 |
Семинарская и святоотеческая библиотеки |
|
|
|
на эти темы были одинаково беспомощны. Но горькая сторона данного случая сводится еще и к тому, что грек Дионисий, с чисто богословской, научно-исторической точки зрения, не возвышается над нашими старообрядцами и запутывается в том же обрядоверии. Его концепция такова: Русские сами без греков неспособны сохранить православие. Как только с падением КПля они стали жить церковно самостоятельно, так и завелись у них эти "новшества"(!) в виде двуперстия, сугубой аллилуйи, посолонного хождения, седьмипросфория и проч. Лишь теперь сношения с греками восстановлены, и открылась возможность опять исправиться: ..."отнележе престаша российскии митрополиты ходити в Царь-град хиротонисатися... того ради гречестии изящнти архиереи не хождаху в Россию... Того ради начаша зде быти сия прелести: о сложении перстов, и прилоге в символе, и аллилуя и лроч... Остася земля сия не орана... и темным омрачением омрачися.".. "Сие несогласие и ереси возрастоша от неких еретиков (!), кии от греков отлучишася и с ними не совопрошахуся ни о чесом же, ради тогдашния своея суемудрия." (Намек на отцов Стоглавого собора). На недоумение - а как же этого не заметили патриархи Иеремия II, поставивший патриарха Иова, Феофан, патриарх Иерусалимский, поставивший патриарха Филарета и Паисий патриарх Иерусалимский, бывший в Москве при патриархе Иосифе - Дионисий отвечал: они не знали русского языка и были почти под арестом, не выходили из дома и были лишены свободных сношений. Московская полицейская слежка лукаво истолкована здесь в смысле как бы укрывания москвичами своих "ересей." Чудовищная софистика! Мелочно придирчиво толкуя смысл двуперстия, Дионисий видит в нем - ни много, ни мало - как и арианство, и македонианство, и савеллианство, и аполлинарианство!... Сугубая аллилуйя тоже и эллинское многобожие, и, если угодно, обратное тому - иудейский или агарянский монотеизм: "не разумеют окаяннии и слепии сердцем зане то есть вельми и зело велия ересь." И старая редакция молитвы Иисусовой без слов "Боже наш" тоже - арианство. Благословляющее сложение перстов, одинаково и у мирян и у священников, раз оно не "именословное," есть ересь лютерская и кальвинская. Словом, это - догматика обрядоверия. При ней никакое разнообразие обрядов в единой церкви недопустимо. Мыслимо лишь временное недоразумение, т. е. употребление по неведению неправильного обряда. Но после того, как соборно и авторитетно характер обряда выяснен, держаться за него церковно уже непозволительно, под угрозой отлучения за упорство и злую еретическую волю. Итак, вот эта псевдоисторическая и псевдо-догматическая концепция. Русь была вполне православна, пока русские митрополиты ходили за хиротонией к грекам. Затем в отрыве от греков русские "темным омрачением омрачилися," стали принимать "зло за добро и горькое за сладкое." И только теперь, особенно при царе Алексее Михайловиче, "сия земля великороссийская просвещатися паки нача и в православие вправлятись," так как теперь начала признавать высший авторитет по церковным вопросам в лице восточных, греческих патриархов. Теория, льстящая эллинскому патриотизму и совершенно антиисторическая. Образец того, как "хорошо подвешенный язык" без руля и без ветрил точного научного знания, хотя и под видом той же науки или просто церковного благочестия, может натворить столько бед. Лишь равное научное невежество русских архиереев могло сделать их молчаливыми согласниками с такой анти-русской теорией и беззащитными в виду заранее безусловно признанного ими авторитета восточных. Греки польстили русским архиереям тем, что все их суждения на соборе 1666 г. признали "истинными и правыми" и "благословили и утвердили," предписали всем держаться исправленных книг и обрядов, но... все это снабдили своей несчастной (для русской церкви) мотивиров?ой. Для оправдания невежественной теории Дионисия нужно было не только объявить еретическими старые русские обряды и наложить анафему на употребляющих их, но и отвергнуть главный аргумент старообрядчества: - ссылку на соборное освящение русской церковной старины. Поэтому Дионисий, за ним патриархи, а за ними - увы! - и все русские отцы собора 1667 г. посадили на скамью подсудимых всю русскую московскую церковную историю, соборно осудили и отменили ее. Вот как отвергнута была главная веха русской обрядовой старины, т. е. Стоглавый собор: "А собор, иже бысть при благочестивом, великом государе, царе и великом князе Иоанне Васильевиче, всея России Самодержце, от Макария, митрополита Московскаго, и что писаша о знамении честнаго креста, сиречь о сложении двою перстов, и о сугубой аллилуйе и о прочем, еже писано нерассудно простотою и невежеством, в книзе Стоглаве; и клятву, юже без разсуждения и неправедно положиша, мы православные патриарси, кир Паисий, папа и патриарх Александрийский и судия вселенней, и кир Макарий, патриарх Антиохийский и Всего Востока и кир Иоасаф, патр. Московский и всея России, и весь священный собор тую неправедную и безразсудную клятву Макариеву и того собора разрешаем и разрушаем и той собор не в собор и клятву не в клятву, но ни во что вменяем, яко же и не бысть. Зане той Макарий митрополит и иже с ним мудрствоваша невежеством своим безразсудно, якоже восхотеша сами собою, несогласяся с греческими и с древними харатейными словенскими книгами, ниже со вселенскими святейшими патриархи о том советоваша и ниже совопросишася с ними." А в другом месте собор 1667 г. подчеркивает и причину неудачи Стоглавого собора в том, что на нем не было восточных представителей и он не получил благословения восточных патриархов, хотя, конечно, для поместного собора этого и не требовалось. И, так как по сознанию русских ХVI в., Москва III Рим не только не нуждалась в греческих церковных советах, но и избегала их, как подозрительных по латинской (флорентийской) заразе, то язвительный упрек греков ХVII в. без сомнения был своеобразной местью русским за их религиозную самоуверенность и превозношение. Это была в своем роде искусно и благовременно для греков разыгранная церемония постановки на колени всего периода русской автокефалии от 1449 до 1667 г., столь неприятной для греков. Заносчивой "простоте и невежеству" русской церкви задана была греками "непростыми," но тоже невежественными, унизительная секуция. Этого не делал в полемике с старообрядцами ни собор 1666 г., ни патр. Никон. Это могло быть делом только чужих рук. Иллюстрация того, теряющего меру национализма, который рождает в истории церкви плоды ненависти. За это греков ненавидят болгары, румыны, арабы. За несравненно меньшие промахи иногда ненавидят русских грузины и т. п. Греки здесь вошли в роль господ и выражались властно: "хощем убо мы и повелеваем," "толкуем же мы, два патриархи сие правило..." и "преслушающии же сию нашу заповедь и правило наказани да будут запрещением и отлучением.".. Основания суждений Стоглавого собора и старообрядцев отвергались резко и беспощадно. Феодоритово слово о двуперстии "солгано от некиих суемудрых и сокровенных (!) еретиков." Имени их нельзя было найти и несуществовавшие еретики названы "сокровенными." Житие св. Евфросина Псковского (о сугубой аллилуйе) "писано от соннаго мечтания." Сказание о белом клобуке - "лживо и неправедно есть," а автор его Димитрий Толмач "писа от ветра главы своея." Русские епископы все эти обидные вещи подписали. Такова была их мера лояльности к царю, вставшему на базу греческого авторитета и лояльности к самим патриархам, как следствие своей научной беспомощности. Горькая расплата за покой невежества. А греки торжествовали. В письме к КПльскому патриарху они писали, что все это они учинили аd Маjогеm grаесоrum glоriаm, что отныне царская милостыня "великому престолу" обеспечена. И вообще ."..яко с нашим пришествием средостение вражды разрушися и повсядневнаго плена извет погибе. Воеже бы паки надеятися нам приити ко прежней нашей свободе, чести и славе, юже древле имехом. Понеже зде неции со своими буйствы и неистовствы обезчестиша рода нашего преизящную светлость, того ради сотворишася у вельмож достойни презрения и отвержения. Обаче тщахомся и по вся дни молим, да извергнутся из среды и весьма отложатся уметы, чести ради общия и лепоты рода нашего." Завершая победу, греческие патриархи все мелочные вопросы быта и стиля решали простыми многократными ссылками: "да творят по чину восточныя церкви," "якоже чин держится издревле во всех святых церквах в восточных странах, и в Киеве и повсюду, опричь Московскаго государства." В порядке такой логики патриархи требуют, чтобы русские священники и диаконы впредь всегда носили скуфьи, по примеру восточных клириков, покрывающих голову специфическими камилавками. Такие камилавки греческого образца и рекомендуются русским. Равным образом и покрой ряс для духовенства предписывается тоже греческий: "Одеяния да носят, яко же си носят освященного чина и монахи святые восточные церкве.".. "Аще ли же кто станет укоряти носящих греческие одежды, таковый, аще от священнаго чина будет, да извержется, аще ли от мирскаго, да будет отлучен.".. "яко бы во святой соборной церкви было единомыслие и согласие во всем, якоже во священнодействии, и во священных ризах и во прочих церковных чинах такоже были согласию и во всяких одеяниях, ихже носим." Общее постановление собора 1667 г. об обрядах и их противниках формулировано так: "Сие наше соборное повеление и завещание ко всем вышереченным чинам православным предаем и повелеваем всем неизменно хранити и покорятися святой восточной церкви. Аще ли же кто не послушает, повелеваемых от нас и не покорится святой восточной церкви и сему освященному собору, или начнет прекословити и противитися нам, и мы таковаго противника данною нам властью от Всесвятаго и Животворящаго Духа, аще ли будет от священнаго чина, извергаем и обнажаем его всякаго священнодействия и проклятию предаем. Аще же от мирскаго чина, отлучаем и чужда сотворяем от Отца и Сына и Святаго Духа, и проклятию и анафеме предаем, яко еретика и непокорника и от православнаго всесочленения и стана и от церкви Божия отсекаем, дондеже уразумится и возвратится в правду покаяния. И аще пребудет во упрямстве своем до скончания своего, то да будет и по смерти отлучен, и часть его и душа его со Иудою прадателем и с распеншими Христа жидовы и со Арием и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камении и древеса да разрушатся и да растлятся, а той да будет не разрешен и не растлен во веки веков, аминь." Этот мрачный взгляд на старообрядцев, как на еретиков, усвоен и продолжен был затем всеми официальными церковными полемистами против старообрядческих раскольников. На этой точке зрения стоят: Игнатий Тобольский в его "Посланиях," святой Димитрий Ростовский в "Розыске," Питирим Нижегородский в "Пращице," Арсений Мациевич Ростовский и др. Пресечена была эта традиция лишь в конце ХVIII в. просвещенным и умным митр. Московским Платоном, установившим "единоверие." Он первый написал эти добрые, умные слова от лица официальной церкви: "если вера о Св. Троице есть непорочна, то какими бы пальцами ее не изображать, нет беды спасению, что как бы ни ходить - по солнцу или против солнца, в том великой силы не находим... Хорошо ходить по солнцу, только бы быть в соединении с церковью." А за митр. Платоном и первый богословский ум русской церкви ХIХ в., митр. Филарет в "Беседах к глаголемому старообрядцу" попытался со свойственным ему благолепием речи объяснить царившее более столетия до него воззрение на старый обряд, как на ересь. Филарет писал, что фанатическое упорство раскольников будто бы внушало русской церкви "опасение и подозрение: не есть ли, или не окажется ли двуперстное знамение выражением какого-либо нового неправого учения о Божестве(?)." Но так как столетний опыт этого не подтвердил, то вот будто бы потому теперь и допущено "единоверие." На самом деле со времени учреждения единоверия, русская церковная власть, а за ней и вся русская церковь dе fасtо отменила навязанный нам греками на соборе 1667 г. взгляд на старый обряд, как на ересь. Остается теперь лишь формально, dе jurе, роst fасtum санкционировать это молчаливое и правильное решение русской церкви опять на поместном соборе и с формальной же отменой клятв собора 1667 г. Этот собор сам дал пример, как следует отменить его постановление. Отменяя решения Стоглавого собора, собор 1667 г. ссылался на практику древних соборов, отменявших постановления соборов, им предшествовавших. Пример дал сам собор 1667 г., отменив не только Стоглавый собор, но с более мягкой мотивировкой и решения русского собора 1622 г. при патр. Филарете о перекрещивании латинян. С тех пор перекрещивание у нас отменено, а у греков в ХVIII в. вновь появилось. На соборе 1667 г., угождая царю, греческие иерархи прибегли в последнем случае к пространной оговорке: "Аще же кто негодовати начнет за соборное изложение оно, еже бысть при святейшем патриархе Филарете Никитиче Московском и всея России, ревность имея, еже бы не разрушити его; о сем таковый да не негодует и да не сумнится, но да весть, яко в древляя времена собор собора исправляше, не негодующе о первом, но на лучшее церкве смотряюще, исправиша последи... И что многа глаголати? И апостольская узаконения и правила святии отцы последи исправляху на лучшая, яко же видети в VI же вселенском соборе, во ХII правиле... И многа ина таковая обрести имать кто от прежних святых соборов изложенная, от последних без зазора исправленная, а не зазираху и не поношаху прежних в исправлении. И ныне убо о исправлении прежде бывшаго собора при святейшем Филарете патриархе никто же да сумнится, или зазрит: лепо бо по прежде реченных образех." Вот по этому же "прежде реченному образу" следует отменить и клятвы самого собора 1667 г. Этот "греческий" собор закрепил своими клятвами существование у нас старообрядчества не как оппозиции, которая могла бы угаснуть и сжаться до малой секты, а как безнадежно отделившегося от церкви в момент возбуждения широкого народного движения. И на эту рану клятв, из угоды царю, греки еще посыпали соли "телесного озлобления" раскольников, т. е. надели на них мученический венец. Они дали совет царю подвергнуть отлученных "градским казням." Вот что окончательно создало в русской жизни именно раскол. Ссылаясь на жестокие примеры греческой истории, отцы собора 1667 г. писали: "наказать злочестивых и градским законом, и казнить их разным томлением и различными муками." И дальше приводятся исторические примеры: "и сице овым языки отрезоша, овым руце отсекоша, овым уши и носы, и позориша их по торгу, и потом сослани быша в заточение до кончины их.".. "Се убо познаем от сих, яко еретики и раскольники не токмо церковным наказанием имуть наказатися, но и царским, сиречь градским законом и наказанием.".. "Да крепкою десницею твоею защитиши церковь Божию от них, да мстиши им безбожное ратование и оборониши овцы стада Христова от зуб их волчиих, да не к тому бегают и рыкают, во еже что восхитити и поглотити." Мысль русских отцов собора 1666 г. в таком направлении не работала. Вот почему мы назвали несчастной идею царя Алексея Михайловича рассудить дело патр. Никона авторитетом восточных и на их же суд отдать чуждое им и непонятное дело глубоко национальной и специфически русской религиозной боли сердца об обряде. Осужденные вожди старообрядчества назвали этот собор "бешеным," уподобили его иконоборческому собору Константина Копронима (754 г.), на котором "со властями не Христос сидел, ни Дух истинный учил, но лукавый сатана." Так началась отдельная история русского раскола. Тяжба Никона с царем. В ходячей традиции немаловажное дело для русской церкви - исправления книг и обрядов обычно связывается с именем патр. Никона. Это неблагополучное и болезненное дело, однако, субъективно не занимало так широко и глубоко самого Никона. Субъективно "дело патр. Никона" для него самого и объективно на фоне истории всей русской церкви сосредоточивалось на другом всемирно-историческом для всего христианства вопросе о взаимоотношении церкви и государства. И оно именно занимало внимание целого ряда соборов от 1660 до 1667 гг. Сам Никон интересовался только этим вопросом. Прежде всего, сам Никон стал разрабатывать "пост фактум" смысл своего ухода с кафедры. Помимо просто импульса обиды, которому Никон отдался со страстью, у него был тактический расчет воздействия на царя, расчет, который, правда, блистательно провалился. Царь ушел из-под ферулы*) Никона. Маскируя этот глубокий фон личной обиды, Никон создает не вполне ясную и убедительную концепцию всего конфликта, где смешаны Wаhrhеit und Diсhtung. Как было уже указано первым же посланцем царя, в первый день ухода Никон говорил, что уходит "по обету и боится умереть патриархом." В письме к царю 1661 г. Никон сослался на то, что царь не дал ему удовлетворения за обиду его стряпчего, кн. Мещерского. Еще позднее, на соборе 1666 г., по записи протокола, на вопрос "какой гнев и обида? И чтобы с престола сошел - от него, великого государя, к нему, Никону, присылка была ли?" ответ Никона записан так: "немилость де великого государя к нему за то, что на окольничего Богдана Матвеича не дал обороны и к церкви ходить не почал. А присылки де, чтоб он с престола сошел и патриаршество оставил, от великого государя к нему не бывало. А сошел де он собою." Эту недостаточную причину Никон по другим поводам углубляет и, вероятно, субъективно искренне ссылается на весь тот комплекс сознательных и подсознательных мотивов, которые им тогда руководили, но какие для нас и до сих пор остаются непрозрачными и путанными. Так, в 1662 г. в письме к Паисию Лигариду Никон пишет о моменте конфликта: "прислал к нам царь в келию единого от своих со многими неправедными словами поносными. И мы то слыша его прещение и гнев без правды, помыслили дати место гневу, понеже стало быти не у чего. Суд и всякая церковная управления царская держава восприят, и нам быти стало не у чего. И по совершении святой литургии, елико достойно яже о себе, во святой церкви пред Богом и всеми людьми о всем засвидетельствовахом, и до царского величества послал ключаря, да весть о нашем отхождении, яко ничто же Божией церкви лукаво сотворихом, и се гнева ради твоего неправедного, повинуясь евангельскому словеси: аще гонят вас из града, бежите во ин град."... Таким образом, Никон дает неожиданную теорию своего поступка. Он - гонимый иерарх. Гонитель - царь. С ним у иерарха не может быть борьбы силой. Никон принимает пассивный, мученический путь: бежит по евангелию. Без царской опоры ему - патриарху в православном царстве "быть не у чего," т. е. нельзя ответственно быть у дел. Положение ненормальное: царь "во гневе," т. е. в некоем духовном безумии. А потому и "восприят," т. е. захватил в руки "все" церковное управление. Вопиющее беззаконие и несчастие! Патриарх вынужден уйти, чтобы дать царю увидеть всю нелепость, неканоничность его поведения. Эту же мысль Никон развивает и в ответе на 17-й вопрос Стрешнева - Лигарида: "От немилосердия его - царева иду с Москвы вон. И пусть ему, государю, просторнее без меня. И про тот гнев всему государству ведомо, что он, гневаясь на меня, не приходил. А вселенстей велицей церкви обид много стало. И божественных заповедей Христовых, и св. апостол и св. отец правил, как обещал на нашем поставлении, не почал соблюдати. А мы на избрании своего патриаршества и сами обещались, с клятвою и подписанием руки своея: Божия заповеди и св. апостол и св. отец хранити. А он, великий государь, через божественные правила суд церковный отнял, нас самех и епископов и архимандритов, и игуменов и весь священный чин велел своим приказным людям судить." Следовательно, Уложение и Монастырский Приказ 1649 г. были в глазах Никона уже беззаконным царским "захватом" власти над церковью. Но он - Никон надеялся беззаконие ликвидировать. Средством для этого, по замыслу Никона, были те клятвенные условия, которые он поставил при вступлении своем на патриаршество в 1652 г. По логике Никона, он ждал от царя добровольного исправления и возвращения церкви ее прежних прав. Но теперь, в 1658 г., после достаточно длительного опыта, он увидел, хотя бы и по мелочному поводу 9-го июня, что ожидание исправления безнадежно, что Никон уже не освободит церкви. А потому он и прибег к методу приведения царя аd аbsurdum. Пусть теперь царю будет "просторнее," т. е. пусть царь выявит для всех свое преступление пред церковью. Разъясняя эту мысль в ответе на 26-й вопрос, Никон пишет: "Егда изволил Бог Никону митрополиту быть на патриаршестве, и Никон митрополит усмотре во царе и великом князе, порок, который противен евангельским святым заповедям, или противно что святым апостольским и отеческим правилом, и ему Никону, по писанному во псалмех, не стыдящеся говорити о заповедях Господних и св. апостол и св. отец правилех пред цари и пред бояры, а ему государю царю и государевым бояром слушати во всем. И он - государь и его бояре все обещались во святей велицей церкви пред Господом Богом и пресв. Богородицею и всеми святыми и всем освященным собором: - заповедей Христовых и св. апостол и св. отец правил слушати и ничто же инако коею-либо тщетною хитростию по преданию человеческому и стихиям мира сего мудрствовать. И от исперва убо был царь благ и кроток и послушлив был, и Никон на патриаршестве был. А как царь и великий князь развратился со святою соборною апостольскою церковью и святые заповеди Божии и св. апостол и св. отец правила в презрение положил и Никона-патриарха не почал слушать, но и укоряти неподобно," тогда Никон оставил патриаршество, "дая место гневу царскому." Значительно позднее, уже из ссылки в Феропонтове, в 1671 году, Никон в письме к царю сводит мотивы своих действий, как будто к одной субъективной стороне. Но это, конечно, неполно и неточно. В сложном психологическом переживании Никона громко звучала и субъективная струя. Но она не объясняет всего поведения и, взятая в отдельности, даже противоречит всему предыдущему. Никон писал: "я, ведая свою худость и недостаток ума, много раз тебе бил челом, что меня в такое великое дело не станет, но твой глагол превозмог. По прошествии трех лет бил я челом отпустить меня в монастырь, на ты оставил меня еще на три года. По прошествии других трех лет опять тебе бил челом об отпуске в монастырь, и ты милостивого своего указа не учинил. Я, видя, что мне челобитьем от тебя не отбыть, начал тебе досаждать, раздражать тебя и с патриаршего стола сошел в Воскресенский монастырь." Очевидно, видя неисполнение максимальной своей программы и свое бессилие изменить ход дела, Никон интимно, может быть, десятки раз помышлял решить вопрос в духе монашеского смирения: уходом тихим, без шума. Теперь он и вспоминал эти свои прежние думы, столь не соответствовавшие его бурному темпераменту. В горячую минуту конфликта Никон не продумал всех его последствий и неверно учитывал психологию своего "собинного друга." Неожиданная для него реакция царя на его демонстративный жест - оставление патриаршества - спутала все расчеты Никона. Никон терялся в формулировке смысла своей демонстрации и впадал в противоречие с самим собой. Его речь в Успенском соборе 10-го июля 1658 г. не оставила ни у кого сомнений об отречении Никона от патриаршества, а не только об его уходе. И в ближайшие дни Никон продолжал твердить именно об "отречении." Когда к нему 12-го июля явился от царя в Воскресенский монастырь Трубецкой с просьбой от государя - дать благословение на замещение патриаршего места, Никон просто и ясно откликнулся положительно на этот самоочевидный акт. Царь просил, чтобы Никон "кому изволит Бог и Пресв. Богородица быти на ево место патриархом, подал бы благословение. И церковь и дом Пресв. Богородицы, покаместа патриарх будет, благословил бы ведать Крутицкому митрополиту." Ответ Никона был таков: "а кого Бог изволит и Пресв. Богородица и великий государь укажет быти на его место патриархом, и он, патриарх, благославляет, и великому государю бьет челом, чтоб церковь Божия не вдовствовала и беспастырна не была. А церковь и дом Пресв. Богородицы благословляет, покаместа патриарх будет (т. е. пока не будет поставлен новый патриарх), Крутицкому митрополиту." "А вряд де (т. е. теперь же, опять снова...) он в патриархах быть не хощет. А только де я похочу быть патриархом, проклят буду и анафема." Если бы последних заклинаний Никон не произносил, все равно мысль его об отречении и замене другим кандидатом была ясна, как день. В письме к царю 1658 г. он подписывается: "Смиренный Никон бывший патриарх." И еще в 1660 г. другим царским посланцам Никон говорил: "А что де ему нарицатися патриархом, и он де того имени не отрицался. Только не хочет именоватись Московским, потому что престол Великия России оставил своею волею, и к великому государю с боярином со кн. А. Н. Трубецким и с окольничим Р. М. Стрешневым он - патриарх приказывал, и те слова и ныне держит непреткновенно. И то, что возвращению на прежиий святительский престол и в мысли у него нет. Как де он тогда, оставляя престол, благословил его, великого государя, и весь освященный собор обирати патриарха, кого Бог благословит, так и ныне то благословение подтверждает же, и связанным всем, которым во отшествие подал разрешение, так и ныне всех прощает и благословляет." Царь за это время не решался избрать нового патриарха. И это было его большой ошибкой. Он слишком наивно и по-русс?и был канонически совестливым. Напрасно преувеличивал свой местный канонический вопрос о поставлении нового патриарха до значения вопроса вселенского, что потребовало несчастного привлечения к этому делу восточных патриархов. Течение времени великий фактор для человеческой психологии. И вот от затянувшейся неопределенности своего положения, полный сил и энергии Никон начинал тяготиться им. В бездействии родилась мысль о возврате к власти. Для иллюстрации этой эмоциональной непоследовательности и просто слабости нельзя не протицировать одного письма Никона к царю от 1659 г., где он до наивности откровенно изливает свою тоску о радостях прежней жизни в дружбе с царем: "Бе иногда во всяком богатстве и единотрапезен бе с тобою. Не стыжуся о сих похвалитися. Питан яко телец на закаление толстыми многими пищами по обычаю вашему государеву, его же аз много насладив, вскоре не могу забыти. Еже ныне июля в 25-й день торжествовася рождение благоверныя царевны и великия Княжны Анны Михайловны, вси возвеселишася о добром том рождестве насладившись. Един аз, яко пес, лишен богатыя вашея трапезы. Но и пси, по реченному, напитываются от крупиц, падающих от трапезы господей своих. Аще не бы яко враг вменен, не бы лишен малого уломка хлеба богатыя вашея трапезы." И дальше Никон поясняет, что не о пище он тоскует, а о милости царя и отложении царского гнева. Как видно из последующего, друзья, пользуясь такими минутами, сеяли мысль, что может быть, гнев царя и пройдет и Никону можно будет вернуться на престол. Диалектика Никона этими привходящими вожделениями вдруг осложняется. В марте 1660 г. на вопрос царя о выборе нового патриарха, переданный через стольника Матвея Пушкина, Никон отвечает: "На такое дело, что патриарха поставить без нево (т. е. Никона), он не благословляет. Кому де его без него (Никона) патриарха ставить и митру на него положить? Потому что митру дали ему (Никону) патриархи вселенские, а митрополиту де митру на нового патриарха положить невозможно. Да и посох де с патриархова месте кому снять и новому патриарху дать? Потому, что де он - патриарх сам жив, и благодать Святого Духа с ним. Оставил де он престол, а архиерейства не оставливал. Про то де ведомо великому государю, что он и патриаршеский сак и амофор взял с собою. Будет великий государь изволить ему - патриарху быть в Москве, и по его де великого государя указу он - патриарх - новоизбранново патриарха поставит, и от великого государя, приняв милостивое прощение и со архиереи простяся и подав всем благословение, пойдет в монастырь." Это уже та доза активности, которой ранее не чувствовалось. И активность преувеличенная. Уложенная грамота о русском патриаршестве предоставила право поставления патриарха просто собору русских епископов, без необходимости привлекать к этому персоны патриархов: - ни сторонних, ни своих, находящихся в отставке, на покое. Уже совсем искусственно измышлено мнимое препятствие с посохом. Со времени брака Иоанна III с Софией Палеолог сразу введена была чисто византийская церемония вручения митрополичьего посоха в Успенском соборе самим царем. Это его инвеститура, и она уже введена в церемониальный чин при поставлении в митрополиты после Зосимы - Симона (1495-1511 гг.). Это как будто цепляние Никона за власть только повышало активность враждебного ему лагеря, который усиливался рыть поглужбе пропасть между Никоном и царем. Никон все более раздражался и все более говорил лишнее, собирая этим угли на свою голову. Царю писал в конце июля 1659 г.: "ты велел взять мои худые вещи, оставшиеся в келии и письма в которых находятся многие тайны. Как первосвятитель, я имел у себя многие твои - государевы тайны. Много и от других, которые, прося у меня разрешения своих грехов, писали их своими руками, чего никому не подобало ведать, даже и тебе, государю. Удивляюсь, как скоро дошел ты до такого дерзновения! Прежде боялся судить и простых церковных причетников, а ныне не только сам захотел ведать грехи и тайны бывшего архипастыря, но и попустил то другим мирским людям. Слышим, что это было для того, чтобы не оставить у нас писания твоей десницы, которые ты писал, жалуя нас либо почитая великим государем. Слышу ныне, что вопреки законов церковных ты и сам изволишь судить священные чины, которых судить не поверено тебе от Бога.".. Все это - идеологические и назойливые стрелы в Уложение, в Монастырский Приказ и вообще во все новое анти-теократическое отношение государства к церкви. Но вся скрытая, только подразумеваемая теократическая программа Никона, архаически связанная с отжившей государственно-экономической формой также устаревшего старомосковского быта, заранее обречена была на неуспех. Колесо истории повернулось в сторону секуляризации. Скрытая, половинчатая, широким кругам непонятная тактика Никона была бездейственна. Он атаковал не в лоб, а двигался тайными обходами. Одиноко думал и оказывался всегда в бессильном одиночестве. Все его заявления на фоне всеобщего признания нормальности нового курса взаимоотношений церкви и государства звучали как неразумный бунт и нестерпимое упрямство. Ускоряя развязку, царь, пользуясь присутствием на Москве случайных гостей из иерархов Востока, в феврале 1666 г. на очередном соборе, ставит вопрос о неопределенном положении Никона и как бы экспериментирует окончательный суд над ним. Боясь наступательных претензий и жестов Никона, этот суд очередного собора ставится формально корректно и в нем предоставляется даже адвокатская роль всеми уважаемому ученому южно-русскому иноку Епифанию Славинецкому. Но резолюция собора, явно желанная царю и усмирительная для Никона, звучала так: ."..Никону чужду быти патриаршего престола и чести, вкупе и священства, и ничем не обладати." И сверх того еще: "избрать ему преемника." Но внешнее положение осужденного ничуть не изменялось. Никон продолжал жить в своем Новом Иерусалиме, как некий магнат в своем уделе. А царь все мечтал о каком-то великом всевосточном соборе, который избавит его своим всемогущим судом от тяжелой тени Никона. Напряженное положение длилось. Раздраженный Никон давал поводы враждебной партии собирать против него самый разнообразный, отягчающий судебный материал. В его новоиерусалимских владениях происходили банальные столкновения с соседями землевладельцами Бабарыкиным и Сытиным. Те жаловались царю на незаконные потравы их территорий со стороны Никоновых крестьян. Светские судьи решали дело не в пользу Никона. Никон негодовал, апеллировал к царю, опираясь на свою теократическую доктрину. "Откуда ты, - пишет он царю, - принял такое дерзновение сыскивать о нас и судить нас? Какие тебе законы Божии велят обладать нами, рабами Божиими? Не довольно ли тебе судить в правду людей царствия мира сего, о чем ты мало заботишься. В наказе написано твое повеление: взять крестьян Воскресенского монастыря. По каким это уставам?... не найдешь здесь ничего, кроме беззакония и насилия. Послушай, что было древле за такую дерзость над фараоном в Египте, над соломлянами, над царями Ахавом, Навуходоносором и другими. Страшно молвить, но терпеть невозможно. Мы слышим, что по твоему "указу" и владык посвящают и архимандритов и игуменов и попов поставляют и в ставленых граматах пишут тебя равночестным Св. Духу так: по благодати Св. Духа по указу великого государя. К тому же повсюду по свв. митрополиям и епископиям и монастырям берешь насилием нещадно веши движимые. Все законы св. отцов и благочестивых царей и князей, греческих и русских ты обратил в ничто. Судят и насилуют мирские суд и архиереев и все духовенство." Продолжая протестовать против государственного закона, Никон начинает вмешиваться и в текущие дела церковные. Совершая чин православия в своем монастыре в 1662 г., Никон провозглашает анафему патриаршему местоблюстителю Питириму за ряд его действий, за шествие на осляти в неделю Ваий, за хиротонию Мефодия епископа Мстиславльского, за досадительное и поносительное к нему - Никону слово. Пусть митр. Питирим даже и превысил свои полномочия. Но Никон, отрекшийся от церковного правления, не имел ни нужды, ни права в столь крайней форме реагировать на действия Питирима. Ему не закрыта была дорога критиковать Питирима и апеллировать только пред трибуналом грядущего собора. Возмущенный Питирим спросил на этот счет мнение русских епископов и получил их полную поддержку против патр. Никона. Между тем, Никон начинает до маниакальной напряженности сосредоточиваться на мечте самочинного возврата на покинутый им патриарший трон. Личный приверженец и друг Никона, боярин Никита Зюзин обольщал скучающего Никона эффектной мечтой разрубить все затянувшиеся узлы "явочным порядком," некоторым ошеломляющим соuр dе l'йglisе. Никон хотел думать, а Зюзин настойчиво его в том поддерживал, что дружба в сердце царя к любимцу патриарху не угасла, а после смелого эффектного жеста царь освободится от давления коалиции врагов Никона и вновь вернет ему свою милость. Никон соблазнился этим мечтанием, и Н. Зюзин стал разрабатывать план этого vеni, vidi, viсi. Никон, увлекшийся этим до экзальтации, действительно, забрав малое облачение, в ночь на 16-е декабря 1664 г. прибыл в Кремль во время утрени к южным дверям Кремлевского Успенского собора. Все было Зюзиным подстроено технически через нескольких лиц мелкой служилой церковной братии, но к совершенной неожиданности ответственных верхов. Трогательная история этого Никонова налета подробно и живописно по архивным материалам описана проф. прот. П. Ф. Николаевским (Христ. Чтение, 1889 г.). Произошло общее смущение. Местоблюститель мит. Ростовский Иона подошел к Никону под благословение, и тот послал его экстренно передать его личное письмо царю. По протокольной записи Никон объяснял Ионе свою просьбу так: "сошел он с престола никем гоним, а ныне пришел на свой престол никем зовом. Для того, чтобы де великий государь кровь утолил и мир учинил. А от суда де вселенских патриархов он не бегает, а пришел де он на свой престол по явлению. И давал мне к великому государю письмо." Пораженный царь срочно приказал явиться к нему бывшим в Москве архиереям и ближним боярам. Экстренное совещание быстро приходит к решению целиком отрицательному. Специальная делегация извещает об этом Никона, стоявшего в соборе на патриаршем месте. Но Никон заявляет, что пока он не получит ответа от царя на свое письмо, "до тех мест из соборныя церкви не пойдет." Никон все еще думал, что экстраординарное содержание его письма не может быть покрыто молчанием и простым изгнанием его из собора. В письме Никон рассказывает, что он "слыша смятение и молву велику о патриаршеском столе, - овии тако, инии инако глаголюще развращенная и несть ничтоже истинно, но кийждо, что хощет то и глаголет," горячо молился Господу, чтобы открыл ему "чему подобает быти." Целых пять дней он изнурял себя беспощадным постом, не ел, не пил, "ни сну причащаяся, лежа на ребрех, разве утомився седев с час в сутки." Непрестанно молился "вопиюще и плачуще, доньдеже известит ми Господь Бог, что суть подобает сотворити и что суть годно Его святой воле." И вот на пятый день пришло видение. "Видех се: обретохся во святей соборней церкви. И видел свет велик зело, обаче от живущих никого ту видех, но прежде бывшими леты усопших святителей и священников, стоящих по сторонам, идеже гробы прежде усопших? св. отец - митрополитов и патриархов. Един же некто святолепен муж, сединою честною доволен, или вельми красен, браду имея густу вельми, мало продолговату. Во священных святительских одеждах вся стояху. Той же, вышепомянутый святолепный муж, обходя по иным святым отцем, хартию и киноварницу с киноварем обносит по всем святителем, они же все подписуют. Аз же со страхом приступив к носящему хартию и киноварницу, вопросив его, что сие творите, подписующе руки на хартии? Он же рече ми: о твоем пришествии на престол святый. Аз же рече: покажи ми, аще есть истина? Он показа ми. И смотрях и бысть тако. Аз же паки рекох ему: ты подпишеши ли ся? Он рече: подписахомся уже. И показа ми о себе написанное. Аз смотрев со вниманием, и обретшеся истина, написано полтретьи строки сице: "смиренный Иона, Божиею милостию митрополит. Тако страхом Божиим подписую, подобно есть." Аз же, приим дерзновение, идох к месту. И хотящу ми взыти, обретох святителя стояща на месте, в честных одеяна архиерейских одеждах и ужасохся. Он же рече ми, не ужасайся брате, яко тако воля Божия есть. Взыди на стол свой и паси словесные Христовы овцы, яже ти Господь поручи. И абие невидим бысть. Аз же утвердився, взыдох. Мню же святителя стояща - Петра Чудотворца. Ей, ей, тако ми Господь свидетель на се. Аминь." Практический вывод: "Пришли мы в кротости и смирении и несем с собою мир. Желаеши принять самого Христа? Мы твоему благородию покажем, как это сделать по слову Господа: приемляй вас, Мене приемлет. Приими нас во имя Господне и отверзи нам двери дома твоего." Письмо царем было прочитано, и ему дано было собравшимся простое объяснение, что это ангел сатаны послан был к Никону, приняв образ ангела светла. Никону предъявлен ультиматум: "Из соборной церкви поезжай в Воскресенский монастырь по-прежнему, да поспеши до восхода солнца, чтобы не случилось потом чего неприятного." Мечта Никона разлетелась в прах. Он сдался. Возвращался к себе уже под арестом. По дороге у него отобрали знаменитый посох митрополита Петра, стоявший всегда у царских врат Успенского собора. И допросили об обстоятельствах его нежданного приезда. Никон признался, что "приехал де он к Москве по вести а не сам собою." Стало быть - видение видением, а сговор сговором. Никон открыл посредническую роль Никиты Зюзина, получившего ссылку в Казань за авантюру. Митр. Иона смещен с местоблюстительства за уступчивость Никону. Местоблюстителем назначен Павел Крутицкий. Но Никон не сваливал все на других. Он повторял свое убеждение в праве своего возврата: "он к Москве приехал и в соборную церковь вошел на свой святительский поставленой престол," ибо "он оставил патриарший престол на время за многое внешнее нападение и досадительства." В 1666 г. Никон пишет КПльскому патриарху Дионисию, что он имел в виду "паки придти" на свой стол. И на соборе 1666 г. также говорил "я не отрекался от престола, то де на меня затеяли." И не раз тоже твердил и впредь. Но фактически после неудачного приезда 18.???.1664 г. Никон усмирился и признал, что ему при создавшихся обстоятельствах надлежит отчетливо отречься от престола, чтобы не потерять всего, а некоторые привилегии сохранить. И вот он в январе 1665 г. пишет царю о своем отречении, о готовности поставить нового патриарха, но просит: а) оставить за ним три его монастыря в полное владение и свободное в них проживание, со всеми земельными и владельческими привилегиями, без вмешательства Монастырского Приказа; б) в его монастырях предоставить ему поставлять во все чины духовенство; в) при приездах в Москву при новом патриархе, ему - Никону сидеть выше всех митрополитов; г) писаться ему "патриархом" просто, не московским. Явно, что Никон питал надежду, что таким предварительным соглашением он избегнет суда над ним восточных патриархов и сделает ненужным их приезд. Но было уже поздно. Царь давно и усиленно просил патриархов приехать. Однако царь отдал эти условия Никона на рассмотрение русских архиереев. На своем соборе 1666 г. русские епископы в основном согласились с условиями Никона, но с существенными ограничениями. А) Три крестных или ставропигиальных монастыря оставлялись за Никоном, но 16 других, приписанных к ним, возвращались в распоряжение их местных епархиальных владык. Б) В деле управления и поставления клириков Никон, как отрекшийся, не должен нарушать канонов и делать все с благословения нового патриарха. Характерен трезвый и мягкий тон соборного ответа на неумеренные запросы Никона. "Святейшему Никону, патриарху бывшему Московскому, святейшего патриарха настоящего Московского и всея Руси сослужителем не именовати, но имати его и именовати его архипастыря и начальника и старейшину, и подчинятися ему во всем, и без воли его и без благословения в царствующем граде, или где инде, не точию что чрез Божественные законы, но еще что по Божественным законам без совета и веления ничтоже творити, но вся ему деяти по указу великаго государя и по благословению святейшаго патриарха Московскаго и всея Русии, яко же и прочии архиереи вся делают по благословению его." Разрешает собор Никону и приезды в Москву, но всякий раз лишь с согласия царя и патриарха. На запрос Никона об автономии в делах и в судах над духовенством в пределах его монастырей собор защищает всеобщее архипастырское право ведать духовными делами без всяких исключений. Исходя из этой снисходительной к Никону, компромиссной позиции, собор с полным основанием начисто отвергает претензию - можно прямо сказать "выходку" - Никона. Никон с своей стороны заранее заявляет, что он будет не признавать того патриарха, как "прелюбодея и хищника," который будет избран "по власти мира сего," т. е. по воле царя и бояр при несогласии его - Никона. Это - захват монопольного вето единолично в свои руки. Собору легко было отклонить этот абсурд. Никону напоминают азбуку действующего канонического порядка, т. е. что царь при выборах действует не единолично, а в согласии со священным собором, а собор сам требует помощи у царя. Это - "не кроме божественных канонов, но яко же священная правила повелевают и обычай Российского государства есть рукополагать своим архиереом патриарха, согласием и благословением св. вселенского патриарха КПльскаго." Это значит, что никакого анти-канонического захвата мирской власти тут нет. А поскольку Никон твердит о "любовном союзе," то собор основательно и ядовито отвечает заносчивому патриарху: "Любовный же союз сице имать быти: аще святейший Никон патриарх будет святейшему престольному патриарху московскому во всем покорен, и имя его будет везде сам и в сущих под ним монастырях и церквах всех впервых поминать, и имети его будет архипастыря и старейшину, и не будет каковых мятежей и молв и смущений каковым-либо образом творити. Святейший настоящий патриарх будет его - патриарха Никона любити и жаловати и почитати, яко прежде бывшаго брата своего." Если это условие не будет выполнено, то "и святейший патриарх настоящий святейшего Никона патриарха должен судити по священным правилам, да не будут два патриарха равные себе; и темже наречется не прелюбодей и хищник, но пастырь, пасый жезлом силы: - данною ему властию непокоряющихся ему и отвращающихся от него, последующих же ему пасый Духом кротости." Как ни горько было Никону читать эти уроки законности от лица собора русских архиереев, но все же насколько суд их был беспристрастнее, объективнее, законнее и милостивее суда чужих людей, уже ехавших в Москву!.. Идеология патриарха Никона. В виду предстоящего суда, Никон не раз, и прямо и косвенно, был допрашиваем боярской партией, создавшей Уложение 1649 г. и не терпевшей Никонова титула "Великий Государь." Одним из моментов этого допроса явились 30 вопросов, предложенных письменно боярином Семеном Лукьяновичем Стрешневым (тем самым, который назвал свою собаку Никоном и научил благословлять лапками по-архиерейски), нанятому адвокату, Паисию Лигариду. Сей огонь и воду и медные трубы прошедший авантюрист сразу понял, что сила на Москве у царя и его партии, а побежденное бессилие и всеми оставленность на стороне Никона. Лигарид самоочевидно решил "заработать" на угождении силе. Все ответы Лигарида были беспощадно обвинительными против Никона. В порядке судебного состязания Лигаридова записка была предъявлена Никону для соответствующих объяснений. И вот Никон на вынужденном досуге, в своем монастырском уединении, пылая страстной ненавистью и презрением к продажной душе Лигарида, в ответ на его трактат написал целую объемистую диссертацию на тему об отношении двух властей. Она составляла 900 рукописных листов и хранилась до большевиков в библиотеке самого Воскресенского Новоиерусалимского монастыря. Ее заглавие: "Возражения или разорения смиренного Никона, Божиею милостию патриарха, противо вопросов боярина С. Стрешнева, еже написа Газскому митрополиту Паисию Лигаридиусу и на ответы Паисеовы." Сочинение это до сих пор полностью не было издано по-русски. Им в свое время увлекся известный пьюзеист англо-католик диакон Вильям Пальмер и издал его в своем собственном переводе на английский в шести толстых томах под заглавием "Тhе Тzаr аnd Тhе Раtriаrсh" (Лондон, 1873 г.). Пальмер, не принятый в православие, но принятый Римом, пленился латино-теократическим духом сочинения Никона. И это не случайно. На свое латинское теократическое построение Никон был уполномочен старой русской традицией, вошедшей в нашу письменность со времени Геннадия Новгородского (конца ХV века) через хорвата доминиканца Вениамина, сотрудника Новгородского архиепископа в его борьбе с еретиками жидовствующими. Вениамин сделал свой солидный вклад переводами на церковно-славянский язык с Вульгаты и частей текстов и целых священных книг в первое русское собрание так наз. Геннадиевской Библии. И пустил в оборот апокрифическое правило VI Вселенского собора о соотношении двух властей в латинском духе теории двух мечей. Теория эта ближайшим образом отразилась и на иосифлянской теократической идеологии и лишь с необычайным темпераментом и крайностью воспринята Никоном за чистую монету восточно-канонического церковного права. Недаром сердце Пальмера пленилось этим западным вкусом вдохновенного творчества Никона. Священство выше царства, по Никону - в силу превосходства его задач и правомочий, при сравнении двух величин. Царству поручено земное - низшее, священству небесное - высшее. "Хощеши ли навыкнути," обращается к Лигариду патриарх, "яко священство и самого царства честнейшее и большее есть начальство, и да не багряницу речеши ми, ниже диадиму, ниже ризы златы, - сень бо вся она и вешных цветов худейша. Всяка бо слава человеча, рече, яко цвет травный, аще и самую речеши царскую багряницу... Аще бо и честен Вам престол царский является от приложных ему камений и обдержаща и злата, должен есть судитися яко царь, но обаче яже на земли получил есть строительствовати и множае сия власти не иметь ничтоже. Священства же престол на небеси посажен есть. Кто си глаголет? - Сам Небесный Царь: елика бо аще свяжете на земли, будут связаны на небесех. Что сея равно убо будет чести? От земли начало суда приемлет небо. Понеже Судия на земли осудит, Владыка бо последует рабу, и яже убо сей осудит, сия Он горе утверждает. И между Бога и человеческаго естества стоит священник, яже отнюду чести сводя к нам, яже от нас мольбы возводя... Сего ради и царие помазуются от священническую руку, а не священники от царские руки. И самую царскую главу под священниковы руце принося, полагает Бог, наказует нас, я?о сей она больши есть властник, меньшее бо от большаго благословляется... Царь здешним вверен есть, а аз небесным. Царь телесным вверяем есть, иерей же - душам. Царь долги имениям оставляет, священник же долги согрешениям. Он принуждает, а сей и утешает. Он - нужею, сей же советом. Он оружия чувствена имать, а сей - духовная. Он брань имать к супостатам, сей же к началом и миродержателем тьмы века сего. И сего ради: священство царства преболе есть." Из самого библейского происхождения царства и священства Никон выводит также их неравенство. Неравенство их усматривает Никон и в судьбах истории церкви. "Священство не от человек, ни человеком, но от самого Бога, и древнее и нынешнее, а не от царей. Но паче от священства царство произыде и ныне есть: якоже устав царскаго поставления свидетельствует. Священство всюду пречестнейше есть царства, якоже выше назнаменах от божественнаго писания. И ныне паки речем: царство аще и от Бога дадеся в мир, но во гневе Божии. И через священство помазуется чувственным елеом. Священства же помазание - Св. Духом непосредственно... Власть священства толико гражданские лучши есть, елико земли - небо, пачеже много вящши. Наше бо, рече, житие на небесех и живот наш тамо сокровен со Духом в Бозе... Сего ради не точию князей и местных, но самих иже диадимою обложенных большую прияша честь имущии сию власть... Якоже капля дождя от великия тучи, т. е. земля от небеси мерится, тако царство меньшится от священства." Пока такое отношение властей соблюдается, и царства стоят твердо. В поведении ц. Алексея Никон видит нарушение этого богоустановленного строя. Царь Алексей не только "чин святительский и власть церковную восприял на ся." Мало этого кощунственного захвата чужой власти. Помимо этого царь посягнул на имущество церковное: "обнищал и ограбил св. церковь." "Все царское величество через божественные законы, вышеописанные зде, олихоимствова. И не имеет святая великая церковь никотораго причастия в Москве, якоже прежде при прежних царех и великих князех имела. Но есть пуста всякаго перваго своего состояния, яко вдова осиротевши... О себе не изволил государь праведно разсмотреть, колико у св. великой церкви Пр. Богородицы поимал отчин, людей и прочих всех домовых потреб: хлеба, рыбы, денег, лошадей и прочих потреб, вместо великаго приношения за помазание на царство. Такожде и от прочих свв. церквей и монастырей поимано елико отчин, и людей, и денег, и хлеба и лошадей, и кто то может исчислить? А ему великому государю св. великая соборная и апостольская церковь и прочия святыя церкви и святые монастыри ничем неповинны и никакими данми, разве по завещанию св. апостол, молитвою и честию." Так, наивно смешивая хозяйственный исторический быт русской церкви с существом канонов, Никон видит насилие над церковью даже в необходимых государственных и экономических реформах, задевающих "быт," и доходит в этом, кажущемся ему каноническом консерватизме (на самом деле канонического тут ничего нет), до отрицания экономического подданства государству церквей и монастырей. Это - более, чем латинский stаtus in stаtu. В сущности, это теоретическая ошибка, общая Никону с великим митрополитом Макарием, который также считал церковные имущества "навеки нерушимыми." Никон усматривает новизну анти-каноническую там, где был только новый вариант исконных русских взаимоотношений церкви и государства. Московские великие князья и цари всегда были покровителями и соучастниками в церковном управлении. Созывали соборы, скрепляли их деяния, избирали и назначали архиереев и самих митрополитов и патриархов, и контролировали все епархиальное управление. Но теперь, после Уложения 1649 г., с переходом в государственное управление через "Монастырский Приказ" массы церковных имений, царь через чиновников "М. Приказа" естественно очутился в обычном праве ктитора над массой церквей и по обычному (а не новому) праву ктитора стал (по формальному бумажному производству) ведать назначением на места массы духовенства. В количественном отношении тут, конечно, произошла некоторая "перемена декораций." Но тут по существу не было для русской церкви никакой канонической новизны. И прежде представляли хиротонисающему иерарху кандидатов на священство сельские, слободские, городские, купеческие, казацкие общества, мелкие или крупные землевладельцы, или монастыри. А теперь все эти ходатайства унифицировались, проходя сквозь централизующий фильтр Монастырского Приказа. А Приказ этот был уже не прежней вотчинной царской природы, а природы чисто государственной. Но архиереи, как и в древней Руси, несмотря на весь активизм и свободу представления кандидатов на священство со стороны мирских инстанций, принципиально были свободны - удостаивать священства или нет представляемых кандидатов. Но самый стиль заостренного огосударствления данной функции церковного управления, конечно, был неизбежным последствием усвоения и московским правящим классом, его верхушкой, нового общеевропейского государственного самосознания. И для Москвы наступил срок ее выхода из-под купола средневекового теократического мировоззрения. Худо ли - хорошо ли, но это стало исторически неизбежным и тем более властным фактом, чем наивнее, слепее было нежелание понять и принять этот факт. Никон был воплощением этого типа слепоты и наивности. Праведна была его ревность о сохранении в принципе теократического идеала. Но совершенно безнадежна и бессильна была его попытка не вступать ни в какой компромисс с новой государственностью и начисто ее отрицать. Это была безысходная идейная антитеза трезвой действительности, психологически совершенно тождественная с той трагедией, в которую сам Никон вогнал слепых ревнителей обрядовой стороны, не принявших нового обряда с той же слепотой и упорством, с какими он сам отверг новое государственное право. Никон писал КПльскому патриарху, протестуя против новой государственности, против воцарившегося теперь на Москве царского штемпеля на делах подбора и поставления на все иерархические и приходские места. "Все ныне бывает царским хотением." "Егда хощет кто, диакон, или пресвитер, или игумен, или архимандрит поставлятися, тогда пишет челобитную Царскому Величеству и просит повеления, чтобы хиротонисали его митрополит или архиепископ. И царским повелением на той челобитной подпишут: "по указу государя царя - его поставити попом или диаконом или иного чину, кто во что поставляется. И сице хиротонисают их царским словом. И егда митрополит или архиепископ хиротонисает, тогда дадут наставленную грамоту и пишут: хиротонисася диакон или поп повелением государя царя, а не по заповеди Божией и не по правилам св. апостол и св. отец. И егда повелит царь быти собору, тогда бывает. И ково велит избрати и поставити архиереем, избирают и поставляют. И ково велит судити и обсуждати, и они судят и обсуждают и отлучают. И вся елика суть во епархии патриаршаго имения, царское величество на свои протори (т. е. расходы) емлет. И где велит, дают безчинно. Сице и от митрополичьих епархий, и от архиепископлих, и честных и великих монастырей имения по повелению его емлют. И людей на службу, и хлеб, и деньги по повелением своим велит взять и - возьмут немилостиво. И дани тяжки." Практически, реально политически Никон был не прав. Но чутье ему верно подсказывало то, чего не понимали бояре-правители государства. А именно, что с новыми порядками и идеологией нового государства секулярного, наступает и новый, сначала только "лаический," секулярный, а затем и прямо антирелигиозный и даже безбожный дух, который повеял над русской церковью со времени Петра I. Руководясь этим чутьем и привязываясь к бытовым мелочам, Никон проникновенно и трагически характеризует творцов Уложения 1649 г. О князе Одоевском Никон пишет: "он, князь Никита, человек прегордый, страху Божия в сердцы не имеет и божественнаго писания и правил свв. апостол и свв. отец ниже читает, ниже разумеет и жити в них не хощет, и живущих в них ненавидит, яко врагов сущих, сам бых враг всякой истине. А товарищи его люди простые и божественнаго писания неведующии; а дьяки ведомые враги Божии и дневные разбойники, без всякия боязни во дни людей Божиих губят.".. Князь Одоевский ссылался, что при написании Уложения он руководствовался Кормчей книгой. Никон объявляет это прямой ложью: "Како же ты, списателю неправедный, не убоялся Господа Бога Свята обезчестити... кто еси ты, через божественные законы и свв. апостолов и свв. отец правила, смел дерзнути новые бесовские законы написати, яко новый Лютер?" Считая эту бытовую реформу "ниспровержением основ," Никон трагически призывал к прямой борьбе с государством и к мученичеству: "Тако и ныне, аще кто за св. евангельский закон и заповеди Христовы и свв. апостол и свв. отец каноны станет и мужески подвигнется, яко же и первии подвижницы, не точию судии послушает, но и оплюет и проклянет веления его и закон такожде и у пристава наказную и приставную память еще кто отъимет и издерет и поплюет и потопчет, не погрешит таковой спасения, якоже и первомученицы." Никон, как и неразумно спровоцированные им старообрядцы, встав по мнимым основаниям на эту безмерно трагическую и апокалиптическую точку зрения, не убоялся и крайних выводов из нее. Диалектика Никона та же по существу, как и у напуганных им протопопов: Аввакума, Никиты, Даниила, Лазаря и пр. Если царь попрал каноны (мнимое попрание!) а архиереи ему покорились (а не покорялся ли несколько лет тому назад и сам Никон?), то и архиереи подвергли себя церковной анафеме и потеряли свое священство. Особенно Никон возмущался передачей звания местоблюстителя митрополиту Питириму царским указом без собора. Но ведь сделано это было по указанию самого же Никона! Никон с озлобленной, взвинчено истерической логикой обрядоверов, расколовождей, услаждается отчаянными выводами, вытекающими из создавшегося положения. Раз Питирим получил власть не из канонического, а из мирского источника, то он потерял и свое епископство. И "вси от него постановлении пресвитери и диаконы и прочии причетницы - чужды священия. И елицы от тех крещени, ниже христиане нарицати лепо есть. Такожде и вси, елицы ему приобщишася: митрополиты, архиепископы и прочии священнаго чина, и мирские люди, кто ни будь, по святым правилом низвержени и отлучени." Мрачная логика расколовождей! Чтобы не было сомнения в страшном радикализме его мысли, Никон настойчиво иллюстрирует ее подробно, по мелочам: "Мирскаго суда у царя просяй - не епископ. Такожде и прочии священнаго чина, оставивше церковные суды, к мирским судиям прибегнут, аще и оправдани будут - извергнутся. И елицы ныне митрополиты, архиепископы и епископы, архимандриты, игумены, священницы и диаконы и прочии причетницы церковнии, через божественныя правила под суд царский и прочих мирских людей ходят: - митрополиты уже несть к тому достойны именоватися митрополитами, також и архиепископы, даже и до последних. Аще и в чину себе сочетавают и священных одежд лепотами (украшенными) являются, по святым божественным канонам извержени суть. Темже и елика свящают - не освящени суть; елика благословляют - не благословени суть. Ибо от тех крещени - не крещени и поставлени - не причетницы... И такова ради беззакония все упразднилося святительство и священство и христианство - от мала до велика." "В соборной церкви (разумеется Успенский собор) ныне несть пения" (т. е. нет канонического благодатного, действительного богослужения). "И соборная церковь ныне учинена вертеп, или пещера. Потому ныне де вдовствует. А будет и патриарх новый будет, и она будет прелюбодеица" (!!). Такова же диалектика и прот. Аввакума и диак. Федора. Доходя до этих Геркулесовых столбов, Никон должен был как-нибудь объяснить такую беду. Куда же вдруг девался православный Третий Рим? Я опять объяснение у Никона совершенно тождественное с его вчерашними друзьями, а ныне противниками: - наступили времена антихриста. "Яве есть всякому, пишет Никон, точию ум имущему разумети, яко время то антихристово есть. По деянию нынешнему: что беззаконнее еже царю архиереев судити? Не Богом данную власть взял на ся царь.".. "Ныне мнози антихристы есть: Крутицкий митрополит и прочии подобны ему... Дух лестч - Газский митрополит и иные подобные ему." Явление антихристово вообще не чувственно и тонко. Оно пришло с момента, когда мирские власти овладели делами церковными. Антихрист умеет заставить кланяться себе нечувственными путями: "якоже ныне архиереи, оставя свое достояние священническое и честь, кланяются царем и князем, аки преобладающим, о всем спрашиваются и чести ищут и сподобляются, по писанному: оставя прямой путь, ходят во стезях погибели." В письме к Зюзину Никон твердит: "ныне антихристи мнози быша, и от сего разумеем, что последний час есть." Если из фактов вмешательства государства в дела церкви (хотя бы и незакономерного), Никон делал такие ультимативные выводы, то он этим оправдывал своих противников, - делать в обратную сторону, и против Никона, такие же безмерные и неправильные выводы о праве церкви влиять на государство. По Никону, патриарх имеет право и долг контролировать по мерке христианского идеала всю государственную жизнь и обличать все ее уклонения от норм канонических, не щадя и самого царя. Призывая к бунту по поводу Уложения 1649 г., Никон самым неудачным образом обличал свою идеологию, как римский клерикализм в его крайней форме. С такими взглядами патр. Никон, конечно, не мог вернуться на патриаршую кафедру. Сам себе отрезал дорогу к ней, подтверждая худшие клеветы на него пред царем со стороны его личных врагов. Царю оставалось решиться низложить окончательно такого опасного в государственном смысле иерарха. Суд над Патриархом Никоном (1660 г.). Если бы царь Алексей не пригласил к делу о Никоне и о книжно-обрядовых исправлениях греков, может быть, исход всех этих дел был бы мягче, тактичнее, справедливее и безболезненнее. Но греки оказались приглашенными уже и на этот чисто русский собор 1660 г. Вопрос, заданный царем этому собору, сводился к определению точного значения случившегося отречения патр. Никона от патриаршего служения. Затем, если отрекшийся от патриаршего служения Никон имеет за собой какое-то звание, чин и достоинство, то как должно быть обставлено избрание преемника ему и как точно должны быть очерчены права и власть этого преемника? Когда в самом же начале мнения русских архиереев оказались несогласными, царь решительно поторопился пригласить к соборованию всех в тот момент случайно обретавшихся в Москве по делам милостыни греческих иерархов: Кирилла Андросского, Парфения Фивского и Нектария Погоянинского. Греки нашли Никона формально виноватым, но соблюли свой собственный интерес восточного достоинства и греческого патриотизма. Осуждая Никона за его тактику, греки наряду с предложением неизбежного соборного осуждения и канонического наказания Никона, в отличие от русских иерархов, сопроводили свое заключение по данному делу своеобразным и не лишенным смелости горячим ходатайством за Никона, как друга и приверженца греческого авторитета в делах канонических и вероучительных. Они писали: "Явлено есть всем, яко от всех бывших патриархов прежде на Москве, ин не возлюби нас - греков, яко же святейший господин Никон патриарх. И чину восточные церкве не последова ин, якоже сам он. И еще и есть друг наш зело, но что можем сотворити от божественных правил и законов? Не возмогохом творити инако, токмо писати всю истину." Признали, что добровольно отрекшийся от престола иерарх не должен стремиться к возвращению на него. Отдав дань строгой законности и очевидному для них общему настроению против личности Никона, греческие иерархи не отказывают себе в смелости мысли и в их греческих симпатиях к оригинальному русскому патриарху. Они прямо подсказывают царю Алексею, как законному по теократическим понятиям возглавителю церковного управления, что православный царь, поступая по формальной законности, не связывается однако последней. Он властен поступить и по высшей мудрости власти, которая выше и строгости и милости, сочетая и то и другое в самодержавном синтезе. Немного нескладно и туманно, но по существу ясно, греческие архиереи призывают царя Алексея к творческому и истинно царскому преодолению создавшегося конфликта. Они пишут: "стоит токмо власть и воля в совете и власти тишайшего царя, собора и синклита. Аще им есть (Никон) нужный и потребный, то снисходити, паки призвати его на престол его есть возможно, якоже является в писании, еже и бысть иногда.".. "Зане аще господин Никон в прочих внешних вещех и во отречении своем погреши, яко человек, но в догматах благочестивые и православные веры бе благочестивейший и прав, ибо апостольских и отеческих преданий восточные церкве бе зело ревнитель. И сего ради, аще от престола своего сам отринуся, достоинство же священства благоутробием святаго твоего царства и святаго собора приличным образом да имать священство за некое малое утешение, якоже повелит святое твое царство. И да не явимся тяжки в том, молим великое твое царство." Но этого, по-видимому, искреннего "мужества" греков хватило не надолго. Подавляющее царско-боярское, а за ним и русско-архиерейское большинство предрешило безоговорочное осуждение Никона и призывало греческое меньшинство лишь к подтверждению добываемых из Кормчей оснований к такому осуждению. Собор длился с перерывами много месяцев. И греки не могли ничего возразить против подавляющего аппарата канонических цитат. Особенно разительным против Никона оказалось 16-е правило Двукратного Собора: "безумно убо есть епископства отрещися, держати же священства." Комментарий к этому правилу Матвея Властаря гласил: "который архиерей отречется престола своего и стада своего, да обнажится абие и священства своего." Поэтому и постановление собора 1660 г. было так радикально: "Чужду быти Никону патриаршескаго престола и чести, вкупе и священства и ничим не обладати." Ученым консультантом на этом соборе оказался знаменитый, неподкупной морали инок, Епифаний Славинецкий. Он усумнился в текстуальной точности этих канонических справок, признанных и греческими архиереями, и подал поэтому на имя царя свое особое мнение такого содержания: "Грекове на соборе из своей книги греческия речения прочтоша: "безумно убо есть епископства отрещися, держати же священства." И рекоша сия речения быти правило шестонадесятое перваго и второго собора. И аз разумех истинное быти правило перваго и второго собора, не дерзнух прекословити и изволение свое дах на низвержение Никона, бывшаго патриарха. Но сия сотворих сего ради, яко прельстихся греческим речением яже ни в словенских, ни в греческих правилех не обретаются. Сего ради, понеже истинное правило греческое прочтох и сих речений: "безумно бо есть епископства отрещися, держати же священства" не обретох, изволения моего на низвержение Никона, бывшаго патриарха, отрицаюся, яко неправильнаго и неправеднаго и каюся." Это самое заявление и еще особое мнение архимандрита Игнатия (Полоцкого монастыря), что дело о патриархе нельзя решить без участия вселенского (КПльского) патриарха, усилили сомнения царя Алексея и побудили его еще отсрочить окончательное решение по этому делу. Никон с своей стороны тоже не молчал и обозвал этот собор "не точию сонмищем иудейским, но и бесовским." Дело запуталось и временно встало на мертвую точку. Тут в феврале 1662 г. в Москву прибыл грек-проходимец, лже-митрополит Газский Паисий (Лигарид). Из выучеников римской Коллегии св. Афанасия. Он был послан, как платный миссионер униатства, в конгрегацию пропаганды в КПль. Отсюда он уехал в Валахию под видом законоучителя в семью Валашского господаря. Здесь он полемизировал с протестантами и этим прикрывал свое тайное латинство. В Валахии Паисий втерся в доверие к проживавшему тут подолгу в своих "приклоненных" монастырях Иерусалимскому патриарху, по имени тоже Паисию. От его же имени Лигарид съездил в Палестину и там устроил себе поставление на митрополию Газскую. В то же время, как доказал теперь документально по Ватиканскому архиву проф. Е. Шмурло, Паисий писал в Рим доклады о своих миссионерских успехах и требовал высылки себе очередного жалованья. Изучив в Валахии церковно-славянский язык, Паисий пробрался в киевщину, а оттуда стал стремиться в богатую и наивную Москву. Тем временем авантюра Паисия начала вскрываться. Обманутый им Иерусалимский патриарх Паисий лишил Лигарида его Газской кафедры и самого архиерейского сана. Это засвидетельствовал в 1659 г. Иерусалимский патриарх Нектарий. Но Москва этого еще не знала и допустила П. Лигарида и до сослужений, и до участия в хиротониях, и до соборного следствия и суда над русским патриархом. Печальный пример исконного русского идеализма в отношении к нашим старшим восточным собратьям по православию. Паисий с его блеском учености и хорошо подвешенным языком, быстро создал себе в Москве шумную рекламу. Он сразу не без цинизма использовал ее и материально. Атаковал царя и правительство рядом денежных ходатайств в связи со множеством греческих церковных нужд. К Паисию, как высококомпетентному специалисту потянулась вся церковная Москва. В том числе и скучающий патриарх Никон начал изливаться в письмах к Лигариду, жалуясь на царя, на бояр и всех своих противников. Как он был наивен! Для Паисия эти письма были истинным кладом. От Никона Паисий не мог для себя ждать уже ничего. От царя же и бояр он ждал всех нужных ему милостей. Он поспешил предложить свои услуги господствующей партии, чтобы утопить Никона окончательно. Двоедушный софист мог работать в каком угодно направлении. Боярин С. Л. Стрешнев поставил Паисию свои 50 вопросов, и Паисий дал на них свои ответы. Документ представлен был царю. И кампания началась. После этих резко враждебных Никону и эффектных для правительственной Москвы ответов Паисия Лигарида, он вошел у бояр и при дворе прямо в моду. Ему отдали на отзыв деяния собора 1660 г.(!). В отзыве о соборных деяниях Паисий начинает с откровенной лести царю: "А что в том деянии написано, что царь благочестивый должен имети о святых церквах попечение и то добре написано. Потому что благочестивый царь и бо то венчанный должен не точию царство свое законно управляти и о подданных своих прилежание имети, но и о церкви Божии, яко первородный сын ея, пещися и защититель тоя быти... И в соборном деянии то написано зело изрядно, что христолюбивые гречестии монархи вселенские соборы собирали." На вопрос, может ли царь без патриарха сам собирать соборы? Паисий, ничтоже сумняся, отвечает положительно: "потому что царь есть первородный сын св. восточныя церкви и защититель благочестивыя веры." Для внушения царю Алексею смелости для суда над Никоном Паисий довольно хитроумно ссылается на авторитет папы Григория Двоеслова, писавшего о первых четырех вселенских соборах: "я де деяния четырех вселенских соборов приемлю равно, как четырех евангелистов." Вывод Паисия: "коль велико и честно богодарованное повеление царей благочестивых!" Внушая царю Алексею мысль о праве царей собирать соборы и без воли патриархов, Паисий льстиво умиляется царским вопросником, предлагавшимся к обсуждению на соборе 1660 г. Паисий пишет: "я тем его царского величества предивным вопрошаниям удивляюсь и златыми их называю. Достойно те его государские слова изобразить на адаманте. И яко же благоверный Константин, первый царь христианом на вселенском первом соборе ко отцем богоносным провещал чудные речи, подобне и великий государь наш, яко новый Константин, свои государские слова учинил к освященному чину." А самые деяния собора 1660-го года, и без того неприведенные в действие, Паисий раскритиковал за их будто бы антицарскую тенденцию. Практический совет Паисия сводился к тому, чтобы царь для верности суда над Никоном пригласил в Москву всех четырех греческих патриархов. Через это Паисий надеялся реабилитировать и себя авторитетом всех четырех патриархов, в чем и не ошибся. По Паисиеву совету царь и бояре решили вызывать всех патриархов. Были составлены и датированы 22.ХII.1662 г. к восточным патриархам грамоты, приглашавшие их прибыть в Москву. Заранее посылались и денежные дары приглашаемым. Повез грамоты на Восток земляк и друг Лигарида и его диакон - грек Мелетий. Услыхав об этом Никон написал царю, что напрасно дело доверено Мелетию, подделывателю чужих подписей и воришке. А Мелетию действительно поручено было осветить дело Никона всем патриархам в живом личном докладе. Самоочевидно, что доклад этот был простым пересказом всей аргументации и всех враждебных Никону выводов самого Паисия Лигарида. Но за домашними пределами Москвы во всем греческом мире о Никоне уже составилось не только не враждебное, но прямо дружественное мнение, как о редком грекофиле. И вдруг этого друга греков почему-то судят и свергают с престола! Мелетий рапортует Лигариду, что у Никона на Востоке много защитников. Например, в КПле было получено письмо одного антиохийского грека - архимандрита из молдавских Ясс. Архимандрит этот приравнивает Никона к Златоусту, говорит о любви к нему царя; что царь приходит к патриарху ночью тайком от бояр, терроризующих его; что Никон поддерживает царя в войне против татар, а ленивые бояре предпочитают пребывать в сладостном житии на Москве. "Ктому же, рече, Никона ко греком быти благохотна и к патриархом милостива и зашитника зельнейшего восточные церкве догмат." "Сие не точию не присутствуя, но и пред лицем патриархов присутствуя, изблева той архимандрит антиохийский, и по всему КПлю ходяще мене ища да мя гаждает." Нашлись и другие греки, почитатели Никона, которые писали и лично являлись к патриархам, агитируя за Никона и против Мелетия. Все это произвело впечатление на патриархов. Совсем не желая оказаться врагами столь редкостного для них друга на Московском троне, греческие иерархи стали ссылаться на опасность для них поездки в Москву со стороны турок. Греческие иерархи задумали сначала отписаться от приглашений в Москву путем составления общего трактата по вопросу о взаимоотношениях властей, царской и патриаршей, дабы на основания этих общих предпосылок русские архиереи уже сами соборно решали прикладной вопрос о личности Никона. Для самих восточных казус смещения патриарха и замены его другим был делом обычным, не представляющим никакого вопроса. Еще менее их интересовали богослужебные книги и обряды на неведомом им славянском языке. Необходимости их личного путешествия в Москву они понять не могли. Выразителем их мнения явился Иерусалимский патриарх Нектарий. В 1664 г. он особо протестовал против задуманного осуждения Никона. Нектарий не видел для этого никаких серьезных оснований. Пройдоху Паисия Лигарида в Иерусалиме знали с наихудшей стороны, и участие его в деле Никона находили подозрительным. Архидиакон Нектария, а впоследствии его знаменитый преемник по Иерусалимскому патриаршеству Досифей, писал Лигариду личное укоризненное письмо, упрекая Лигарида в интригах. КПльский патриарх Дионисий также передал свое мнение царю, что последний лучше сделал бы, если бы возвратил Никона. А преемник Дионисия на КПльской кафедре, патриарх Парфений, пользуясь своим в ту пору особенно веским приматом над другими патриархами, решил даже прибегнуть к отставке зависевших от него Антиохийского патриарха Макария и Александрийского Паисия за то, что они соблазнились на Московский призыв и поехали судить Никона. Это запрещение их старейшего собрата так и висело над Макарием и Паисием, когда они судили Никона в Москве. Интриган Лигарид был противен и многим грекам, очутившимся в те годы на Москве. И они стали на защиту Никона. Особенно энергично выражал свое мнение Иконийский митрополит Афанасий, как родственник КПльского патриарха Дионисия. Афанасий лично говорил царю, что патриарх Дионисий "бьет челом ему, чтобы царь помирился с Никоном." Митрополит Афанасий завел переписку с самим Никоном, ободряя его надеждами: "Едино, владыко мой святый, к миру пришло, еже правды не любят: единой только лжи желают. Мене послал брат твой, Константин-Града патриарх, ради миру с боярами. Указал им, что он мне приказал. Граматы приносят гречане ложные, только бы добыти деньги. Тако тем верят бояре и того любят, паче правды. А блаженству твоему, учащу слово евангельское, не внимают. Лишше труждаются лукаво: ни един патриарх граматы не даст им. Опять блаженствое твое будет патриарх Московский. Не будет иначе, и святые твои молитвы да будут со мною." В другой раз тот же Афанасий пишет к Никону: "О том желаю и ведаю, божественное первосвятительство твое, владыко святый, слышаще святое твое имя и неизреченную милость к пришельцам, яко их любишь и одеваешь, яко отец и чадолюбивый и будет тебе заплата от Господа во царствии небесном. Премудрый мой отче! Нечестивого Лигарида ложь совершилася, по словесех преблаженного брата твоего (разумеется КПльский): прислал писания и отлучил его и проклял яко папежника и злого человека, глаголет лживого." Об иеродиаконе Мелетие Афанасий сообщает, что КПльский патриарх прогнал его от себя и хотел посадить его в каторжную тюрьму, да тот куда-то скрылся. Чуя опасность своего провала, Лигарид и Мелетий начали топить Афанасия. Они составили подложную против Афанасия грамоту от имени Дионисия КПльского. В ней, якобы, КПльский патриарх честит Афанасия "сосудом злосмрадным" и отлучает от церкви. Звучала эта подделка грубо и аляповато. Но клевета, как всегда, была полезна врагам Никона. Твердо стоял за Никона в Москве посланец Иерусалимского патриарха Нектария, Савва (Савелий) Дмитриев, но власти держали его в Москве почти под тюремным надзором, препятствуя всяким сношениям его с патр. Нектарием. Видя, что патриархи в Москву не едут, Паисий Лигарид решил употребить все свои связи с друзьями в КПле, чтобы достать на свое имя особые полномочия для процесса суда над Никоном. И, к удивлению, это ему удалось. Нежелание КПля судить Никона использовано было Лигаридом удачно для него. КПльские друзья Лигарида добыли ему от Вселенского на сей предмет экзаршие полномочия. В 1663 г. получена была в Москве в этом смысле патриаршая грамота. Как оказалось впоследствии, она была подложной, махинацией друзей Лигарида, людей той же растленной морали, как и он. Но наивная Москва поверила подлогу. В ее глазах П. Лигарид был теперь высоко квалифицированным судьей над Никоном, и московские власти открыли ему полный кредит. 18.VII. 1663 г. П. Лигарид вместе с Астраханским архиепископом Иосифом посылается к Никону в Воскресенский монастырь для официального вручения ему долго державшегося под сукном, благодаря осторожности царя, официального постановления давно протекшего собора 1660 г. Как известно, оно было радикальным: лишало Никона и патриаршества и даже священства. Никон теперь не питал иллюзий. Знал Лигариду настоящую цену и бранил его откровенно в лицо по заслугам. Никон говорил: "письма де Вашего не хочу слушать, а Паисия митрополита начал бранить всячески, и называл его вором, и нехристианином и врагом Божиим, и собакою, и самоставленным, и мужиком, и неведомо каким: ездишь де ты по многим государствам и чужим землям и своим воровством раззоряешь. И в речах ему отказал." Т. е. Никон не принял постановления, не вошел в переговоры с самозванной для него юридической личностью, значит, начал вообще с отвержения законности той инстанции власти, которая потребовала его к себе на суд. Лигарид об этой встрече передает так: "Разговор с Никоном продолжался много часов. Произошло великое смятение между посланными со мной боярами. Часто потрясая палкой и стуча ею крепко по полу, Никон волновался, гремя, смешивая, противореча один всем, как Терсит, не давая никому отвечать. Так что мы вышли из кельи без успеха, совершенно испуганными и его дерзостью и стремительностью и невоздержанностью и готовностью в речах... Когда Никон сам говорил, то растягивал и оканчивал речь, где ему хочется. А когда другие говорили, предварял их снова, путал и не давал. Итак мы возвратились в наши покои в унынии. Сверх того, мы как бы раздули пожар гнева." При докладе об этом царю Алексею, последний, по рассказу Паисия, "улыбнувшись мне сказал: видел ты теперь сам Никона? А я ответил: поистине лучше было бы мне никогда не видать такого чудовища. Легче бы я хотел быть слепым и глухим, лишь бы не слышать его киклопских криков и громкой болтовни." Что это были за "киклопские" крики, мы узнаем впоследствии из "Раззорений" Никона. Там он походя называет Лигарида "лжеепископом, волком, бродягой, свиньей, новым еретиком" и т. п. И действительно, вознесшийся было до высоты экзарха Вселенского Патриарха, Лигарид начал позорно проваливаться и пред всей Москвой. Друг Никона, митрополит Иконийский Афанасий стал громко доказывать подложность полномочий и титула экзарха, будто бы данных Лигариду патриархом Дионисием. Царь Алексей был смущен и тайком в январе 1666 г. послал в КПль к патр. Дионисию за справкой келаря Чудова монастыря Савву. И тот узнал, что действительно такого рода полномочий Лигарид просил у патр. Дионисия, и тот ему в этом основательно отказал. Отказал потому, что на Востоке то уже давно было установлено и латинство и весь авантюризм Лигарида. По докладу Саввы: "Лигаридия лоза не Апостольского престола." Отзыв патриарха Савва передает в таких словах: "Я его (Лигарида) православна не нарицаю, что слышу и от многих, что он папежник и лукав человек... А что Газский Паисий Лигарид рукоположник папин и по многих ляцких костелех служил за папу литоргию. Но, если он истинно отвержется и проклянет пред собором всю папежскую ересь и исповедует символ православия, и он в собор прият будет." Другого человека это убило бы на смерть. Даже сам Паисий подумывал уже спасаться бегством. Написал царю просьбу отпустить его домой, ибо в Москву ведь он прибыл не для этих дел, а "просто ради дел милостыни." Сам царь был очень смущен скандалом и боялся его широкого разглашения. Поставив ставку в суде над Никоном на патриархов Антиохийского и Александрийского, царь Алексей, решил поправить репутацию Лигарида через этих патриархов. Гипотеза была рискованная, но она неожиданно царю Алексею удалась. Царь (а с ним, конечно, и вся боярская антиниконовская партия) послал навстречу едущим через Кавказ и Астрахань патриархам Паисию и Макарию Лигаридиева друга, греческого иеродиакона Мелетия справиться: "нет ли патриаршего гнева какого на Газского митрополита Паисия? Да будет они гнев на него держат, и ему (Мелетию) всячески говорить патриархом, чтоб они, не розыскав, гневу на него не держали." Но помимо благоприятной для Лигарида роли Мелетия, сами патриархи были расположены сделать все угодное царю. Закрывание глаз на Лигарида было для них второстепенной деталью в их расчете на великие и богатые московские милости. Паисий Л. опять воскрес. Увлеченные корыстью патриархи взяли Лигарида себе в друзья и соучастники в суде над Никоном. Приезд патриархов (1666 г.). К великой радости царя, наконец-то 2-го ноября 1666 г. патриархи прибыли в Москву и приняты с великой честью. Сразу же началось их ознакомление с делом Никона через "переводчика" (!) Паисия Лигарида. Паисий приготовил для патриархов записку о деле, в которой он сплошь обвинял Никона в том, "что он дерзнул поставить свой трон выше других, стал поражать благодетелей своих и терзать, подобно ехидне, родную мать - церковь. Но тот, кто смиряет надменных, развеял, как паутину его замысел именоваться патриархом и папой (!), нарушая должное почтение к истинному папе и патриарху Александрийскому, которому принадлежит это титло искони и поныне канонически. И Иерусалимского патриарха оскорбил он, наименовав себя патриархом Нового Иерусалима, (ибо он бесстыдно и невежественно назвал новую обитель свою Новым Иерусалимом) забывая, что Софроний разделяет Иерусалим на древний - христоубийственный и новый, порождающий благочестие. Никон хотел подчинить себе и Антиохийский престол, где впервые послышалось название христиан, стараясь обманчивой подписью быть третье-престольным. Он обидел и вселенский трон захватом престола Киевского, сего первопрестольного града равноапостольного Владимира, желая, чтоб его торжественно поминали так: Божиею милостию Никон, архиепископ Московский и всея Великия и Малыя и Белыя Руси патриарх. Он придумал, что так как Александрия вследствие обстоятельств опустела и не служит более жилищем патриархам, и Антиохия тоже распалась, то патриархи Александрийский и Антиохийский незаконно именуются патриархами. Таким образом, он по-иудейски прикрепляет власть к месту. Но благодать Духа не ограничивается местом, но всюду свободно расширяется." Вот снижающийся до пошлости стиль записки и вовлечение в него патриархов на протяжении всего суда над Никоном. Начали с чернового, так сказать, предсоборного заседания в царской столовой в течение двух дней: 28-го и 29-го ноября. Собрание было многолюдное: патриархи, митрополиты, епископы, архимандриты, игумены, бояре, окольничие и думные дьяки. Решено было формально пригласить Никона на соборный суд. По прочтении дела, все участники заседания были предварительно допрошены об их мнениях по существу дела. В результате получилось раньше суда единогласное решение: "Бывший Никон патриарх повинен во всем и от патриаршества имеет быти отлучен." Так, раньше суда все было предрешено, и интересы партии царя и бояр были обеспечены. Суд. Заседания суда опять открылись в той же дворцовой столовой царя 1-го декабря. Никон в ночь приехал из Воскресенска. Пред поездкой "исповедывался, причащался и маслом освящался." Никон приехал в санях с преднесением креста. Хотел было зайти к литургии в Успенский собор. Но пред ним захлопнули двери. Не пустили его и в Благовещенский собор. При приближении Никона к дверям соборной залы и эти двери были закрыты, и его заставили ждать. Когда подсудимого впустили, ему указали сесть на обыкновенную скамейку справа от царя. Никон сесть не захотел, сказав: "места де я себе, где сидеть, не вижу, а с собой места не принес, а пришел проведать, для чего меня звали." И простоял весь день на ногах свыше 8-ми часов! Царь также встал, подошел к столу, где сидели патриархи и стоя начал свои обвинения: а) самовольный уход с патриаршества, б) бесчестья государю в письмах к патриархам, с) укоризны Уложению и царской деятельности по делам церкви, д) упреки русской церкви, что она через Паисия Лигарида от кафолической церкви отлучилась и от римских костелов начаток прияла, и е) многое другое. Второе заседание 3-го декабря. Никон не присутствовал. Царь и архиереи обвиняли Никона, что он всех их назвал еретиками. Когда коснулись начального инцидента, драки окольничего Хитрово с патриаршим сыном боярским, то патр. Макарий, чтобы угодить царю, начал благословлять Хитрово. Тот самый Макарий, пред которым Никон в первый его приезд преклонялся, как пред знаменем кафолической истины! На заседание 5-го декабря снова был позван Никон. Патриарх Паисий допрашивал Никона: с клятвой ли он оставил свой престол? Допрашивались о том и другие архиереи. Никон отрицал обусловленность клятвой. Патриархи стали обосновывать свое обвинение на факте самовольного оставления Никоном своего места, считая этот факт доказанным. Вычитаны были из греческой Кормчей соответствующие правила, которые тут же переводились на русский язык. По прочтении правила: "Кто покинет престол волею, без навета и тому впредь не быть на престоле." Никона это не смутило. Никон заранее детально изучил Кормчую и теперь с уверенностью заявил: "те де правила не апостольские и не вселенских соборов и не поместных соборов. Он де Никон тех правил не приемлет и не внимает." Явно, что инструмент суда, тексты Кормчей утопали в том же мраке научно-археологического невежества, как и тексты богослужебных книг. Митр. Крутицкий Павел пробовал сослаться на принцип канонической рецепции: "те правила приняла святая апостольская церковь." Никон возражал с безбрежной размашистостью первых вождей раскола. Он стоял на своем: "тех де правил в Русской Кормчей книге нет. А греческие де правила не прямые. Те де правила патриархи от себя учинили, а не из правил. После вселенских соборов все де враки. А печатали де те правила еретики. А я де не отрекался от престола, то де на него затеяли." "И вселенские патриархи (характерно для русских это непонимание специфического значения греческого термина "икуменикос"), говорили, что их святые греческие правила - прямые." Придираясь к Никону, Макарий Антиохийский предлагает ему искусительный вопрос: "есть ли ему ведомо, что Александрийский патриарх - судия вселенский?" Никон отвечал: "там де и суди." Таким образом, Никон без всякой филологии, по здравому смыслу, не признавал дутых титулярных прав Александрийца - теперь, в ХVII веке судить Московский патриархат. Продолжая свой реализм от здравого смысла, Никон даже попрекнул приезжих гостей в фиктивности их собственных титулов. Он сказал: "а во Александрии де и во Антиохии ныне патриархов нет: Александрийский живет в Египте, а Антиохийский - в Дамаске." Смущенные патриархи решили смутить и самого Никона встречным вопросом: "Когда патриархи учреждали Московское патриаршество, в то время где вселенские (!) патриархи жили"? Никон, боясь запутаться, с мужицкой хитрецой отделался отговоркой: "он Никон в то время не велик был.".. Картина состязания двух невежественных сторон. После этого вмешался царь Алексей. Тоже искушая Никона и предъявляя ему подлинник ответов на московские вопросы о власти царской и патриаршей, царь допрашивал: "верит ли Никон вселенским всем патриархам (!!), что они подлинно подписали этот ответ своими руками и что вселенские патриархи (!) - Александрийский и Антиохийский прибыли в Москву при согласии и двух других патриархов"? Никон, заглянув в бумагу, сказал, что он не может утверждать ни да ни нет, потому что почерков патриарших он не знает. Обидевшись, Антиохийский заявил, что он свидетельствует о подлинности подписей. Никон дерзновенно заметил Макарию: широк ты де здесь, а как де ответ дашь перед КПльским патриархом? Никон был прав, ибо КПльский патриарх дезавуировал в тот момент и Антиохийца и Александрийца, приезжавших в Москву судить Никона. Весь ли судебный ареопаг посвящен был в эту дипломатическую тайну для широкой Москвы? Во всяком случае для официальной Москвы такого рода намек Никона был скандалом. И архиереи и бояре с возмущением восклицали: "как он не устрашится Бога и великого государя! Бесчестит и вселенских (!) патриархов и всю истину во лжу ставит." Чтобы не раздувать соблазна, патриархам-гостям подсказали заявить Никону о предстоящем ему генеральном осуждении. По слову патриархов, у Никона тут же отобрали предносимый ему крест и объявили, что он будет низвергнут из сана и священства и объявлен простым монахом. 8-го декабря состоялось тайное совещание патриархов с царем о церемонии объявления окончательного приговора. 12-го декабря собрание собора произошло в патриаршей крестовой палате. Царь Алексей избежал этой тяжелой сцены. Его заместителями были злые личные враги Никона - Одоевский и Салтыков. Вызванного Никона оставили ждать в сенях. Патриархи и архиереи, облачившись, пошли в Благовещенскую церковь Чудова монастыря. Никону указано следовать за ними. В церкви прочитано было Никону решение суда - сначала по-гречески, а затем по-русски. В обвинении перечислялись преступления Никона: а) "он досадил великому государю, вторгаясь в дела не подлежащие патриаршему сану и власти"; б) "своевольно отрекся от патриаршества и бросил паству, однако не отказался "действовать архиерейская"; в) основывал монастыри с незаконными именами: Новый Иерусалим, Голгофа, Вифлеем, Иордан, "глумяся и ругаяся над божественными вещами"; г) величал себя патриархом Нового Иерусалима, разбойнически похищал имущества для своих монастырей; д) не допускал поставления нового патриарха в Москве, отлучал архиереев без всякого следствия и суда, глумился над двумя архиереями, называя одного Анной, а другого Каиафой, а двух бояр - одного Иродом, а другого Пилатом; е) явился на собор не смиренно, поносил здесь патриархов и греческие правила; в своих письмах к патриархам называл царя латиномудрствующим и его мучителем; также синклит и всю российскую церковь впадающей в латинские догматы"; ж) "не архиерейскую употреблял кротость, но мучительски наказывал священных лиц." За все это: "мы - патриархи учинили его всякого священнодействия чужда и чтобы он архиерейская не действовал, обнажили его омофора и епитрахили... Именоваться ему простым монахом Никоном, а не патриархом Московским... Место же его пребывания до кончины жизни его назначили в монастыре, чтобы ему беспрепятственно и безмолвно плакаться о грехах своих." По прочтении приговора, патриархи встали у царских врат и подозвали к себе Никона. Александрийский сам снял с Никона клобук и панагию и повторил последние слова приговора. Никон физически всему покорялся, но своего негодования и языка не сдерживал. Протокольная запись, конечно, скрывает подробности беспощадных слов Никона и его презрения к ?орыстным мотивам его восточных собратий, ставших его судьями. Запись так резюмирует слова Никона: "Знаю де и без Вашего поучения, как жить, а что де клобук в панагию с него сняли, и они бы с клобука жемчуг и панагию разделили по себе, а достанется де жемчугу золотников по 5 и 6 и больше, и золотых по 10." Протоколист, затушевывая скандал, заключает всю сцену торопливой фразой: "и поуча святейшие патриархи Никона, бывшего патриарха, отпустили на подворье." Суждения Собора 1667 г. об отношении церкви и государства. Собор не мог обойти молчанием и тот принципиальный вопрос, который был выдвинут патр. Никоном в оправдание своего поведения: - вопрос о размежевании компетенций царя и патриарха. И в этом вопросе, как и во всей судьбе патриаршества Никона, идеи и дела патр. Никона всей русской иерархией принимались и защищались. Осуждалась только личность его и тактика его поведения. И даже больше того: русские архиереи принимали близко к сердцу самые тенденции патр. Никона, тенденции теократические и лишь не имели смелости додумывать и высказывать их до конца. Да и вместе с Никоном были обессилены своим богословским невежеством, чтобы разобраться, что было у Никона взято из подлинно восточного предания и что влилось по недоразумению от латинской отравы. Так вышло естественно, что по данному конфликтному вопросу в роли прокуроров Никона выступили царские чиновники, а в роли адвокатов русские архиереи. Докладчиком со стороны обвинения был поддьяк Федор Трофимов. В своей записке он писал: "Римский убо папа, егда умыслил царскую власть себе похитити, преж сего митру на себя возложи и панагию другую наложи. И виде умысл не обличен, и в том пребысть не малое время. И посем умысли с советники своими и кесаря Генриха подаянием сокромента уморил. И тако все царское обдержание на себя восхити. В сие убо Никон, яко волк во овчую кожу облечен, митру на главе нося*) и панагию другую на себя налагая и советником своим повелевая також. Се убо не меньшее похищение царского чина и власти. А еже обема рукама благословляти, то являет всеобдержание людское (т. е. светскую самодержавную власть). Он же Никон, дмяся своею гордостию, поставил Крестовую церковь выше Соборные церкви. Тут же сделал себе светлицы и чердаки. И то явное его на царскую державу возгоржение. Еще к тому себе сделал колесницы поваплены и позлащены. А того у прежних святых пастырей не бывало. Святый Кирилл глаголет: еще кто де паче всех на земли возносится, блюдися сего, сей бо есть дух антихриста." ?. Трофимов сообщает нам, что у патр. Никона в этом "возгоржении на царскую державу" были и подражатели среди епархиальных владык: "патр. Никон и власти (этот термин надо понимать тут в приложении только к епископским властеносителям") пишутся и называются великими государями и "свободными" архиереями. Мы де суду царскому не подлежим, судит де нас отец патриарх." Ясно, что не один Никон был принципиальным врагом Уложения 1649 г., а и другие архиереи, кто насколько мог, игнорировали светское административное право в назначении клириков на места. Трофимов упрекает их, что они "во своих паствах поставляют архимандритов, и игуменов, и протопопов самовольством, кто им угоден, без указу великаго государя. Потому они называются "свободными." Что они царскому суду не подлежат; ито есть свобода жь." Одержимый противоположным пафосом государственного верховенства, поддьяк Трофимов теряет самообладание. Желая очернить эту архиерейскую независимость, он делает неудачное максималистическое сравнение. Архиерейский суд над архиереем же он уподобляет евангельскому образу царства сатаны, "разделившагося на ся"; "а что их судити патриарху, подобно сему, еже глаголет Господь: аще сатана сатану изгонит, на ся разделился есть. Якоже Бог Един судит всем, тако и всеобдержай царь. И аще Бог изволит и великий государь тое их гордость сломит и под свою высокую руку и под суд подклонит, то все благочестие исправится. Они бо ради "свободного" жития законы превращают и уставы преданные им прелагают и от веры отступают, а православие с еретичеством соединяют" (!). До таких Геркулесовых столбов договаривается секретарь партии, создавшей Уложение 1649 г. В докладе Трофимова прямо поименованы наиболее откровенные и владевшие мыслью и словом наличные архиереи: Корнилий архиепископ Тобольский, Лаврентий митрополит Казанский, Илларион архиепископ Рязанский, Симеон Сибирский. Известен такими же взглядами "свободного архиерея" еще до Никона, при царе Михаиле Федоровиче и патриархе Филарете, Киприан митрополит Новгородский. Он называл себя "государем-митрополитом." Воевал с царскими чиновниками в делах своего епархиального и хозяйственного управления. Не исполнял некоторых и царских и даже патриарших указов. Победив Никона авторитетом восточных патриархов, царь Алексей последовательно решил смирить этот автономный дух именем тех же авторитетов. От царя заблаговременно написано было вопрошание к патриархам о взаимоотношениях властей царской и патриаршей, с просьбой иметь их точно формулированный ответ. Над вопросом и ответом немало, вероятно, поработала и царская, и греческая сторона с ее переводчиками и консультантами. Поэтому пространно мотивированные ответы патриархов на этот большой принципиальный вопрос сверх ожидания являются глубоко продуманными и довольно удачно формулированными. Но самое знаменательное в них то, что патриархи тут являются явно ведомыми по пути новой государственной идеологии, которой выражены были, без ясного сознания ее идеологических корней, творцы Уложения 1649 г. Этому есть и документальные подтверждения в истории русского государственного права, как мы увидим позднее. Восточная теократическая каноника могла без особого труда сочетаться с этой в сущности лаической идеологией в ее полускрытой незаостренной форме. Ответ патриархов звучит так: "Яко же Бог есть на небеси повсемественне, то на земли суть по Бозе тии, иже держащии царской власти в делах государственных." И с подчеркиванием не исключается из этой области кооперация патриаршая, явно в укоризну претензиям Никона: "Царя убо быти совершенна Господа и единого быти законодавца всех дел гражданских. Патриарха же быти послушлива царю, яко поставленному на высочайшем достоинстве и отмстителю Божию, ниже коим либо обычаем господствовати еже хотети или деяти в вещех гражданских, еже есть противно и пакостно царскому непщеванию... (подразумевается "такого патриарха"), творяща противне церковным уставам или противно царю нерассудне и безумне деюща с престола своего весьма быти извержительна и удалительна"*). "Никто не имеет толику свободу да возможет противитися царскому повелению, закон бо есть. Того ради, аще кто и духовный предстатель, аще и патриархом его наречеши, или иной степени муж, сицевому повелению или епистолии, сопротивил бы ся, да страждет казнь, яко бесправильное нечто сотворивый." Недобросовестность формулировки может быть усмотрена в том, что здесь даже абстрактно замолчаны казусы обратных царских вторжений в дела церкви. Словом, ответ был диаметрально противоположный идеям Никона: царская власть выше патриаршей. Не по протоколам собора, а по сообщениям Паисия Лигарида, мы узнаем, что русские архиереи, в лице Павла митр. Крутицкого и Иллариона архиеп. Рязанского, решили выступить с возражениями против этих тезисов восточных, к тому же еще и окрашенных лаицизмом передовых бояр. Лигарид рассказывает, как с великой запальчивостью русские архиереи сначала не подписывались под осуждением патр. Никона из-за неприемлемой для них формулировки его ошибок в вопросе о власти священства и царства. Обвиняли в сознательном искажении смысла слов И. Златоуста. Симеон еп. Вологодский указывал: "вот слова Златоуста яснее солнца утверждают, что степень священства выше степени царской." Возражал по своему и Стефан митр. Суздальский. По свидетельству Лигарида, более охотно партии примирялись на свидетельстве письма папы Григория II к императору Льву Исавру при начале иконоборческого спора. "Ведаешь царь, писал папа императору, что догматы святой церкви не царю принадлежат, но архиереям, которые безопасно имеют догматствовать. Посему архиереям вверены церкви, и они не входят в дела правления народного (Пойми и заметь это!), воздерживаясь от народных дел, т. е. от государственных. А цари подобно не должны входить в дела церковные, но заниматься вверенными им (т. е. гражданскими). Совещание же (греческ. "симфония") христолюбивых царей и благочестивых архиереев составляют единую силу, когда дела управляются с миром, любовию." Протокол записывает: "все воскликнули: вот прекрасное разграничение, вот наилучшее толкование, вот мудрое объяснение, отделяющее для каждого свою область, как для царя, так и для архиерея!." Волнения и смущения в архиерейской среде не улеглись. Павел Крутицкий и Илларион Рязанский глубокой ночью приходили тайком к патриархам и изливали им свою архиерейскую горечь, в надежде пробудить у восточных их архиерейскую ревность против засилья и светских идей и светских людей. Русские архиереи жаловались на то, что им приходится целовать царскую руку и терпеть давление светских властей. Надо быть предусмотрительным. При данном действительно благочестивом царе это еще сносно. Но что может случиться, если преемники могут оказаться и неблагочестивыми? Это архиерейское предчувствие в действительности скоро оправдалось в Петре Великом. Чеканно отчетливых формул не было еще ни у той, ни у другой стороны, но принципиальное чутье наступающего большого искажения идеологии традиционной теократии было на архиерейской стороне - чуткое и верное. Восточные патриархи, может быть, теоретически и не расходились с русским епископатом, но просто их голова и сердце дремали, не понимали и корыстно не хотели вникнуть в русскую драму. Паисий Лигарид, защищая лукавство своих восточных собратий, разражается по этому случаю такой льстивой патетической тирадой: "Недостойны русские такого царя, преданного вере христианской, благочестивейшего, имеющего жезл не железный и тяжелый, но мягкий, ореховый... Меня вселенский патриарх кир Дионисий поставил истолкователем... Спрашивайте, что из двух преимуществует, священство или царство? Отвечаю: в некотором отношении должно отдать преимущество священству, разумею дела духовные. В других должно отдать честь царству, т. е. в делах гражданских. Можно сказать: священство царствует над делами духовными; царство священноначальствует (!) над гражданскими. Поистине наш державнейший царь, государь Алексей Михайлович столь сведущ в делах церковных, что можно подумать будто целую жизнь был архиереем, посвящен во все тайны иерархического служения, от младых ногтей воспитывался в храме, как Самуил. Почему не стыдясь возвещаем, что лобызаем щедродаровитую десницу такого царя. Да! Да! Целую и лобызаю руку, обогащающую странных, пекущуюся о сиротах, ведущую слепых. Да, да! Лобызаю десницу, помазанную благовонным миром новой благодати, знаменанную печатью обручения Св. Духа, пишущую спасительные заповеди. Да, да! Лобызаю бранноносную руку, вооруженную, по слову апостола Павла, оружием правды и подвизающуюся за благочестие, украшенную благостию, позлащенную добродетелями... А ты, Богом почтенный царю Алексие, воистину человек Божий, Ты отнимаешь, а не простираешь десницу свою нам архиереям. Мы сами против воли твоей привлекаем ее к себе, яко прещедрую помазанную десницу царя христианства. (Явный ответ на жалобы русских архиереев на целование царской руки). Из того, что двое или трое державствуюших не чествуют, неуважительно обращаются с делами архиерейства, не следует считать и всех бесчинными и беззаконными. Не к бесчестию, но к благой похвале полагается орел под ноги хиротонисуемого архиерея. По праву становится он на него, когда возглашает символ, в котором мы крестились. Этим он показывает, что будет тверд в вере самодержца; что будет другом греков (!!); что будет во всем покорен и послушен царю. Вы боитесь будущего, чтобы т. е. какой-нибудь новый государь, сделавшись самовластным и соединяя самоуправство с самозаконием, не поработил бы церковь российскую. Нет, нет! У доброго царя будет еще добрее сын его, наследник. Он будет попечителем о вас. Наречется новым Константином, будет царь и вместе архиерей, как и преданный вере Христовой Великий Константин восхваляется у нас на великой вечерне - иереем и царем. Да и у римлян, как и у египтян, царь соединял в себе власть священства и царства, как воспевает латинский Гомер - Вергилий." Эта льстиво-фимиамная риторика, к счастью, не исказила сухой заключительной формулы прений собора по этому вопросу в заседании 24 января 1667 г. Формула была такова: "Итак да будет положен конец слову. Да будет признано заключение, что царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх - церковных, дабы таким образом сохранилась целой и непоколебимой во век стройность церковного учреждения." На этом все сошлись. Тогда введены были в залу заседания два митрополита Павел и Илларион, еще не давшие подписи под осуждением Никона. Не под осуждением собственно, а под его мотивами. Вошедшим патриархи доложили о состоявшемся общем соглашении на вышеизложенной формуле. Паисий Александрийский пояснил: "Те никонствуют и папствуют, кто покушается уничтожить царство и поднять на высоту священство." Как раз такое заострение, направленное против этих русских архиереев, помешало им пойти на соглашение с собором. Павел и Илларион, не желая ухудшать положения, сговорились замкнуть уста и покрыться полным молчанием. Они знали, на что шли. Патриархи предложили наложить на упорствующих епитимию в виде запрещения им священнослужения. Запрещенные вышли в слезах, и на место Павла Крутицкого (местоблюстителя патриарха) тотчас же был избран новый местоблюститель, греческий митрополит Феодосий. Эта епитимия переживалась и всем русским архиерейством, как их жертва своим достоинством ради мира с царем и государством. Но эта покорность русских архиереев была той ценой, за которую царская сторона заплатила вышеприведенной объективно-правильной формулой о независимости источников высшей власти церковной и государственной. Льстивые перегибы аргументации Лигарида и легкомысленное угодничество патриархов-гостей не исказили заключительной нормы. Самостоятельный источник церковной власти, независимой от государства в своей области, был признан. Русские архиереи таким образом добились от собора и царя того, к чему стремился Никон. И правящий государством боярский класс и русский епископат переживали достигнутую согласительную формулу не как абстракцию и спор о словах, а понимали ее, как конкретную форму. Неловко было вслух признаться, что это была победа Никона в его борьбе с монастырским Приказом. Этот Приказ, как воплощение новой государственной идеологии, залегшей в основание Уложения 1649 г., был главной движущей силой для Никона во всем его роковом конфликте с царем. И теперь иерархия, пожертвовав личностью Никона, и государство, избавившее себя от страхов пред той же личностью, примирились на том, что было программой Никона. Государство сделало церкви большую демонстративную уступку. Оно закрыло Монастырский Приказ. А компетенция Приказа, состоявшая в подсудности духовенства по гражданским делам светскому государственному суду, была уничтожена. Ради мира с церковью, чтобы избежать в будущем появления нового Никона, государство с своей точки зрения непоследовательно уступило церкви в ее уже исторически устаревшем праве быть в экономике и администрации неким двойником государственного организма, своеобразным удельным государством, пережитком системы, уже упраздненной объединением Московского государства. Смысла и сути этого нормального и неизбежного процесса ликвидации пережитков государственных функций во внешнем строе церкви долго не могла понять сама русская иерархия. И процесс этого освобождения церкви от бремени чисто государственных форм экономики и администрации пережил даже и радикальную Петровскую реформу и только революционно хирургически закончился ко благу церкви, секуляризацией церковных имуществ в 1764 г. при Екатерине II. Таким образом, участие восточных патриархов в соборном суде над Никоном было в действительности актом канонически формальным, не повлиявшем на существо исторического, чисто русского процесса взаимоотношений церкви и государства. Процесс этот развивался своим независимым путем. В данный момент церковь ценой осуждения Никона победила государство. Был составлен план постепенной передачи прежнего широкого судебного ведомства опять в руки архиереев. Рядом с этим решено было, что государство отказывается впредь назначать по своему выбору светских чиновников и в высшее и в епархиальное церковное управление. Весь состав церковного суда отныне опять должен был назначаться архиерейской властью, что естественно повлекло к преобладанию в нем лиц духовных и монашествующих. Эта большая реформа потребовала целого десятилетия. Окончательное закрытие Монастырского Приказа совершилось только в 1676 г. Русский епископат, отрекшийся от Никона за его слишком "тяжелую руку," горой встал на защиту его "заветов" и гордился этими своими "завоеваниями." Последующие патриархи русские - Иоаким и Адриан не переставали повторять Никоновы речи о превосходстве власти священства над властью царства. Но ход развития русской государственности и общей культуры превращал эти отвлеченные слова в слова бессильные, пустые. Петр Великий, борясь в Духовном Регламенте с принципом независимости власти церковной, устами Феофана Прокоповича метал стрелы именно в это "завоевание" русских епископов на соборе 1667 г., когда глухо говорил: "Да не вспомянутся подобные и у нас бывшие замахи." Реальное соотношение сил дало Петру Великому возможность просто заставить архиереев подписаться под упразднением церковной власти. Конец Никона. В Ферапонтово привезли Никона в декабре 1666 г. Мрачное время на севере. Поместили узника в больничной келье. Никон пишет об этих кельях: "смрадные и закоптелые, еже и изрещи невозможно." Окна за железными решетками. Выход из кельи запрещен. Приставлена стража. И с ней запрещено разговаривать. Строгий тюремный режим. В январе 1667 г., когда собор московский еще не кончился, Никон пишет царю: "ты просишь у меня благословения, примирения, но я даром тебя не благословлю, не помирюсь. Возврати из заточения, так прощу." Но время великий целитель. На Пасхе 1668 г. Никон согласился послать благословение царю. Пил на разговеньи за здоровье царской семьи. Но, правда, и царь Алексей мучился строгостью последствий суда над Никоном. Приказал отстроить в монастыре новые кельи для узника, разрешил общение с насельниками монастыря и даже с богомольцами. Но озлобленные личные враги Никона были против этих царских милостей. Царь собрал экстренное совещание с участием не только нового патриарха Иоасафа II, но и двух восточных патриархов, продолжавших еще кормиться в Москве. Постановили: взять Никона из Ферапонтова и перевести в более отдаленный монастырь на севере. Но царь Алексей, - а за ним стояла сердобольная почитательница Никона, сестра царя, Татьяна Михайловна, - решительно этому воспротивился. Тогда враги начали искусственно собирать дутый материал будто бы о политической измене Никона. Так как началось бунтарское движение Стеньки Разина, то сочинили миф, будто Никон сговаривался с казаками бежать на Дон. Пошли допросы, розыски. Как подсудного, Никона снова заперли в келье по тюремному. Никон пишет царю в 1672 г.: "Теперь я болен, наг и бос. Со всякой нужды келейной и недостатков оцынжал, руки больны, левая не подымается, на глазах бельма от чада и дыма, из зубов кровь идет смердящая, и они не терпят ни горячего, ни холодного, ни кислого. Ноги пухнут. Приставы ничего ни продать, ни купить не дают. Никто ко мне не ходит и милостыни просить не у кого." Царю хотелось облегчить положение страдающего. Чтобы сломить волю своего правящего класса царь придумал даже обходный маневр. Просил КПльского патриарха Парфения, как канонического арбитра, церковно облегчить виновность Никона, чтобы царю, без возражений с церковной стороны, можно было Никона помиловать. Уже с лета 1672 г. царь разрешил Никону выходить из кельи, прогулки на воле около монастыря, хозяйственно самообслуживаться, без ограничений читать книги. Кельи были расширены. Никон опять стал принимать посетителей, раздавать им милостыню, лечить болящих. Царь даже думал о возвращении его в его Воскресенский монастырь. Но враги продолжали бояться и ожесточаться. Один из них с 1674 г. стал патриархом. Это - патриарх Иоаким (Савелов). Он даже вновь повернул к тюремному режиму положение Никона. Никон раздражался, писал в Москву резкие жалобы, считал себя по-прежнему патриархом и суд над ним незаконным и этим только оправдывал отягчение своего режима. Он ожесточался и против царя Алексея. Тот перед своей смертью (29/I - 1676 г.) в духовном завещании просил у Никона прощения: "От отца моего духовного, великого господина, святейшего Никона, иерарха и блаженного пастыря, аще и не есть на престоле своем. Богу тако изволившу, прощения прошу и разрешения." Тут же царь высказывал свое желание, чтобы Никону был возвращен патриарший сан, что и исполнил сын Алексея, царь Феодор. Узнав о смерти царя Алексея и о тексте его завещания, где он просит у Никона прощения, Никон прослезился, но прощения на письме не дал. Вот мотивы Никона: "Воля Господня да будет. Если государь здесь на земле перед смертью не успел получить прощения, то мы будем судиться с ним во второе страшное пришествие Господне. По заповеди Христовой я его прощаю и Бог его простит. А на письме прощения не дам, потому что он при жизни своей не освободил нас из заключения." Режим Никона ухудшился. При дворе царя Федора взяла верх партия врагов Никона: Милославских, Хитрово, Стрешнева. А друзья его - Нарышкины, А. Матвеев, потеряли вес и даже подверглись опале. На очередном церковном соборе в мае того же 1676 г. патр. Иоаким, при поддержке других архиереев, поднял некий шум о поведении Никона и счел нужным дополнительно осудить его за не исправление и новые преступления, из которых составился длинный мелочный список: 1) Никон продолжает называть себя патриархом; 2) бьет слуг и монахов; 3) редко ходит в церковь; 4) не молится за царя и патриарха; 5) уже 4 года как не имеет отца духовного; 6) живет не по монашески: во всю четыредесятницу после смерти царя Алексея пил до пьяна; 7) морил людей своими лекарствами; 8) стрелял в птицу, которая у него таскала рыбу. Постановили перевести узника в Кириллов монастырь и "держать к нему всякое призрение к обращению его и к покаянию прилежно, а на злые дела его не попускать." Никон был переведен в Кириллов и опять помещен в закоптелой дымной келье, из которой ему не разрешено никаких выходов, кроме церкви, а равно и к нему никому никакого доступа. Лишен был Никон и бумаги, и чернил. Только через четыре года наступило облегчение. Верная Никону тетка царя Федора, Татьяна Михайловна, при поддержке уже новых людей в церковной Москве, как Симеон Полоцкий и сама братия Никонова Воскресенского монастыря, - все хлопотали о возврате туда Никона. И сам царь Федор склонялся к этому. Царь поставил даже этот вопрос на повестку собора 1681 г. И некоторые архиереи высказывались положительно. Но патр. Иоаким был решительно против и никак не сдался, несмотря даже на личные уговоры царя Федора. Тогда царь Федор обратился с просьбой о прощении Никона к восточным патриархам. Не успела эта долгая процедура дать результат, как из Кириллова получилась весть, что Никон тяжко болен. Тогда царь своей властью приказал везти Никона в Воскресенский монастырь. Везли его уже по Волге и были против Толгского монастыря под Ярославлем, как 17 августа 1681 г. Никон скончался. Царь продолжал командовать: - отпеть Никона по архиерейскому чину, несмотря на протесты патр. Иоакима, и сам нес гроб Никона до могилы, сам целовал руку покойника и за царем все другие, а митрополит Новгородский Корнилий по просьбе царя даже и поминал Никона патриархом. Эта смелость царя была вскоре оправдана. В 1682 г. патриархи прислали разрешительную грамоту. В ней повелевалось причислить Никона к лику патриархов и поминать в таком звании открыто в церкви. Начало особой истории старообрядческого раскола. Главари упорной оппозиции после собора 1667 г. были сосланы в северо-печорский край, в так наз. Пустоозерский Острог. То были: протопопы Аввакум и Лазарь, дьякон Федор и инок Епифаний. Условия ссылки были патриархальными, наивно-русскими, чуждыми продуманной жестокости западных систем - инквизиции и коммунизма. Стража наблюдала только за пребыванием ссыльных на месте, но ничем не стесняла их в их "служении слова." Они агитировали во всю, занимаясь, главным образом, перепиской в широком масштабе земли русской. Писали во все Приморье, в Нижегородский Керженец, в Боровск южнее Москвы, где были сосланные боярыни: Морозова, Урусова, Данилова. В Москве служил адресатом для посланий "духовный сын" Аввакума, инок Авраамий. Но истек и для него срок свободы. В 1670 г. он был арестован и вскоре казнен. Другими адресатами, отступившими из столицы в провинцию, были попы Стефан и Козьма, монахиня Мелания. Они организовали тайную монастырскую жизнь. Но образовать хотя бы и подпольный и гонимый, однако, полный церковный Моdus vivеndi, с иерархией и таинствами, нашему расколу не было суждено. Лишенный от начала епископского возглавления, он сразу обречен был стать церковным калекой. Отсутствие в нем духа свободомыслия и рационализма удержали раскол от самочинности. Он склонился пред трагедией бесцерковности. Нет священства и таинств. "Благодать на небо улетела." Стало быть, пришли последние времена. Надо не отчаиваться, а спасаться и под властью антихриста. Этот внезапный тупик, в который уперлась история церкви, надо было осмыслить, исходя из строгого догматического консерватизма. Создается целая новая экклесиология, каноника и литургика. А пока эмоционально цепляются за последних "истинных" священников, как за апостолов. На первом месте - за Аввакума. Ему дается авторитет священномученичества, ибо он "омыл" своих пасомых не только слезами, но и кровью. Он власть имеет и анафематствовать и повелевать. Признавали в нем "огненный, благодатный ум." "Вся братия" обращалась к нему с бесчисленными вопросами, и он писал, писал без устали разные советы и решения, почитавшиеся "выше соборных." Ближайшее окружение Аввакума, а затем и широкие круги окрестного населения заражались экзальтацией - видеть в своей среде такого "посланника Божия," устами которого "вещает Сам Дух Святый тайны небесные." к Аввакуму, как пророку, стекались массы, жаждущие чудес и исцелений. И по вере их получали. В своем автобиографическом "Житии," писанном около 1675 г., Аввакум со свойственными ему литературными гиперболами хвалится несомненно творившимися по его молитвам исцелениями бесноватых, немых, сухоруких. Волна экзальтации увлекала и холодных людей, но здравый смысл народа требовал удовлетворительного ответа на естественное недоумение. Как же это так оторваться от всей церкви, от царя, от всех властей церковных и гражданских, от Москвы и остаться одним? С кем и докуда же? Такую катастрофу надо было как-то объяснить. И вот начинается неизбежное "новотворчество." Убежали от новизны пустяковой и вошли в дебри новизны сплошной, догматической. Пока жив был царь Алексей, еще грезили о |
|
| Полезная информация: |