиная с г. Москвы, чрезполосно прорезывал всю государственную
территорию в ее главнейших направлениях. Для управления "опричными" землями царь
избрал сначала 1.000, а потом целых 6.000 служилых людей и роздал им в поместья
главным образом те земли, которые составляли подлинную "отчину и дедину"
титулованного боярства, унаследованную от удельных князей. Сажая своих
худородных опричников на родовых княжеских землях, Иван Васильевич "испомещал"
бояр-княжат в новых далеких и чуждых областях, отрывая их тем самым от родных
насиженных мест, питавших в них честолюбивые политические притязания. Таким
путем опричнина произвела в государстве громадную перетасовку земельных
владений, хитроумно и в своем роде целесообразно устроенную, в результате
которой все казавшиеся Ивану Васильевичу подозрительными княжеские фамилии путем
переселений были превращены в служилых людей. Ряды удельной аристократии сильно
поредели, и вскоре над ними возобладали простые боярские семьи вроде Захарьиных
и Годуновых. Придворная дружина царевых опричников помогала царю в разгроме
родовитой аристократии и другим путем - путем полицейского дозора и сыска quаsi
политических изменников. Таким образом в опричине, отчасти под маской юродства,
царь Иван справлял свой победный триумф над стеснявшей его абсолютизм силой
былой аристократии, как в свое время это делал не меньший поборник нового
европеизированного абсолютизма - Петр, учреждавший всешутейший собор в знак
торжества над стеснявшей его силой церковной власти.
Для интересов митрополита и церковных властей было собственно безразлично
решение поставленного царем вопроса ? том: быть ли на Руси аристократической или
демократической монархии? Но они не могли не протестовать, по нравственным
побуждениям, против сопровождавших политику опричнины бесчеловечных жестокостей
Ивана Васильевича, хотя в засвидетельствованных историей случаях протеста
иерархов за побуждениями нравственными сознательно или подсознательно
скрывались, может быть, и чисто сословные симпатии и бытовые привычки. После
двухлетнего с небольшим управления митрополией, старец Афанасий добровольно
удалился с кафедры снова в Чудов монастырь (16 мая 1566 г.). B июле месяце того
же года царь предложил собору епископов избрать в митрополиты казанского
архиепископа Германа.

?ерман.
Он известен своим миссионерским подвигом в Казани. Об этом избрании рассказывает
один кн. Курбский. Герман долго не соглашался принять митрополичий сан, но был
"принужден" царем и собором. Через два дня нареченный митрополит имел с царем
беседу, во время которой увещевал его оставить свои гонения и жестокости. Узнав
об этом, приверженцы царя будто бы усердно молили его разжаловать новоизбранного
Германа, как дурного советника, грозящего связать государя еще большей неволей,
чем в какой он был у Сильвестра и Адашева. Иван Васильевич внял голосу своих
приближенных и изгнал св. Германа из митрополичьих палат со словами: "ты еще и
на митрополию не возведен, а уже связываешь меня неволею." Нужно заметить, что
Герман происходил из боярской фамилии Садыревых-Полевых, потомков князей
смоленских. Понятно, что по первым же его словам царь заподозрил в нем
единомышленника старобоярской партии. Но, избежав с своей точки зрения ошибки в
выборе св. Германа, Иван Васильевич впал снова в ту же ошибку, заменив его
Соловецким игуменом Филиппом.

Св. Филипп (1566 - 1568 гг.).
Филипп также происходил из боярского рода Колычевых. Отец его был ближним
боярином при великом князе Василии Ивановиче и заседал в боярской думе, и сам
Филипп (Феодор) молодость провел при Дворе. B Соловках он зарекомендовал себя
необыкновенными хозяйственными способностями. Посетив Москву (1550-51 гг.),
игумен Филипп заслужил особое расположение царя Ивана Васильевича, который ради
его сделал целый ряд щедрых пожалований и драгоценных пожертвований Соловецкой
обители. Может быть, в надежде на силу этих щедрот, царь теперь и ожидал найти в
Филиппе молчаливого участника в его политике. Но оказалось как раз наоборот.
Историю св. Филиппа мы узнаем из его жития, написанного лет двадцать спустя
после его смерти. Житие, как заметил еще Карамзин, страдает некоторыми
хронологическими и другими несообразностями и часто приводит буквальные речи
Филиппа, которые, вероятно, сочинены самим автором, в чем и нельзя сомневаться,
напр., относительно речи Филиппа, убеждающей царя не учреждать опричнины, тогда
как последняя учреждена ранее митрополита Филиппа. Писатель жития не лишен был
литературного таланта и этим отчасти, может быть, увлекался. Таким образом, мы
не можем ручаться за полную точность изложенных в житии подробностей конфликта
между митрополитом и царем. Вызванный в Москву и обласканный царской милостью,
Филипп сначала отказался от принятия предложенного ему сана, но, будучи
понуждаем царем и собором, откровенно поставил с своей стороны условием отмену
опричнины; "а не отменит (царь), ему - Филиппу - митрополитом быть невозможно; а
если его и поставят в митрополита, он затем оставит митрополию." Кажется, этого
было бы достаточно для того, чтобы Иван Васильевич разочаровался в кандидате на
митрополию, но, как говорится в житии, по челобитью епископов он отложил свой
гнев и дозволил посвятить Филиппа в митрополита также с условием, "чтобы он в
опричнину и в царский домовый обиход не вступался и после поставления не
оставлял бы митрополии из-за того, что царь не отменил опричнины." И Филипп дал
на это свое согласие, после чего и был поставлен в митрополита 25 июля 1566 г.
Прошло в мире не более года. B июле 1567 г. царь начал производить страшные
пытки и казни по поводу перехваченных писем польского короля к некоторым из
бояр. Гонимые искали заступничества у митрополита, и он решил обратиться к царю
с пастырским увещанием. Тайная беседа его с царем не усмирила последнего, а
только убедила, что митрополит сторонник бояр. Гнев царя на митрополита получил
огласку. Как и всегда нашлись оппортунисты, готовые выслужиться пред сильнейшей
стороной за счет своего ближнего. Новгородский архиепископ Пимен, Пафнутий
Смоленский, Филофей рязанский и царский духовник, сингелл Благовещенский
Евстрафий, занялись наушничеством на митрополита. Митр. Филипп, поняв, что
потерял доверие царя, решил нарушить свой обет молчания в виду непрестанных
казней жертв царской подозрительности. ? марте 1568 г. митрополит обратился к
Ивану Васильевичу в Успенском соборе с открытым обличением в несправедливых
жестокостях. "Филипп"!, - пригрозил митрополиту царь, - "не прекословь державе
нашей, да не постигнет тебя мой гнев." Но Филипп уже твердо встал на дорогу
героя и в один из ближайших воскресных дней в том же Успенском соборе снова
разразился обличениями против царя, выведшего его из терпения. Царь Иван и
придворный штат опричников были одеты в свою раздражающе маскарадную форму:
черные кафтаны и высокие шлыки. Царь подошел к митрополичьему месту и ждал
благословения. Митр. Филипп, как бы не замечая его, пристально смотрел на образ
Спасителя. Придворные обратили внимание святителя на смиренную фигуру царя:
"Владыко, Государь пред тобою, благослови его." Тогда, взглянув на Ивана
Васильевича, Филипп с пастырским дерзновением и гневным пафосом произнес: "В сем
виде, в сем одеянии странном не узнаю царя православного! Не узнаю его и в делах
государственных. Кому поревновал ты, приняв сей образ и изменив свое благолепие?
Государь, убойся суда Божия: на других ты закон налагаешь, а сам нарушаешь его.
У татар и язычников есть правда: на одной Руси нет ее. Во всем мире можно
встречать милосердие, а на Руси нет сострадания даже к невинным и к правым. Мы
здесь приносим бескровную жертву за спасение мира, а за алтарем без вины
проливается кровь христианская. Ты сам просишь у Бога прощения в грехах своих,
прощай же и других, погрешающих пред тобою..." "Филипп, - воскликнул царь, -
ужели ты думаешь изменить нашу волю? Лучше бы тебе быть единомысленным с нами."
"Тогда суетна была бы моя вера," возразил митрополит; "я не ? тех скорблю,
которые невинно предаются смерти, как мученики; я ? тебе скорблю, пекусь ? твоем
же спасении." С каждым словом гнева и правды. св. Филипп все более и более
рисковал своим положением и даже жизнью, но вместе с тем все более и более
выигрывал в своем нравственном авторитете пред лицом предстоявшего народа.
Царские угодники постарались было сокрушить эту духовную броню, окружавшую
личность митрополита. Врагами митрополита оказались, по евангельскому выражению,
"домашние его." Вышепоименованные недруги святителя из иерархии подготовили для
него эффектную сцену позора. Тут же в соборе, выдвинули заранее подученного
благообразного отрока, чтеца домовой митрополичьей церкви, с гнусной клеветой на
митрополита. "Царя укоряет, а сам творит такие неистовства," язвительно заметил
Пимен Новгородский. Зная, чего добивается этот честолюбивый плебей (из
постриженников Белозерских), митрополит отвечал Пимену: "Ты домогаешься
восхитить чужой престол, но скоро лишишься и своего," а отрока, который вслед
затем признался, что говорил все по принуждению и из страха, простил и
благословил. Все же после этого падение Филиппа было только вопросом времени.
Допросы и пытки митрополичьих бояр не дали царю достаточных оснований для его
свержения. Пришлось ждать нового повода.
28-го июля, во время крестного хода в Новодевичьем монастыре, св. Филипп заметил
пред чтением Евангелия одного опричника стоящим в тафье и выговорил за него
государю. Царь оглянулся, но виновного не нашел, так как тот успел снять свою
шапку. Услужливые языки тотчас же подсказали государю, что митрополит говорит
неправду, издеваясь над его царской державой. Как это было ни нелепо, но и
большие люди под влиянием аффекта способны делать глупости. Царь, взбешенный
самим фактом выговора, потерял по обычаю всякое равновесие и начал всенародно
бранить святителя, называя его лжецом, мятежником, злодеем. После этого Грозному
во что бы то ни стало нужно было подыскать какие-нибудь канонические основания
для свержения Филиппа. Не находя их в Москве, отправили следственную комиссию в
Соловки. Там всякими мерами - подкупом, обещаниями почестей и т. п. - посланные
достигли своей цели: сумели завербовать в клеветники несколько мелких душ, в том
числе самого игумена Паисия, и с ними возвратились в Москву.
Немедленно был созван собор - позорнейший из всех, какие только были на
протяжении всей русской церковной истории. Мужественный святитель, выслушав
лжесвидетелей, не унизился до оправданий и прямо начал слагать с себя знаки
своего сана. Но торжествующие враги не позволили ему сделать это так легко и
просто. Месть составляла для них самый занимательный акт всей драмы. 8-го ноября
Филиппа заставили служить литургию в Успенском соборе. Но во время богослужения
сюда явился боярин Басманов с толпой опричников и прочитал пред народом соборный
приговор ? низложении митрополита. После этого опричники сорвали с Филиппа
архипастырские одежды, облекли его в старую монашескую ряску, вытолкали из храма
и на дровнях свезли в Богоявленский монастырь. Целую неделю страдалец сидел в
оковах в смрадной монастырской тюрьме, затем был перевезен в старый Никольский
монастырь, куда царь прислал митрополиту отрубленную голову одного из его
родственников... После этих издевательств св. Филипп был сослан в Тверской
Отрочь-монастырь, где через год Малюта Скуратов собственноручно задушил его,
сказав монастырским властям, что митрополит умер по их небрежности "от
неуставного зною келейного."
Вероятно после св. Филиппа, при выборе кандидатов на митрополичью кафедру, Иван
Васильевич руководился специально тем соображением, чтобы не пускать на этот
пост людей родовитых, которые могли бы смотреть на его политику под углом зрения
старых аристократических традиций. Так или иначе, но три следовавшие один за
другим митрополита конца царствования Грозного уже наложили печать на уста свои
и предоставили царю "творить елика хощет." Через два дня по низвержении Филиппа,
11-го ноября 1568 г. был поставлен на его место Троицкий архимандрит Кирилл.

Кирилл IV (1568 - 1572 гг.).
При нем ужасы опричнины достигли страшных размеров почти междоусобной войны:
разорялись и опустошались по подозрению в измене целые города. Особенно
пострадал в 1570 году Новгород, где подвергся специальному поруганию известный
нам архиепископ Пимен. Сбылось пророчество св. Филиппа. Митр. Кирилл скончался
8-го февраля 1572 г.
Пред собором явившихся для поставления нового митрополита епископов, царь держал
лицемерно-смиренную речь, прося дать ему прощение и разрешение на четвертый
брак. Эту щекотливую задачу собор не нашел возможным решить иначе, как только в
положительном смысле и успокоил свою совесть лишь наложением на царя трехлетней
епитимии. Из случайных летописных заметок узнаем, что Иван Васильевич
действительно начал исполнять епитимию, но потом нарушил ее и, уже не обременяя
совести церковных иерархов, развелся с четвертой женой, женился на пятой, затем
на шестой и седьмой, как бы радуясь тому, что, раз переступив запретную черту,
он, наконец, эмансипировался от стеснительных уз канонической совестливости...
Вероятно, сообразуясь с обстоятельствами времени, на митрополию после Кирилла
избран был в мае 1572 г. кандидат тишайший и смиреннейший, каковым оказался
полоцкий архиепископ Антоний.

Антоний (1572 - 1581 гг.).
При нем по приказу царя собирались два собора (в 1573 и 1580 гг.), на которых,
согласно с желанием светской власти, были решительно ограничены имущественно
владельческие права церкви. Не заявив себя ничем другим, митр. Антоний скончался
в начале 1581 г. B феврале этого года митрополитом поставлен был Хутынский
архимандрит Дионисий.

Дионисий (1581 - 1587 гг.).
Это был человек с дарованиями и характером. При нем скончался царь Иван (18
марта 1581 г.) и венчался на царство Феодор Иванович. Финансовые нужды
государства были таковы, что и этот митрополит должен был поступиться на соборе
1581 г. многими льготами церковного землевладения. Как человек с характером,
Дионисий не устоял на своем посту до конца. Еще до воцарения Ивана IV положение
русских митрополитов настолько пало, что явилась возможность удаления их с
кафедры по воле светского правительства, а во вторую половину царствования
Грозного, как мы только что видели, авторитет русских первосвятителей в этом
отношении был принижен до небывалой еще степени. Немудрено, что и энергичный
Дионисий, запутанный в круговорот политики, не устоял против сильного временщика
- Бориса Годунова и был низвергнут без суда церковного. Митр. Дионисий встал на
сторону, противную Годунову, и вместе с Шуйскими хотел упросить царя развестись
с неплодной супругой Ириной - сестрой Бориса... Но хитрый дипломат Борис сумел
путем напускного миролюбия парализовать их замысел, а сам между тем возбудил
клевету и преследование против Шуйских. Возмущенные его поступком - митрополит и
крутицкий архиепископ Варлаам - явились к Федору Ивановичу и открыто обличали
Бориса в тирании и коварстве, чем, конечно, и "собрали угли на свою главу."
Борис сумел оклеветать их обоих и отправить в ссылку в 1587 году.
На кафедру всероссийской митрополии был возведен избранник и любимец Бориса,
ростовский архиепископ Иов, которому вскоре суждено было принять титул
патриарха.

Иов.
Итак, в историческом обзоре высшего управления русской церкви или судеб русской
митрополии в ее отношениях к греческой церкви, с одной стороны, и к русской
государственной власти, с другой - мы дошли до времени патриаршества.
Самое общее явление, какое мы наблюдаем в данный период в жизни русской
митрополии, то, что она с замечательной исторической постепенностью
высвобождается из-под церковной власти над ней КПльского патриарха и столь же
постепенно, обратно пропорционально этому освобождению, подпадает под
зависимость от светской власти своего русского правительства.
Вместе с этим процессом перехода от одного рода зависимости к другому, русская
митрополия, а через нее и вообще русская церковь, теряет многое в своей
внутренней свободе и самостоятельности. Будучи в начале учреждением, имеющим
опору вне русской нации, как филиальная часть церкви КПльской, русская
митрополия в этом почерпала и всю желательную для нее свободу по отношению к
местной гражданской власти, т. к. во главе русской церкви стояли бессменные
ставленники патриарха - иностранцы по происхождению.
При этой форме своего высшего управления русская церковь, не говоря уже ?
полноте ее внутренней свободы, даже в политическом смысле представляла собой
силу, превосходящую значение великокняжеской власти, потому что эта последняя не
могла удерживать под своим влиянием все части раздробленной Руси, тогда как
единая русская митрополия стягивала их в одно целое и долгое время объединяла в
себе, сверх того, еще и государственно отделенную западную половину Руси.
Но, ради своих собственных интересов и по традиции греческой церкви, русская
митрополичья власть стремилась жить около великокняжеской власти. Между тем,
великие князья вели успешную политику объединения отдельных концов русской земли
и строения цельного русского государства. Жившая совместно с великими князьями
высшая церковная власть оказывала им в этом деле централизации и
государственного строения незаменимые услуги. Но в то же время, увлекаемая
интересами национальной политики, сама обнаруживала все нараставшую наклонность
к национализации. Потребности быстро формировавшегося единого русского
национального самосознания и шедшие в параллель с этим хлопоты великих князей
постепенно отвоевали у КПльских патриархов право поставления на нашу митрополию
природных русских кандидатов. Вскоре, в силу известных исторических поводов
(Флорент. Уния и проч.), русская церковь и совершенно отказалась даже от
посвящения своих митрополитов у патриарха, т.е. фактически стала автокефальной,
Московской, национальной.
С этого момента русская митрополия прежде всего потеряла право на обладание ее
юго-западными епархиями. Только в качестве представительницы КПльского
патриарха, она могла быть dе jurе нейтральной объединительницей двух
государственно разделенных половин Руси. Сделавшись Московской, она тем самым
сузила свои внешние границы и сферу своего политического значения до границ
государства Московского.
Другим неизбежным результатом национализации русской высшей церковной власти
было ее фактическое подчинение национальной государственной власти, подчинение
все более и более возраставшее с течением времени. Как представители
национальной русской церкви, митрополиты по-прежнему продолжали служить
укреплению и возвышению великокняжеского, а затем царского авторитета в
государстве. Но, несмотря на это или, может быть, вследствие этого, сами все
более и более проигрывали в полноте и независимости своего собственного
авторитета и своей собственной свободы. Так было всегда и везде, где церковь
становилась национальной. Делаясь национальной, она вместе с тем становилась и
церковью государственной, т.е. подчиненной функциям государственным, потому что
именно в форме государства находит свое высшее выражение жизнь нации.
Описываемый процесс союзных взаимоотношений церкви и государства типичен для
церквей Востока, живущих на началах автокефальности и национальности, без
единого, возвышающегося над ними центра власти, подобного церковной империи
папства.
При этом объем свободы, предоставляемый церкви, зависит от степени уменья
данного государства или данной нации разрешить внутри своего коллектива задачу
совмещения государственно-национальной необходимости с личными и общественными
свободами. Церковная свобода на практике существует не только потому, что
христиане должны быть героями и мучениками за Христа. Это идеал - для масс
недостижимый. Свобода церкви в ее реальной форме, очевидной и доступной для
народов, прямо пропорциональна минимуму государственного абсолютизма и
тоталитарности и максимуму гарантированных законами и правами свобод, именуемых
технически - конституционными.


Богословские споры.
Стяжательство и нестяжательность.
Вопрос об идеальных монастырских уставах унаследован был русской церковью и от
церкви греческой, а в ХIV веке еще ближе воспринят был от церкви болгарской, где
в конце XIV века, перед турецким завоеванием Болгарии, вопрос этот был отчетливо
дискутирован в правление выдающегося болгарского патриарха Евфимия. Бежавшие в
Москву книжные иноки, деятели Евфимиевых реформ в Болгарии, попали в Москве в
самый центр и здесь возбужденных споров, подгоняемых еретической вспышкой в
форме стригольничества, а вскоре и так называемого жидовства. Как только спор
этот у нас всплывает на поверхность в открытой форме, так мы в нем и наблюдаем
уже две отчетливо сложившиеся богословские партии, получившие у нас прозвание
стяжателей и нестяжателей. Разделение это не русское оригинальное, а
традиционное общевосточное, нами унаследованное. Но нигде на всем православном
Востоке вопрос этот, не в его богословско-теоретической постановке (как это было
в греческом исихазме), а в его морально-практическом переживании, не достиг
такой остроты и совестливой оценки с точки зрения спасительности и святости. ?
этом смысле экран русской православной совести был благодарным полем для
постижения и осмысливания великой и вечной религиозной антиномии Бога и мира,
Неба и земли, Духа и плоти. И то, что русская церковь смело поставила перед
собой этот вопрос, в века своего крайнего оскудения в смысле школьно-научного
просвещения, только еще более подчеркивает живость и глубину ее религиозных
запросов и чувства своей ответственности в них.
Русская церковь на поднятые жизнью споры и вопросы отвечала и действиями соборно
административными, и творчеством богословской мысли в форме
индивидуально-литературной. Соборная, административная чистка от заразы
жидовства, после внешних казней, вручена была руководству осторожно избранного
митрополита Симона (1495-1511 гг.). Он счел нужным пред решающим собором на
жидовствующих 1504 г. созвать в 1503 г. предварительный собор. Чтобы оправдать
строгий суд над еретиками и даже чуждую русской церкви огненную казнь еретиков,
собор 1503 г. бесстрашно коснулся всех больных сторон церковного быта, служивших
для еретиков поводом к нареканиям на церковь. Осуждены: и платы за поставления,
и зазорная жизнь вдовых священников, и их литургисание на другой день после
пьянства, и совместное жительство монахов и монахинь. Все это - бесспорные
пороки. Но на осуждение монастырского вотчинного владения собор, как целое, не
пошел, однако, обнажил и поставил этот вопрос, как спорный. Вот на арене этого
собора и выступили крупнейшие и достопамятные в истории отечественной церкви
персонажи, как общеизвестные - игумен Волоколамский Иосиф (Санин) и игумен
Сорский (на реке Сорке, около Белоозера) Нил (Майков). К этой двоице вождей
тогда примыкала третья фигура, несколько старейшего их и наставника Нила, старца
Паисия (Ярославова). Паисий был высоким авторитетом и вождем среди заволжских
старцев. Выдающаяся репутация Паисия побудила великого князя Ивана III привлечь
его на управление подмосковным Троице-Сергиевым монастырем. Паисий покорился
временно. Но в 1472 г. он покинул игуменство. Летопись замечает: "принуди его
князь великий у Троицы, в Сергееве монастыре, игуменом быти. И не може чернецов
превратити на Божий путь, на молитву и на пост, и на воздержание. И хотеша его
убити, бяху бо тамо бояре и князи постригшиеся не хотяху повинутися, и остави
игуменство." По обстановке момента можно предполагать, что правительство Ивана
III, стремившееся начать ограничения разросшегося церковного землевладения,
желало на влиятельных иерархических постах иметь иноков - нестяжателей. И Иван
III через два года пытался в 1484 г., в момент конфликта с митрополитом
Геронтием, возвести на митрополию Паисия. Но Паисий решительно отказался. Не
ради какого-либо угождения мирской власти. Он и ученик его Нил ставили себе
задачей осуществить большую реформу и иночества и всего церковного быта
православия: освободить иночество от максимума экономических забот. И появление
и упорство еретиков на Руси нестяжатели объясняли падением нравов и авторитета
церкви, проистекавшим от обременения землевладением и крупным хозяйством.
Соборный приговор 1503 года надо рассматривать, как достижение главным образом
нестяжательской партии иночества, ибо буква соборного постановления звучит очень
радикально и не оправдывается последующей практикой церкви, большинство
епископства и монашества которой было по инерции стяжательским. Вот соборное
постановление: 1) Митрополиту не брать ничего при поставлении епископов, ни
деньгами, ни подарками. 2) Ни митрополиту, ни епископам не брать ничего ни от
каких поставлений чинов клира. 3) Ничего не брать и архиерейским печатникам и
дьякам за выдаваемые ставленные грамоты. 4) Всем архиерейским чиновникам не
брать никаких пошлин (разумеются обычные подачки). 5) Вообще архиереям
поставлять на все места клириков и отпускать их без мзды и без всякого дара.
Заодно повторялось и постоянно нарушаемое правило, чтобы в священники не
рукополагали моложе 30-ти лет, в дьяконы 25-ти, в иподьяконы 20-ти. Нарушителям
этих постановлений, будет ли то "митрополит, архиепископ или епископ во всех
русских землях," собор угрожает извержением вместе с их ставленниками. Это
соборное постановление "на большее утверждение его уложения" скреплено было
подписями и печатями: и великого князя и митрополита. Радикализм этого
постановления, продиктованный испугом перед неискоренимостью еретической критики
церкви, был почти неисполним для издавна сложившегося землевладельческого и
экономического быта церквей и монастырей. Хотя надо думать, что до смерти (1505
г.) великого князя Ивана III постановление в какой-то мере соблюдалось, но вот
что показательно. Сам борец против ереси, Геннадий Новгородский, в 1504 г.,
именно во исполнение этого строгого соборного постановления, низведен был с
занимаемой им кафедры. Эта исключительная строгость буквы закона в применении
именно к Геннадию объясняется местью ему со стороны стоящих у кормила власти,
приближенных к великому князю светских и духовных лиц. Всех их целых два
десятилетия Геннадий держал в опасности быть изобличенными в причастности к
придворному тайному сообществу "жидовствующих."
Летопись под 1503 г. так сообщает нам об открытом соборном споре по вопросу,
издавна тяготившему совесть церкви. "Егда совершися собор ? вдовых попах и
дьяконах, нача старец Нил глаголати, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы
чернецы по пустыням, а кормили бы ся рукоделием," т.е., чтобы у них не было
земельных имений с рабочим народонаселением, а чтобы монахи свои небольшие
приусадебные участки земли обрабатывали своими собственными руками, а в случае
нужды испрашивали бы "милостыню от христолюбцев: нужная, а не излишняя." И вот
против этого предложения восстал, как записано, весь собор. Точнее - почти все
традиционное большинство. Среди последнего доминировал голос наиболее
продумавшего этот вопрос и подготовившего всю аргументацию "стяжательской"
стороны, Волоколамского игумена Иосифа. Схема его аргументации была такова. Да,
обет полного отречения от стяжания каждый вступающий в нормальное общежитие
берет на себя и несет его по личному обету наряду с двумя другими обетами
монашества: полным послушанием и полным целомудрием. Такой формулировкой
сущности монашеского подвига утверждалась исключительная нормальность только
одного строго общежительного монашеского устава, с молчаливым отрицанием
единолично-хозяйственного келлиотского устава. Иосиф прав был, выкорчевывая
из-под поверхности монашеского быта его принципиальную уставную правоту, ведущую
свое начало от основоположника строгого общежития, египтянина Пахомия Великого.
Иосиф не мог прямо отрицать, как этого не отрицала никогда и церковная традиция
и практика, единолично-пустыннического подвига, ведущего свое начало от
египтянина же, Великого Антония. Но Иосиф не только защищал общежитие, а и
предпочитал его, - и в этом предпочтении его вся сущность его богословской
системы. Иосиф стоял твердо на высоте своей православной историософии. B уме и
сердце своем он носил теократическую идею. Библейски, канонически и исторически
оправданную идею неразделимости единого теократического организма церкви и
государства. С этой всемирно-исторической высоты восточно-православной теократии
он не отрицал, конечно, пустынно-жительской задачи личного спасения, но считал
ее стоящей ниже по сравнению с идеальной нормой устава общежительного. Иосиф,
разумеется, отлично знал все недостатки исторического монашества, и
византийского и своего русского, но он ориентировался на то идеальное и высшее
знамя, которое подымали и древние законоположники иночества - Феодосий Великий,
Афанасий Великий и свои русские: Антоний и Феодосий Печерские. Однако, голые
факты и прецеденты, говорящие ? фактической раздвоенности типов монашества,
вопроса еще не решали. Нужен был какой-то аргумент решающий, и Иосиф находит его
на почве как будто небогословской, а лишь церковно-практической. Он пишет: "аще
у монастырей сел не будет, како честному и благородному человеку постричься? И
аще не будет честных старцев, отколе взяти на митрополию или архиепископа или
епископа и на всякия честныя власти? А коли не будет честных старцев и
благородных, ино вере будет поколебание." Мысль Иосифа не мирится с церковью
утратившей культуру, одичавшей, неграмотной, невежественной в деле
государственном, а потому и плохой помощницей христианскому государству. Для
Иосифа такая перспектива катастрофична. Государственное здравие и процветание
мыслится им, как идеал и норма, в неразрывном единении с просвещенным
самосознанием руководящей церковной иерархии. Критерием для оценки связи
монашества с общекультурным миром здесь выступает мерка просвещенности, как
самоочевидный признак двуединства церкви с христианским государством,
догматическая и мистическая богочеловечность не в опасном по еретичности
раздвоении духовной и материальной сторон, а в "симфоническом," предписанном IV
Вселенским Собором, согласии. Наступил момент неустранимого из 1.000-летнего
самосознания русской церкви ее теократического призвания, и Иосиф Волоколамский
явился живым носителем этого русского общецерковного сознания и призвания.
B этой церковно-богословской концепции нет ничего ново измышленного преп.
Иосифом. Он повторяет лишь вычитанное им из переведенной на церковно-славянский
язык византийской письменности. Повторяет, как нечто азбучно известное,
бесспорное, самоочевидное. Никаких новых принципиально богословских
доказательств игумен Иосиф и не думает изобретать, Он просто доводит
нестяжательскую точку зрения по своему аd аbsurdum. На нее и сбрасывает оnus
prоbаndi. А свое богословствование считает самоочевидным для церкви, правящей
судьбами народов.
B трудах русских историков, а теперь по прямому заимствованию из них и в
иностранной литературе, всеобще распространенной является отрицательная оценка
теорий русских "иосифлян," как бы грубо корыстных, христиански - ошибочных. А им
противопоставляется как бы единственно истинное и христиански нормальное -
проповедь заволжцев-нестяжателей. При этом подсознательным основанием для такой
нецерковной и неортодоксальной расценки является предпосылка преклонения пред
кажущимся "догматом" отделения церкви от государства. Для господствующего
большинства нерелигиозных и антирелигиозных деятелей культуры очень выгодно и
просто ухватываться за всякое направление в богословии, разрывающее связь церкви
со всеми делами мира сего. Ничего не понимая и не желая понимать в существе
церковной мудрости, эти господствующие деятели просвещения и литературы и
создали для недальновидных мирских читателей этот искаженный лик нашего
отечественного церковного прошлого, в котором как бы монополистом чистого
евангельского христианства выступает преп. Нил Сорский, а исказителем
христианства преп. Иосиф Волоцкий. Пора русской и церковной литературе
освободиться от этой духовно чуждой ей и извне навеянной оценки.
На границе XVI века, стоя у истоков векового состязания нашей иерархии со
строителями русского государства из-за непомерно разросшихся земельных владений
церкви, следует отметить одну существенную черту этого состязания. Трудный сам
по себе вопрос имущества и собственности усугублялся до трагизма еще тем, что
обе стороны, и государственная, и иерархическая, были бессильны освободиться от
смешения самого факта церковного землевладения с его якобы догматической
неотменимостью. Безусловно, верующая государственная власть не дерзала отрицать
этого верования, но также не дерзала и усумниться в бесспорной законности своего
права - созидать экономическую силу аппарата Богом врученной им
государственности. Так, в этой кажущейся антиномической безысходности и началась
и развивалась в этой области характерная для истории русской церкви борьба из-за
владельческих прав на землю.
Вопрос не мог не развиваться и хотя бы частично не разрешаться в пользу
растущего государственного аппарата. Так, например, в семидесятых годах XIV
века, тотчас по завоевании Новгорода, вел. кн. Иван III по праву завоевателя,
без всяких возражений, взял в свое распоряжение десять волостей у архиепископа и
по половине волостей у шести богатых вотчинами монастырей. После этого, в 1500
г., по словам Никоновской летописи, он по благословению Симона митрополита
"поимал в Новгороде Великом церковные земли за себя владычни и монастырские и
роздал детям боярским в поместье." Что митрополит Симон, как нестяжатель,
благоприятствовал этому ограничению церковных поместий, это подчеркивает под тем
же годом 1-я Псковская летопись: "поимал князь великой в Новгороде вотчины
церковные и роздал детям боярским в поместье - монастырские и церковные по
благословению Симона митрополита."
Пользуясь создавшейся внешней и моральной обстановкой и взглядами митрополита
нестяжателя, великий князь потребовал, чтобы собор 1503 г. дал ему ответ по
большому и ставшему даже великим вопросу. Как мы уже видели ранее,
монголо-татарское право усилило идею якобы неприкосновенности имущественных прав
церкви. Но татарская власть при Иване III близилась к своему концу, и у
государственной власти нарастало дерзновение секуляризовать часть церковных
земель, не стесняясь авторитетом бывших завоевателей. Неудивительно, что
опираясь на букву письменных законодательных формул, сохраненных Кормчей книгой,
собор, по-видимому, без разногласий, дал на этот раз светской власти полностью
отрицательный ответ: "По божественных велениих уставленная святыми отцы и
равноапостольными христолюбивыми цари и всеми святыми священными соборы в
греческих, також и в наших русских странах даже и доныне святители и монастыри
земли держали и держат, а отдавати их несмеют и не благоволят, понеже вся
таковая стяжания церковная - Божия суть стяжания, возложенна (буквально греч.
???????-???????, т.е. "неотчуждаемы под анафемой") и наpеченна и данна Богу и не
продаема ни емлема никим никогдаж в век века и нерушима быти и соблюдатися, яко
освященна Господеви и благоприятна и похвальна: и мы смиреннии сия ублажаем и
похваляем и содержим..."
Далее утверждается, что это право постоянно существовало в церкви от времен
Константина Великого и что "на всех соборах св. отец запрещено святителем и
монастырем недвижимых стяжаний церковных ни продати, ни отдати и великими
клятвами ? том утверждено." Далее цитируется широко распространенное греческое
апокрифическое правило якобы Трулльского собора. Вождь партии иосифлян в своем
"Просветителе" подробно аргументирует тот же тезис. Нет сомнения, что у отцов
этого собора по рукам ходило анонимное сочинение: "Слово кратко противу тех, иже
в вещи священные подвижные и неподвижные соборные церкви вступаются" ("Чтения в
Об. Ист. Др. Росс.," 1902 г., II, 2). Большинство приписывает это "Слово"
сотруднику архиеп. Новгородского Геннадию, католику Вениамину Хорвату. А другие
(Горск.-Невостр. и А. И. Соболевский) - Димитрию Герасимову. Известно и еще
"Слово" на ту же тему не открывшего свое имя епископа: "О святых Божиих церквах
и ? возложенных (т.е. "анафемой" скрепленных) Божиих стяжаниях церковных и ?
восхищающих таковыя и насилующих." Эти имения, по автору, "на ино ни на что же
не расточаются, разве на церковные и монастырские потребы, и на странныя, и на
нищая, и плененная, и вредная (т.е. на "поврежденных," на калек) и елико сим
подобная."

Публицистика князя-инока Вассина.
Ни Паисий (Ярославов), ни Нил (Майков) Сорский не были общественными борцами, ни
темпераментными публицистами. Но в восполнение их отшельнической пассивности
явилась на сцену активная, властная фигура инока Вассиана. Это был родовитый
князь Василий Иванович Патрикеев-Косой, близкий родственник семьи Ивана III. ?
династическом вопросе ? наследовании престола, предоставленном Иваном III сыну
гречанки Софии, Василию, будущему вел. кн. Василию Ивановичу, Патрикеев встал на
сторону устраненного от наследования Димитрия Ивановича. Династический спор был
кончен силой меча. Несколько лиц были казнены. Кн. Патрикеев был от казни
избавлен через пострижение его в Кирилловом монастыре с именем Вассиана. Острота
династического конфликта скоро улеглась. Как только по смерти Ивана III (1505
г.) вокняжился Василий III Иванович, так он вместо гнева приблизил В. Патрикеева
к себе, как полезного советника, и вероятнее всего именно по вопросу ? церковных
вотчинах. Вассиан нащупал возможность подхода к этому вопросу путем
научно-исторического его выяснения. Вассиан встал на позицию интересов
великокняжеской власти и сокращения церковных имений. Памятником его агитации
служат три трактата, в рукописном предании озаглавленные так: 1) "Слово ответно
против клянущих истину евангельскую и об иноческом житии, и об устроении
церковном," 2) "Собрание Вассьяна, ученика Нила Сорского, на Иосифа Волоцкого от
правил святых Никанских, от многих глав"; 3) "Собрание некоего старца на
вспоминание своего обещания об отвержении мира." С публицистической стороны эти
трактаты написаны темпераментно, но самодельным, недостаточно складным языком и
с невыдержанной логикой. Они нам хорошо рисуют то общественное умонастроение,
которое было характерно для целого ряда веков на верхах Московских
церковно-государственных взаимоотношений. Основные мысли Вассиановых писаний
таковы: 1) Иноческая жизнь есть задача осуществления евангельской жизни в её
свершенной стадии: "аще хощеши совершен быти, иди, продаждь имение" и т.д. Это
не общехристианское только обещание, даваемое при крещении - отрицаться от всех
дел сатаны, но отречение всецелое от мира и от собственности, добровольное, по
особому обету, огражденному за неисполнение его проклятием. 2) Реальная картина
русского монашеского быта свидетельствует ? полном нарушении данного обета.
Иноки заражены страстью сребролюбия и любостяжания. Объезжают города и деревни,
собирая доходы, по местам то ласкательствуя, то обижая, а по местам и бичом
истязая без милости. Берут деньги в рост и взыскивают проценты, влачась по
судам. 3) Приводятся цитаты из уставов, заветов и поучений отцов. А так как
житийная литература и историческая картина монашества ярко противоречили
вышеуказанному радикализму мироотречения, то Нил Сорский, теряясь перед этим
фактом, в свою очередь, беспомощно высказывает гипотезу о том, что все эти факты
- фальсификация, что все это "приписано от властолюбцев."
Но против такой наивной гипотезы говорили тексты самой руководящей
законодательной для церкви книги Кормчей. Психологически мирской и
свободомыслящий Вассиан делал смелый вывод ? необходимости пересмотреть Кормчую
и произвести в ней чистку. Вассиан и вел. кн. обратились за справкой к самой
древней, XIII века, пергаменной Кормчей, вывезенной вел. князем из Новгородской
Софийской библиотеки. Но правила в ней были те же, что и в позднейших списках. ?
одном лишь случае наивная критическая работа Вассиана блестяще подтвердилась. Он
открыл, что в Софийском списке нет той вставки, на которую опирался и собор 1503
г., а именно, вставки так называемого правила "св. отец 165, V-го Вселен.
Собора: на обидящих церкви Божии и священные власти их." Вассиан с полным правом
не внес это правило в редактируемый им текст Кормчей. Кроме того, он значительно
сократил объем Кормчей, выкинув из нее обширные цитаты и извлечения из
греческого императорского законодательства. Работа Вассиана была уже неким
достижением в разъяснении загадочного вопроса ? праве монастырей на колоссальные
земельные имения. Едва Вассиан в 1517 г. окончил свою работу, как на подмогу ему
в 1518 г. прибыл в Москву, вызванный по другим побуждениям с Афона, ученый инок
Максим, в русской исторической памяти именуемый - Максим Грек. Новоприбывшего
ученого грека, еще не одолевшего пока церковно-славянского и русского языков, и
на первых порах объяснявшегося через перевод на латинский язык, которым владели
по долгу службы посольские переводчики, Вассиан Патрикеев атаковал расспросами:
что означают в греческом оригинале многие места в правилах, где славянский текст
употребляет термин "село." ? древнеславянском и в древнерусском языках этот
термин обозначал участок земли, годный для жительства и для разработки. Еще в
домосковский период русской жизни к этому термину "село" начало прирастать
естественное расширение его значения, т.е. мысль не только ? земле, но и ?
сидящих на ней владельцах и работниках. Но возвращение значения термина "село" к
его древнему смыслу ("земля - почва") не лишено было значения некоторого
открытия. Максим Грек быстро ухватил тенденцию Вассиана и, будучи сам
вдохновенным "нестяжателем," охотно толковал найденные цитаты в нестяжательском
духе. Дело шло ? нескольких правилах вселенских соборов: IV собора, Прав. 24 и
VII собора Прав. 12 и 18. По-гречески там стояли слова ????? "поле" и ?????????.
? русской Кормчей это было одинаково переведено словом "село," но по толкованию
Максима термин ????? адекватнее перевести словом "поле," а греческое слово
?????????? "приградие сельное." Вассиан также это истолковывал, как "пашни,
винограды, огороды." Максим, правда, не скрыл от Вассиана и перевел для него и
Вальсамоново толкование на 12-ое правило VII собора в смысле "земли, населенной
привязанными к ней рабочими." Но Вассиан все же трубил свою победу и смущал
архиереев и монахов тем, что они живут по искаженным правилам. Вассиан для
укрепления авторитета своей критики не выбросил принятого текста Кормчей. Но в
конце книги сделал оговорку: "есть в святых правилах супротивно св. евангелию и
апостолу и всех свв. отец жительству. Но не смех сего (т.е. исправления) на
своей души положити." ? всем этом он докладывал митр. Варлааму с его
архиерейским собором и те повелели ему ничего не выбрасывать: "кто целомудр
разум имеет, лучшего держится, тако же и мы хотим и благословляем." Не знал в
тот момент Вассиан, что подавляющей поддержкой ему могло бы служить уже свыше
ста лет прозвучавшее нестяжательское исповедание и митр. Киприана и примыкание к
нестяжательству самого преподобного Сергия. ? своем известном послании к
Афанасию, игумену Высоцкому, м. Киприан писал: "еже села и люди держати иноком
не предано есть свв. отцы." "Пагуба чернецам селы владети и тамо частая
происхождения творити" (т.е. туда часто выходить из стен монастыря). Среди
боярства и при сочувствии м. Варлаама (1511-1521 гг.) - нестяжателя, "по
благословению" которого Вассиан и издал свою работу, Вассиан шумно агитировал.
Открытая поддержка ему со стороны великого князя сковывала уста пламенному
противнику Вассиана - Иисифу Волоцкому. Сохранилось письмо Иосифа к боярину В.
А. Челядину. Иосиф просит его - исходатайствовать у вел. князя разрешение
говорить и писать против Вассиана.

Максим Грек.
Нежданное оживление в этот большой для Руси богословский вопрос внесло появление
в Москве выдающегося представителя современного греческого просвещения в лице
Максима Грека. Здесь приглушенное казнями и преследованием критическое
антицерковное течение так называемых "жидовствующих" не умирало и находило себе
пишу в борьбе на стороне нестяжателей против порочности официального
стяжательского строя церкви и соответственно - богословия. Для выяснения вопроса
? церковных имениях необходимо было отмежевываться от непрошенной и
отталкивающей солидарности с вольнодумными преданиями, еще засорявшими головы в
тогдашнем высшем московском обществе. Надо было хорошо ориентироваться в
толкованиях Ветхого Завета. А таковых было мало. Митрополиту Варлааму и великому
князю Василию III кто-то указал на хранящуюся в придворной библиотеке греческую
Толковую Псалтырь. Решили перевести ее на славяно-русский язык. Знающих
греческий язык в Москве не оказалось. Но знатоки двух языков не переводились на
Афоне. Туда и отправили посольство, которое уже на месте разузнало, что есть
знаток двух языков в монастыре Ватопед, по имени Савва. Прибывшее русское
посольство на Афон с соответствующей милостыней, обратилось с просьбой в Протат
- отпустить на время в Москву Савву. Но Савва по старости лет и болезненности
ехать не мог, - отказался. Тогда Протат решил послать для переводческого дела в
Москву из состава того же Ватопедского монастыря инока Максима с незаурядным
образовательным прошлым. Родился Максим около 1475 г., четверть века спустя по
взятии Константинополя. Столетиями уже длилась, постоянно нарастая, греческая
эмиграция на запад, особенно в соседнюю Италию. От завоевания Константинополя
турками волна беженства на запад стала явлением массовым. Оскорбленная гордость
греков находила утешение в том, что их на западе принимали, как прирожденных
носителей эллинского просвещения. Западный Ренессанс возрастал на эллинских
дрожжах. ? таком порядке и юный еще Максим очутился в Италии, во Флоренции.
Слагавшийся беженский быт вовлек православных греков на униатскую дорогу,
расчищенную Флорентийской унией. Униатов-греков гостеприимно принимали и в
послушничество латинских монастырей разных орденов. Тут был и минимальный хлеб
насущный, и образовательная школа и книжный труд.
Италия в эпоху Ренессанса, сбросив с себя средневековую ферулу католической
церкви, кишела вольномысленной игрой в античную мифологию и в модные суеверия.
Целый кодекс этих суеверий слагался в некую лженауку астрологии. Юный Максим на
несколько лет был увлечен этим заразительным вихрем вольнодумного язычества и
суеверий астрологии. Максим сам в Москве исповедывал свое юношеское увлечение:
"искусством (т.е. искушением, в смысле опыта) многолетним болезненное
звездотечения познахом." Значит: "долголетним опытом мы познали всю
соблазнительность астрологии." "Искусством бо сия разумехом: ни единого ситцевым
учениям внемлюща чисту веру в Бога сохранша," т.е.: "мы опытно уразумели, что
никто, внимательный к таким доктринам, не сохранил чистой веры в Бога."
По контрасту с этими отрицательными впечатлениями Максима в период его
образовательного и морального опыта в Италии были у него и положительные
незабываемые переживания. Так, он не стеснялся впоследствии и за "китайскими
стенами" Москвы вспоминать, как светлый и святой пример, пророка и мученика
Флоренции - Джироламо Савонароллу, который мужественно воспротивился грешным
запретам папы с кардиналами на его свободную и обличительную проповедь: - "не
точию не послушал беззаконных совет сицевый, но паче разжеся божественною
ревностию и соборное их послание, аки неправедное и Богу неугодное, обличаше. И
сего ради множае пребываше, обличая их беззакония. Уже, яко лепо есть мыслити
мне, судив себе и умрети за благочестие и Божию славу, аще потребно будет. ? них
же бо аще возгорится огнь ревности, яже по Бозе, не точию имений и истязаний, но
и самое житие презрети творят."
Наш соотечественник, но римо-католик Ил. Денисов, профессор философского
факультета в Лувене, опубликовал в 1943 г. обширное (свыше 500 стр.)
исследование ? преп. Максиме (Е. Dеnissоff "Mаximе lе Grес еt l'Оссidеnt." Pаris
- Lоuvаin, 1943), где раскрыл пред нами по новым данным итальянских архивов
бывший до сих пор невыясненным итальянский период жизни (1492-1505 гг.) молодого
грека Михаила Триволиса до его возвращения на родину и, в частности, на св. Гору
и переоблачения его там в монаха Максима, вскоре же ставшего выдающимся деятелем
в церкви Русской. Одновременно с Денисовым в Афинах заканчивал свою еще более
объемистую книгу (664 стр.) недавно скончавшийся" (в 1955 г.) проф. Гр.
Папамихаил, питомец СПБ Духовной Академии. С трудом и запозданием (по военному
времени) добыв исследование Денисова, он новыми данными из него пополнил свое
исследование ?. ?????????? ??????? ? ???????, ? ?????? ???????? ??? ??????. ??
'???????. 1951 и познакомил греческий церковный мир с почти неведомой ему до сих
пор выдающейся личностью Максима, которая раскрывала свои незаурядные силы в
столь различной обстановке: то в Италии, то на Афоне, то в России.
Мы и прежде знали, по свидетельствам московских современников Максима, что
"Максимово Греково рождение от Эпир-града Арты, отца Мануила и Ирины, христианах
- греках, философах," т.е. из людей интеллигентного просвещенного класса.
Москвич Нил Курлятов сообщает, что Максим был "сын воеводский." Протекали еще
первые десятилетия варварского турецкого завоевания. Культурные фамилии очень
ценили свою наследственную просвещенность и для сохранения ее во множестве
переселились в Италию. Ближайший от родины Михаила Триволиса, города Арты,
остров Корфу, служил как бы естественным мостом к Италии. Греков-корфиотов
римская иерархия не выпускала из-под власти флорентийской унии. Здесь широко
практиковалось совместное служение священства двух обрядов, и вся приходская
жизнь также была греко-латинской. Через эту корфиотскую церковную практику
прошли в Венецию и города Ломбардии старшие родственники Михаила Триволиса и
затем увлекли его за собой. Сложился для молодого Михаила целый период жизни,
около 12 лег (1492-1505 гг.), когда он целиком втянут был в университетскую
жизнь Италии, слушая лекции в Падуе, Ферраре, Милане, Флоренции. Там, в бурном
расцвете продолжалась жизнерадостная эпоха Возрождения. ? моде была античная
эллинская литература, и все ученые греки, бежавшие от турецкого пленения, были
самыми модными лекторами античной литературы и философии. ? моде был и самый
греческий язык и в университетских кругах, и в гуманистических и свободомыслящих
салонах того времени, в замках и дворцах богатых сеньоров. Начав в Венеции с
корректурной работы в типографиях знаменитого Альдо Мануччи, при изданиях
писаний греческих отцов, молодой Михаил Триволис повел жизнь странствующего
студента и философа, переходя из университета в университет, слушая своих
знаменитых земляков: Эпирота, Томея Халкондила и мн. др. Когда в 1503 г. прибыл
в Италию в звании посланника французского короля Людовика XII, читавший
философию в Сорбонне Иоанн Ласкарис, в нем М. Триволис нашел не только учителя,
но и веского покровителя. Князь Андрей Курбский, убежавший из Москвы в Литву,
знавший М. Триволиса как уже "Максима-Грека" по Москве, между прочим не точно
Семинарская и святоотеческая библиотеки

Предыдущая || Вернуться на главную || Следующая
Полезная информация: Обьявление вдв авто. Цены автомобили инфинити. Разместить объявление в газете центр плюс.