 |
Семинарская и святоотеческая библиотеки |
|
|
|
лицо и молча качал при этом головою. "Ты совершаешь над собою насилие, ты, нагорный проповедник, употребляя такие суровые слова. Для такой суровости не годятся ни твои уста, ни твои глаза. И, как мне кажется, даже желудок твой: ему противны всякий гнев и всякая ненависть с пеною. Твой желудок требует более мягкой пищи: ты не любитель мяса. Скорее кажешься ты мне любителем растительной пищи и собирателем трав и корней. Быть может, жуешь ты зерна. Во всяком случае ты не находишь удовольствия в мясе и любишь мед". "Ты угадал, -- отвечал добровольный нищий с облегченным сердцем. -- Я люблю мед и жую зерна, ибо я ищу того, что приятно на вкус и делает дыхание чистым; -- а также что требует много времени и над чем трудятся целые дни рты кротких лентяев и тунеядцев. Но дальше всех ушли в этом эти коровы: они изобрели пережевывание и лежание на солнце. И они воздерживаются от всяких тяжелых мыслей, от которых пучит сердце". "Ну что ж! -- сказал Заратустра. -- Тебе бы следовало увидеть и моих зверей, орла моего и змею мою, -- равных им не существует теперь на земле. Смотри, там дорога ведет к пещере моей: будь гостем ее этой ночью. И поговори со зверями моими о счастье зверей, -- -- пока я сам не вернусь. А теперь меня поспешно отзывает от тебя крик о помощи. Также найдешь ты новый мед у меня, в свежих янтарных сотах: ешь его! А теперь простись поскорее со своими коровами, странный милый человек! как бы тебе тяжело это ни было. Ибо это лучшие учителя твои и друзья!" -- -- "За исключением одного, которого я люблю еще больше, -- отвечал добровольный нищий. -- Ты сам добрый и лучше еще, чем всякая корова, о Заратустра!" "Прочь уходи от меня! ты низкий льстец! -- закричал Заратустра со злобою. -- Зачем портишь ты меня такой похвалой и медом лести?" "Прочь, прочь от меня!" -- закричал он еще раз и замахнулся своей палкой на нежного нищего; но тот поспешно бежал от него. Тень Но едва убежал добровольный нищий и Заратустра остался опять один с собою, как услыхал он позади себя новый голос, взывавший: "Стой, Заратустра! Подожди же меня! Ведь это я, о Заратустра, я, тень твоя!" Но Заратустра не остановился, ибо внезапная досада овладела им, что так тесно стало в горах у него. "Куда же девалось уединение мое? -- говорил он. -- Поистине, это становится слишком много для меня; эти горы кишат людьми, царство мое уже не от мира сего, мне нужны новые горы. Моя тень зовет меня? Что мне до тени моей! Пусть бежит себе за мною! я -- убегу от нее". Так говорил Заратустра в сердце своем и бежал дальше. Но тот, кто был позади его, следовал за ним: так что образовалось трое бегущих один за другим -- впереди бежал добровольный нищий, потом Заратустра, и позади всех тень его. Но недолго бежали они так, ибо Заратустра скоро опомнился от своего неразумия и сразу стряхнул с себя всякую досаду и всякое отвращение. "Как! -- говорил он. -- Разве самые смешные вещи с давних пор не случались с нами, старыми отшельниками и святыми? Поистине, безумие мое сильно выросло в горах! И вот теперь слышу я, как шесть старых дурацких ног топочут одна за другой! Но разве Заратустра имеет право бояться какой-нибудь тени? И наконец, мне кажется, что ноги ее длиннее моих". Так говорил Заратустра, смеясь глазами и всем нутром своим; он остановился и быстро обернулся назад, так что чуть было не опрокинул на землю тень, которая преследовала его: так близко следовала она по пятам его и так слаба была она. Ибо, когда он измерил ее глазами, испугался он, как перед внезапным призраком: так худ, черен, изможден и призрачен был этот преследователь. "Кто ты? -- спросил Заратустра грубо. -- Что делаешь ты здесь? И почему называешь ты себя моей тенью? Ты не нравишься мне". "Прости меня, -- отвечала тень, -- что это я; и если я тебе не нравлюсь, ну что ж! о Заратустра, я хвалю тебя и твой хороший вкус. Я -- странник, который уже много ходил по пятам твоим; вечно в дороге, но без цели и даже без родины; так что мне, поистине, немногого недостает до вечного жида, разве только что не вечен я и не жид. Как? Неужели должна я всегда быть в пути? Увлекаемой и гонимой каждым ветром? О земля, ты стала для меня слишком круглой! На всякой поверхности побывала я уже; как усталая пыль, спала я на зеркалах и оконных стеклах: все берет от меня, но ничто не дает, я становлюсь тощей -- почти похожу я на тень. Но за тобой, о Заратустра, я следовала и преследовала тебя дольше всего, и, если я и пряталась от тебя, все-таки я была твоей верной тенью: где бы ни сел ты, садилась и я. С тобой обошла я самые далекие, самые холодные миры, как призрак, который охоч бегать зимою по крышам и по снегу. Вместе с тобою стремилась я ко всему запретному, самому дурному и дальнему: и если что-нибудь во мне может быть названо добродетелью, так это то, что не боялась я никакого запрета. Вместе с тобою разбила я все, что когда-либо чтило сердце мое, все пограничные столбы и всех идолов опрокинула я, за самыми опасными желаниями гонялась я, -- поистине, по всем преступлениям однажды прошлась я. Вместе с тобою разучилась я вере в слова, ценности и великие имена. Когда черт меняет кожу, не отпадает ли тогда также и имя его? Ибо имя есть только кожа. И сам черт, быть может, -- только кожа. "Нет истины, все позволено" -- так убеждала я себя. В самые холодные воды погружалась я сердцем и головою. Ах, как часто стояла я поэтому нагая и красная, как рак! Ах, куда девалось все доброе, и весь стыд, и вся вера в добрых! Ах, куда девалась та изолгавшаяся невинность, которой некогда обладала я, невинность добрых и их благородной лжи! Слишком часто, поистине, следовала я по пятам за истиной: и она давала мне пинка. Много раз думала я, что лгу, и только тогда прикасалась я -- к истине. Слишком многое прояснилось для меня: теперь оно уже не касается меня. Уже ничто не живо, что я люблю, -- как могла бы я еще любить самое себя? "Жить, как мне нравится, или вовсе не жить" -- так хочу я, так хочет даже святой. Но, увы! есть ли еще для меня -- радость? Есть ли еще у меня -- цель? Пристань, куда бежит парус мой? Попутный ветер? Ах, только тот, кто знает, куда он едет, знает также, какой ветер ему по пути. Что еще осталось мне? Усталое, дерзкое сердце; беспокойная воля; крылья негодные, чтобы летать; разбитый хребет. А это искание своего дома: о Заратустра, ты ведь знаешь, это искание было взысканием моим, оно пожирает меня. "Где -- дом мой?" Я спрашиваю о нем, ищу и искала его и нигде не нашла. О вечное везде, о вечное нигде, о вечное -- напрасно!" Так говорила тень, и лицо Заратустры вытягивалось при словах ее. "Да, ты -- моя тень, -- сказал он наконец с грустью. ------------------------------------------------------------------------ И не малая опасность грозит тебе, ты, вольнодумец и странник! Плохой день был у меня: смотри, как бы не наступил еще худший вечер! Таким беспокойным, как ты, может наконец даже тюрьма показаться блаженством. Видела ли ты когда-нибудь, как спят заключенные преступники? Они спят спокойно, они наслаждаются впервые своей безопасностью. Берегись, чтобы тебя наконец не уловила в сети какая-нибудь узкая вера, какое-нибудь жестокое, суровое заблуждение! Ибо теперь соблазняет и искушает тебя все узкое и твердое. Ты утратила цель; увы, как прошутишь и как утешишь ты эту утрату? Вместе с ней ты -- потеряла и дорогу! Бедный, блуждающий мечтатель, уставший мотылек! не хочешь ли ты на этот вечер иметь пристанище и отдых? Так иди вверх в пещеру мою! Эта дорога ведет к пещере моей. А теперь я скорее убегу от тебя. Уже ложится как бы тень на меня. Я побегу один, чтобы опять стало светло вокруг меня. К тому же я еще долго должен быть весел и на ногах. Вечером же будут у меня -- танцы!" -- Так говорил Заратустра. В полдень -- И Заратустра все бежал, и не находил никого больше. Он был один и продолжал встречать только себя, он наслаждался и упивался своим одиночеством и думал о хороших вещах -- целыми часами. В полуденный час, когда солнце стояло прямо над головой Заратустры, проходил он мимо старого дерева, кривого и суковатого, которое было увито обильной любовью виноградной лозы и скрыто от себя самого; с него свешивались путнику пышные желтые гроздья. Тогда захотелось ему утолить маленькую жажду и сорвать одну кисть; но едва протянул он к ней руку, как овладело им другое желание, более сильное, -- лечь под деревом в самый полдень и уснуть. Так и сделал Заратустра; и лишь только он лег на землю, среди таинственной тиши пестрой травы, как забыл он тотчас о своей маленькой жажде и заснул. Ибо, как гласит поговорка Заратустры: одно бывает необходимее другого. Только глаза его оставались открытыми: ибо они не могли досыта насмотреться и насладиться деревом и любовью к нему виноградной лозы. Но, засыпая, так говорил Заратустра в сердце своем: "Тише! Тише! Не стал ли мир совершенен? Что же, однако, происходит со мной? Как легкий ветерок невидимо танцует по гладкому морю, легкий, как перышко, так -- сон танцует на мне. Глаз не смыкает он мне, душу оставляет он бодрствовать. Легок он, поистине! легок, как перышко. Он убеждает меня, я не знаю, как? он дотрагивается внутри меня ласкающей рукою, он принуждает меня. Да, он принуждает мою душу потягиваться -- -- какой она становится длинной и усталой, моя странная душа! Неужели вечер седьмого дня пришелся для нее как раз в полдень! Уж не блуждала ли она слишком долго, блаженная, среди добрых и зрелых вещей? Долго потягивается она, -- все больше и больше! она лежит тихо, странная душа моя. Слишком уж много доброго вкусила она; эта золотая печаль гнетет ее, она сковывает уста. -- Как корабль, зашедший в самую тихую пристань свою, -- теперь опирается он на землю, усталый от долгих странствий и неведомых морей. Разве земля не надежнее? Когда такой корабль пристает к берегу, жмется к нему -- тогда достаточно, чтобы паук протянул от земли к нему паутину свою. В более крепкой веревке нет надобности. Как такой усталый корабль в тихой пристани, так отдыхаю и я теперь близко к земле, преданный, доверчивый, ожидающий, привязанный к ней тончайшими нитями. О счастье! О счастье! Не хочешь ли ты запеть, о душа моя? Ты лежишь в траве. Но теперь таинственный, торжественный час, когда ни один пастух не играет на свирели своей. Берегись! Жаркий полдень спит на нивах. Не пой! Тише! Мир совершенен. Не пой, ты, полевая птичка, о душа моя! Не шепчи даже! Смотри -- кругом тишина! старый полдень спит, он шевелит губами: не пьет ли он сейчас каплю счастья -- -- старую, потемневшую каплю золотого счастья, золотого вина? Счастье пробегает по нему, его счастье смеется. Так -- смеется Бог. Тише! -- -- "Для счастья, как мало надо для счастья!" -- так говорил я когда-то и считал себя мудрым. Но это была хула, этому научился я теперь. Мудрые дурни говорят лучше. Ибо все самое малое, самое тихое, самое легкое, шорох ящерицы, дуновение, мгновение, миг -- малое, вот что составляет качество лучшего счастья. Тише! -- Что случилось со мною: слушай! Не улетело ли время? Не падаю ли я? Не упал ли я -- слушай! -- в колодец вечности? -- Что происходит со мною? Тише! Меня кольнуло -- о, горе! -- в сердце? В самое сердце! О, разбейся, разбейся, сердце, после такого счастья, после такого укола! -- Как? Не стал ли мир сейчас совершенен? Круглым и зрелым? О золотой круглый зрак -- куда летит он? Разве я бегу за ним! Тише! Тише" ( -- тут Заратустра потянулся и почувствовал, что спит). "Вставай, ты, сонливец! -- говорил он самому себе. -- Ты, спящий в полдень! Ну, вставайте, вы, старые ноги! Уже пора, давно пора, еще добрый конец пути остался вам. ------------------------------------------------------------------------ Теперь вы выспались, долго ли спали вы? Половину вечности? Ну, вставай теперь, мое старое сердце! Много ли нужно тебе времени после такого сна -- чтобы проснуться?" (Но тут он снова заснул, а душа его противилась, защищалась и опять легла) -- "Оставь же меня! Тише! Не стал ли мир сейчас совершенен? О золотой круглый шар!" -- "Вставай, -- говорил Заратустра, -- ты, маленькая воровка, тунеядка! Как? Все еще потягиваться, зевать, вздыхать и падать в глубокие колодцы? Кто же ты, о душа моя!" (и тут испугался он, ибо солнечный луч упал с неба на лицо ему). "О небо надо мной, -- сказал он, вздыхая, и сел, -- ты глядишь на меня? Ты слушаешь странную душу мою? Когда выпьешь ты эту каплю росы, упавшую на все земное, -- когда выпьешь ты эту странную душу, -- -- когда, о родник вечности! ты, радостная, ужасающая полуденная бездна! когда обратно втянешь ты в себя мою душу?" Так говорил Заратустра и поднялся с ложа своего у дерева, как бы после странного опьянения; а солнце все еще стояло прямо над головою его. Из этого вполне можно было заключить, что Заратустра в тот раз спал недолго. Приветствие Лишь поздно вечером, после долгих напрасных исканий и блужданий, Заратустра опять вернулся к пещере своей. Но когда он остановился перед нею не более как в двадцати шагах, случилось то, чего он теперь ожидал всего менее: снова услыхал он великий крик о помощи. И, поразительно! на этот раз крик исходил из его собственной пещеры. Но это был долгий, сложный, странный крик, и Заратустра ясно различал, что он состоит из многих голосов: только издали можно было принять его за крик из одних только уст. Тогда Заратустра бросился к пещере своей, и вот какое зрелище ожидало его тотчас после этого слушалища! Там сидели в сборе все, с кем провел он день: король справа и король слева, старый чародей, папа, добровольный нищий, тень, совестливый духом, мрачный прорицатель и осел; а самый безобразный человек надел на себя корону и опоясался двумя красными поясами -- ибо он любил, как все безобразные, красиво одеваться. Посреди же этого печального общества стоял орел Заратустры, взъерошенный и тревожный, ибо он должен был на многое отвечать, на что у гордости его не было ответа; а мудрая змея висела вокруг шеи его. На все это смотрел Заратустра с великим удивлением; затем разглядел он отдельно каждого из гостей своих со снисходительным любопытством, читал в душе их и удивлялся снова. Тем временем собравшиеся поднялись с мест своих и почтительно ожидали, чтобы Заратустра заговорил. Заратустра же говорил так: "Вы, отчаявшиеся! Вы, странные люди! Это ваш крик о помощи слышал я? И теперь знаю я, где надо искать того, кого тщетно искал я сегодня: высшего человека -- -- в моей собственной пещере сидит он, высший человек! Но чему удивляюсь я! Не сам ли я привлек его к себе медовыми жертвами и хитрыми приманками счастья своего? Однако мне кажется, что вы не годитесь для совместного общества, вы, взывающие о помощи, вы смущаете сердце друг другу, сидя здесь вместе. Сперва должен прийти некто, -- некто, который опять заставит вас смеяться, добрый, веселый шутник, танцор, ветер, сорвиголова, какой-нибудь старый дурень -- как кажется вам? Но простите мне, вы, отчаявшиеся, что я обращаюсь к вам с такой ничтожной речью, недостойной, поистине, таких гостей! Но вы не догадываетесь, что делает бодрым сердце мое, -- -- вы сами и вид ваш, простите меня! Ибо всякий, кто смотрит на отчаявшегося, становится бодрым. Чтобы утешить отчаявшегося -- для этого считает себя каждый достаточно сильным. Мне самому придали вы эту силу -- драгоценный дар, мои высокие гости! Настоящий подарок гостей! Ну что ж, не сердитесь, что я предлагаю вам свой. Здесь царство мое и владения мои: но все мое на этот вечер и эту ночь должно быть и вашим. Пусть звери мои служат вам; пусть будет пещера моя местом отдохновения вашего! В моем доме, у очага моего никто не должен отчаиваться, в моих владениях защищаю я каждого от диких зверей их. И первое, что предлагаю я вам, -- безопасность! Второе же -- мой мизинец. И если он у вас, возьмите и всю руку, ну что ж! и сердце в придачу! Милости просим, поклон вам, желанные гости мои!" Так говорил Заратустра и смеялся, полный любви и злобы. После этого приветствия гости его вторично поклонились ему в почтительном молчании; король же справа отвечал ему от их имени. "По тому, о Заратустра, как ты предложил нам руку и привет свой, узнаем мы в тебе Заратустру. Ты унизился перед нами, почти оскорбил наше уважение к тебе -- -- но кто сумел бы, как ты, унизиться с такой гордостью? Это -- ободряет нас самих, это услада для глаз и сердец наших. Чтобы видеть только это, мы охотно поднялись бы на более высокие горы, чем эта гора. Ибо, как любители зрелищ, пришли мы, мы хотели видеть, что делает ясным печальный взор. И вот, уже прекратился всякий крик наш о помощи. Уже открыты мысли и сердца наши и восхищены. Еще немного -- и наше мужество станет бодрым. Ничего, о Заратустра, не растет на земле более радостного, как высокая, сильная воля: она прекраснейшее из произведений ее. Целый ландшафт оживляется от одного такого дерева. С пинией сравниваю я, о Заратустра, всякого, кто вырастает подобно тебе: высокий, молчаливый, твердый, одинокий, сделанный из лучшего гибкого дерева, господственный, -- -- простирающий крепкие зеленые ветви за пределы господства своего, мощно вопрошающий ветры и бурю и все, что от века близко к высотам, -- еще мощнее отвечающий, повелевающий, победоносный; о, кто бы ни поднялся на высокие горы, чтобы только посмотреть на такие деревья? Под деревом твоим, о Заратустра, оживляется и печальный и неудачник, при виде тебя успокаивается беспокойный и исцеляется сердце его. И, поистине, на гору твою и к дереву твоему обращены сегодня многие взоры; возникла великая тоска, и многие научились спрашивать: кто такой Заратустра? И все, кому ты некогда по каплям вливал в уши песню свою и мед свой; все, кто прятался, кто жил одиноко или одиночествовал вдвоем, заговорили сразу к сердцу своему: "Жив ли еще Заратустра? Не стоит больше жить, все равно, все тщетно, -- или мы должны жить с Заратустрой!" "Почему не приходит тот, кто так давно возвестил о себе? -- так вопрошают многие. -- Не поглотило ли его одиночество? Или мы должны сами пойти к нему?" Теперь случается, что само одиночество истлело и распадается, подобно могиле, которая распадается и не может больше держать мертвецов своих. Всюду видны воскресшие. Теперь волны поднимаются все выше и выше вокруг горы твоей, о Заратустра. И как ни высока высота твоя, многие должны подняться к тебе; твой челн уже недолго останется на суше. И то, что мы, отчаявшиеся, теперь пришли в пещеру твою и уже свободны от отчаяния, -- служит лишь предзнаменованием, что лучшие находятся на пути к тебе, -- -- ибо он сам находится на пути к тебе, последний остаток Бога среди людей, а таковы именно: все люди великой тоски, великого отвращения, великого пресыщения, -- все, что не хотят жить, если только не научатся снова надеяться -- если только не научатся у тебя, о Заратустра, великой надежде!" Так говорил король справа и схватил руку Заратустры, чтобы поцеловать ее; но Заратустра уклонился от его почитания и отступил с испугом, молча и как бы внезапно отлетая в широкую даль. Но немного спустя был он уже опять у гостей своих, смотрел на них ясным, испытующим взором и говорил: "Гости мои, вы, высшие люди, я хочу говорить с вами по-немецки и ясно. Не вас ожидал я здесь, в этих горах". ("По-немецки и ясно? Боже упаси! -- сказал тут король слева в сторону; заметно, он не знает милых немцев, этот мудрец с востока! Но он хочет сказать "по-немецки и грубо" -- ну что ж! По нынешним временам это еще не худший вкус!") Пусть, поистине, вы будете, вместе взятые, высшими людьми; но для меня -- вы недостаточно высоки и недостаточно сильны. Для меня это значит: для неумолимого, что молчит во мне, но не всегда будет молчать. Если вы и принадлежите мне, то все же не так, как правая рука моя. Ибо кто сам ходит на больных и слабых ногах, подобно вам, тот хочет прежде всего, знает ли он это или скрывает от себя: чтобы щадили его. Но ни рук моих, ни ног моих не щажу я, я не щажу своих воинов: как же могли бы вы годиться для моей войны? С вами погубил бы я всякую победу. И многие из вас упали бы, услыхав громкий бой барабанов моих. Также вы для меня недостаточно прекрасны и недостаточно благородны. Я употребляю чистые и гладкие зеркала для учения своего; а на вашей поверхности искажается даже собственный образ мой. Ваши плечи давит много тяжестей, много воспоминаний; много злых карликов сидят, скорчившись, в закоулках ваших. Даже в вас есть скрытая чернь. И пусть вы высоки и более высокого рода: многое в вас криво и безобразно. Нет в мире кузнеца, который мог бы исправить и выпрямить вас. Вы только мост: пусть высшие перейдут через вас! Вы означаете ступени; не сердитесь же на того, кто по вас поднимается на высоту свою! Быть может, из семени вашего некогда вырастет настоящий сын и совершенный наследник мой -- но это еще далеко. Сами вы не те, кому принадлежит наследство мое и имя мое. Не вас жду я здесь, в этих горах, не с вами спущусь я вниз в последний раз. Только как предзнаменование пришли вы ко мне, что высшие люди находятся уже на пути ко мне, -- -- не люди великой тоски, великого отвращения, великого пресыщения и не те, кого назвали вы последним остатком Бога. -- Нет! нет! трижды нет! Других жду я здесь, в этих горах, и без них не шевельну я ногой, чтобы уйти отсюда. -- высших, более сильных, победоносных, более веселых, таких, у которых прямоугольно построены тело и душа: смеющиеся львы должны прийти! О желанные гости мои, вы, странные люди, -- неужели вы еще ничего не слыхали о детях моих? И что они находятся на пути ко мне? Говорите же мне о садах моих, о блаженных островах моих, о новом прекрасном потомстве моем, -- почему не говорите вы мне о них? Об этом даре прошу я у любви вашей, чтобы говорили вы мне о детях моих. Ими богат я, через них обеднел я: чего не отдал я, -- -- чего ни отдал бы я, чтобы иметь лишь одно: этих детей, эти живые насаждения, эти деревья жизни воли моей и моей высшей надежды!" Так говорил Заратустра и внезапно прервал речь свою: ибо им овладела тоска его, и он сомкнул глаза и уста, так велико было движение сердца его. И все гости его также молчали, неподвижные и смущенные: один только старый прорицатель делал знаки рукою и выражением лица своего. Тайная вечеря На этом месте прорицатель прервал приветствие Заратустры и гостей его: он протеснился вперед, как тот, кому нельзя терять времени, схватил руку Заратустры и воскликнул: "Но, Заратустра! Одно бывает необходимее другого, так говоришь ты сам: ну что ж, одно для меня теперь необходимее всего остального. Кстати: разве не пригласил ты меня на трапезу? И здесь находятся многие совершившие длинный путь. Не речами же хочешь ты накормить нас? Кроме того, все мы уже слишком много говорили о замерзании, утоплении, удушении и других телесных бедствиях: но никто не вспомнил о моей беде, о страхе умереть с голоду". -- (Так говорил прорицатель; но, когда звери Заратустры услыхали слова эти, они со страху убежали. Ибо они видели, что всего принесенного ими в течение дня будет недостаточно, чтобы накормить досыта одного только прорицателя.) "Включая сюда и страх умереть от жажды, -- продолжал прорицатель. -- И хотя я слышу, что вода здесь журчит, подобно речам мудрости, в изобилии и неустанно: но я -- хочу вина! Не всякий, как Заратустра, пьет от рожденья одну только воду. Вода не годится для усталых и поблекших: нам подобает вино -- только оно дает внезапное выздоровление и импровизированное здоровье!" При этом удобном случае, пока прорицатель просил вина, удалось и королю слева, молчаливому, также промолвить слово. "О вине, -- сказал он, -- мы позаботились, я с моим братом, королем справа: у нас вина достаточно -- осел целиком нагружен им. Так что недостает только хлеба". "Хлеба? -- возразил Заратустра, смеясь. -- Как раз хлеба и не бывает у отшельников. Но не хлебом единым жив человек, но и мясом хороших ягнят, а у меня их два: -- пусть скорее заколют их и приправят шалфеем: так люблю я. Также нет недостатка в кореньях и плодах, годных даже для лакомок и гурманов; есть также орехи и другие загадки, чтобы пощелкать. Мы скоро устроим знатный пир. Но кто хочет в нем участвовать, должен также приложить руку, даже короли. Ибо у Заратустры даже королю не зазорно быть поваром". Это предложение пришлось всем по сердцу; только добровольный нищий был против мяса, вина и пряностей. "Слушайте-ка этого чревоугодника Заратустру! -- сказал он шутливо. -- Для того ль идут в пещеры и на высокие горы, чтобы устраивать такие пиры? Теперь понимаю я, чему он некогда нас учил, говоря: "Хвала малой бедности!", почему и он хочет уничтожить нищих". "Будь весел, как я, -- отвечал Заратустра. -- Оставайся при своих привычках, превосходный человек! жуй свои зерна, пей свою воду, хвали свою кухню -- если только она веселит тебя! Я -- закон только для моих, а не закон для всех. Но кто принадлежит мне, должен иметь крепкие кости и легкую поступь, ------------------------------------------------------------------------ -- находить удовольствие в войнах и пиршествах, а не быть букой и Гансом-мечтателем, быть готовым ко всему самому трудному, как к празднику своему, быть здоровым и невредимым. Лучшее принадлежит моим и мне; и если не дают нам его, мы сами его берем: лучшую пишу, самое чистое небо, самые мощные мысли, самых прекрасных женщин!" -- Так говорил Заратустра; но король справа заметил: "Странно! Слыханы ли когда-нибудь такие умные речи из уст мудреца? И, поистине, весьма редко встречается мудрец, который был бы умен и вдобавок не был бы ослом". Так говорил король справа и удивлялся; осел же злорадно прибавил к его речи И-А. Это и было началом той продолжительной беседы, которая названа "тайной вечерей" в исторических книгах. Но за нею не говорилось ни о чем другом, как только о высшем человеке. О высшем человеке 1 Когда в первый раз пошел я к людям, совершил я глупость отшельника, великую глупость: я явился на базарную площадь. И когда я говорил ко всем, я ни к кому не говорил. Но к вечеру канатные плясуны были моими товарищами и трупы; и я сам стал почти что трупом. Но с новым утром пришла ко мне и новая истина -- тогда научился я говорить: "Что мне до базара и толпы, до шума толпы и длинных ушей ее!" Вы, высшие люди, этому научитесь у меня: на базаре не верит никто в высших людей. И если хотите вы там говорить, ну что ж! Но толпа моргает: "Мы все равны". "Вы, высшие люди, -- так моргает толпа, -- не существует высших людей, мы все равны, человек есть человек, перед Богом -- мы все равны!" Перед Богом! -- Но теперь умер этот Бог. Но перед толпою мы не хотим быть равны. Вы, высшие люди, уходите с базара! 2 Перед Богом! -- Но теперь умер этот Бог! Вы, высшие люди, этот Бог был вашей величайшей опасностью. С тех пор как лежит он в могиле, вы впервые воскресли. Только теперь наступает великий полдень, только теперь высший человек становится -- господином! Поняли ли вы это слово, о братья мои? Вы испугались: встревожилось сердце ваше? Не зияет ли здесь бездна для вас? Не лает ли здесь адский пес на вас? Ну что ж! вперед! высшие люди! Только теперь гора человеческого будущего мечется в родовых муках. Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек. 3 Самые заботливые вопрошают: "Как сохраниться человеку?" Заратустра же спрашивает, единственный и первый: "Как превзойти человека?" К сверхчеловеку лежит сердце мое, он для меня первое и единственное, -- а не человек: не ближний, не самый бедный, не самый страждущий, не самый лучший. О братья мои, если что я могу любить в человеке, так это только то, что он есть переход и гибель. И даже в вас есть многое, что пробуждает во мне любовь и надежду. Ваша ненависть, о высшие люди, пробуждает во мне надежду. Ибо великие ненавистники суть великие почитатели. Ваше отчаяние достойно великого уважения. Ибо вы не научились подчиняться, вы не научились маленькому благоразумию. Ибо теперь маленькие люди стали господами: они все проповедуют покорность, скромность, благоразумие, старание, осторожность и нескончаемое "и так далее" маленьких добродетелей. Все женское, все рабское, и особенно вся чернь: это хочет теперь стать господином всей человеческой судьбы -- о отвращение! отвращение! отвращение! Они неустанно спрашивают: "как лучше, дольше и приятнее сохраниться человеку?" И потому -- они господа сегодняшнего дня. Этих господ сегодняшнего дня превзойдите мне, о братья мои, -- этих маленьких людей: они величайшая опасность для сверхчеловека! Превзойдите мне, о высшие люди, маленькие добродетели, маленькое благоразумие, боязливую осторожность, кишенье муравьев, жалкое довольство, "счастье большинства"! -- И лучше уж отчаивайтесь, но не сдавайтесь. И поистине, я люблю вас за то, что вы сегодня не умеете жить, о высшие люди! Ибо так вы живете -- лучше всего! 4 Есть ли в вас мужество, о братья мои? Есть ли сердце в вас? Не мужество перед свидетелями, а мужество отшельника и орла, на которое уже не смотрит даже Бог? У холодных душ, у мулов, у слепых и у пьяных нет того, что называю я мужеством. Лишь у того есть мужество, кто знает страх, но побеждает его, кто видит бездну, но с гордостью смотрит в нее. Кто смотрит в бездну, но глазами орла, кто хватает бездну когтями орла -- лишь в том есть мужество. 5 "Человек зол" -- так говорили мне в утешение все мудрецы. Ах, если бы это и сегодня было еще правдой! Ибо зло есть лучшая сила человека. "Человек должен становиться все лучше и злее" -- так учу я. Самое злое нужно для блага сверхчеловека. Могло быть благом для проповедника маленьких людей, что страдал и нес он грехи людей. Но я радуюсь великому греху как великому утешению своему. Но все это сказано не для длинных ушей. Не всякое слово годится ко всякому рылу. Это тонкие, дальние вещи: копыта овец не должны топтать их! 6 О высшие люди, не думаете ли вы, что я здесь для того, чтобы исправить то, что сделали вы дурного? Или что хочу я отныне удобнее уложить вас спать, страдающих? Или указать вам, беспокойным, сбившимся с пути и потерявшимся в горах, новые, более удобные тропинки? Нет! Нет! Трижды нет! Все больше все лучшие из рода вашего должны гибнуть, -- ибо вам должно становиться все хуже и жестче. Ибо только этим путем -- -- только этим путем вырастает человек до той высоты, где молния порождает и убивает его: достаточно высоко для молнии! На немногое, на долгое, на дальнее направлена мысль моя и тоска моя -- что мне до вашей маленькой, обыкновенной и короткой нищеты! По-моему, вы еще недостаточно страдаете! Ибо вы страдаете собой, вы еще не страдали человеком. Вы солгали бы, если бы сказали иначе! Никто из вас не страдает тем, чем страдал я. -- 7 Мне недостаточно, чтобы молния не вредила больше. Не отвращать хочу я ее: она должна научиться работать -- для меня. Моя мудрость собирается уже давно, подобно туче, она становится все спокойнее и темнее. Так бывает со всякою мудростью, которая должна некогда родить молнии. -- Для этих людей сегодняшнего дня не хочу я быть светом, ни называться им. Их -- хочу я ослепить: молния мудрости моей! выжги им глаза! 8 Вы не должны ничего хотеть свыше сил своих: дурная лживость присуща тем, кто хочет свыше сил своих. Особенно когда они хотят великих вещей! Ибо они возбуждают недоверие к великим вещам, эти ловкие фальшивомонетчики, эти комедианты -- -- пока наконец они не изолгутся, косые, снаружи окрашенные, но внутри разъедаемые червями, прикрытые великими словами, показными добродетелями, блестящими поддельными делами. Будьте тут особенно осторожны, о высшие люди! Ибо нет для меня сегодня ничего более драгоценного и более редкого, чем правдивость. Не принадлежит ли это "сегодня" толпе? Но толпа не знает, что велико, что мало, что прямо и правдиво: она криводушна по невинности, она лжет всегда. 9 Будьте сегодня недоверчивы, о высшие люди, люди мужественные и чистосердечные! И держите в тайне основания ваши! Ибо это "сегодня" принадлежит толпе. Чему толпа научилась верить без оснований, кто мог бы у нее это опровергнуть -- основаниями? На базаре убеждают жестами. Но основания делают толпу недоверчивой. И если когда-нибудь истина достигала там торжества, то спрашивайте себя с недоверием: "Какое же могучее заблуждение боролось за нее?" Остерегайтесь также ученых! Они ненавидят вас: ибо они бесплодны! У них холодные, иссохшие глаза, перед ними лежит всякая птица ощипанной. Они кичатся тем, что они не лгут: но неспособность ко лжи далеко еще не есть любовь к истине. Остерегайтесь! Отсутствие лихорадки далеко еще не есть познание. Застывшим умам не верю я. Кто не может лгать, не знает, что есть истина. 10 Если вы хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести себя, не садитесь на чужие плечи и головы! Но ты сел на коня? Ты быстро мчишься теперь вверх к своей цели? Ну что ж, мой друг! Но твоя хромая нога также сидит на лошади вместе с тобою! Когда ты будешь у цели своей, когда ты спрыгнешь с коня своего, -- именно на высоте своей, о высший человек, -- ты и споткнешься! 11 Вы, созидающие, вы, высшие люди! Бывает беременность только своим ребенком. Не позволяйте вводить себя в заблуждение! Кто же ближний ваш? И если действуете вы "для ближнего", -- вы созидаете все-таки не для него! Разучитесь же этому "для" вы, созидающие: ибо ваша добродетель требует, чтобы вы не имели никакого дела с этим "для", "ради" и "потому что". Заткните уши свои от этих поддельных, маленьких слов. "Для ближнего" -- это добродетель только маленьких людей: у них говорят: "один стоит другого" и "рука руку моет"; у них нет ни права, ни силы для вашего эгоизма! В эгоизме вашем, вы, созидающие, есть осторожность и предусмотрительность беременной женщины! Чего никто еще не видел глазами, плод, -- он охраняет, бережет и питает всю вашу любовь. В ребенке вашем вся ваша любовь, в нем же и вся ваша добродетель! Ваше дело, ваша воля -- "ближний" ваш; не позволяйте навязывать себе ложных ценностей! 12 Вы, созидающие, вы, высшие люди! Кто должен родить, тот болен; но кто родил, тот не чист. Спросите у женщин: родят не потому, что это доставляет удовольствие. Боль заставляет кудахтать кур и поэтов. Вы, созидающие, и в вас есть много нечистого. Это потому, что вы должны быть матерями. Новорожденный: о, как много новой грязи появилось с ним на свет! Посторонитесь! И кто родил, должен омыть душу свою! 13 Не будьте добродетельны свыше сил своих! И не требуйте от себя ничего невероятного! Ходите по стонам, по которым уже ходила добродетель отцов ваших! Как могли бы вы подняться высоко, если бы воля отцов ваших не поднималась с вами? Но кто хочет быть первенцем, пусть смотрит, как бы не сделаться ему последышем! И где есть пороки отцов ваших, там не должны вы желать разыгрывать святых! Что было бы, если бы потребовал от себя целомудрия тот, чьи отцы посещали женщин и любили крепкие вина и кабанов? Это было бы безумием! Для него, поистине, будет уже много, если будет он мужем одной, двух или трех женщин. И если бы основывал он монастыри и писал над дверью: "дорога к святому", -- я все-таки сказал бы: к чему! ведь это новое безумие! Он основал для себя самого смирительный дом и убежище, -- на здоровье! Но я не верю этому. В уединении растет то, что каждый вносит в него, даже внутренняя скотина. Поэтому отговариваю я многих от одиночества. Существовало ли до сих пор на земле что-нибудь более грязное, чем пустынножители? Около них срывался с цепи не только дьявол, -- но и свинья. 14 Оробевшими, пристыженными, неловкими, похожими на тигра, которому не удался прыжок его: такими, о высшие люди, видел я часто вас, когда крались вы стороною. Игра в кости не удалась вам. Но что ж из этого, вы, играющие в кости! Вы не научились играть и смеяться, как нужно играть и смеяться! Не сидим ли мы всегда за большим столом насмешек и игр? И если вам не удалось великое, значит ли это, что вы сами -- не удались? И если не удались вы сами, не удался и -- человек? Если же не удался человек -- ну что ж! 15 Чем совершеннее вещь, тем реже она удается. О высшие люди, разве не все вы -- не удались? Будьте бодры, что из этого! Сколь многое еще возможно! Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться! Что ж удивительного, что вы не удались или что удались наполовину, вы, полуразбитые! Не бьется ли и не мечется ли в вас -- будущее человека? Все, что есть в человеке самого далекого, самого глубокого, звездоподобная высота его и огромная сила его, -- все это не бродит ли в котле вашем? Что ж удивительного, если иной котел разбивается! Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться! О высшие люди, сколь многое еще возможно! И, поистине, сколь многое удалось уже! Как богата эта земля маленькими, хорошими, совершенными вещами, вещами, вполне удавшимися! Окружайте себя маленькими, хорошими, совершенными вещами, о высшие люди! Их золотая зрелость исцеляет сердце. Все совершенное учит надеяться. 16 Что было здесь на земле доселе самым тяжким грехом? Не были ли этим грехом слова того, кто говорил: "Горе здесь смеющимся!" Разве не нашел он на земле никаких оснований для смеха? Значит, искал он плохо. Дитя находит здесь основания для смеха. Он -- недостаточно любил: иначе он полюбил бы и нас, смеющихся? Но он ненавидел и позорил нас, плач и скрежет зубовный предрекал он нам. Надо ли тотчас проклинать, где не любишь? Это -- кажется мне дурным вкусом. Но так делал он, этот безусловный. Он происходил из толпы. И он сам недостаточно любил; иначе он меньше сердился бы, что не любят его. Всякая великая любовь хочет не любви: она хочет большего. Сторонитесь всех этих безусловных! Это бедный, больной род, род толпы -- они дурно смотрят на эту жизнь, у них дурной глаз на эту землю. Сторонитесь всех этих безусловных! У них тяжелая поступь и тяжелые сердца -- они не умеют плясать. Как могла бы для них земля быть легкой! 17 Кривым путем приближаются все хорошие вещи к цели своей. Они выгибаются, как кошки, они мурлычут от близкого счастья своею, -- все хорошие вещи смеются. Походка обнаруживает, идет ли кто уже по пути своему, -- смотрите, как я иду! Но кто приближается к цели своей, тот танцует. И, поистине, статуей не сделался я, еще не стою я неподвижным, тупым и окаменелым, как столб; я люблю быстрый бег. И хотя есть на земле трясина и густая печаль, -- но у кого легкие ноги, тот бежит поверх тины и танцует, как на расчищенном льду. Возносите сердца ваши, братья мои, выше, все выше! И не забывайте также и ног! Возносите также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а еще лучше -- стойте на голове! 18 Этот венец смеющегося, этот венец из роз, -- я сам возложил на себя этот венец, я сам признал священным свой смех. Никого другого не нашел я теперь достаточно сильным для этого. Заратустра танцор, Заратустра легкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц, готовый и проворный, блаженно-легко-готовый -- Заратустра вещий словом, Заратустра вещий смехом, не нетерпеливый, не безусловный, любящий прыжки и вперед, и в сторону; я сам возложил на себя этот венец! 19 Возносите сердца ваши, братья мои, выше! все выше! И не забывайте также и ног! Поднимайте также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а еще лучше -- стойте на голове! Существуют и в счастье тяжеловесные звери, есть неуклюжие от рожденья. Они делают смешные усилия, как слон, старающийся стоять на голове. Но лучше быть дурашливым от счастья, чем дурашливым от несчастья, лучше неуклюже танцевать, чем ходить, хромая. Учитесь же у мудрости моей: даже у худшей вещи есть две хорошие изнанки, -- -- даже у худшей вещи есть хорошие ноги для танцев: так учитесь же вы сами, о высшие люди, становиться на настоящие ноги свои! Разучитесь же скорби и всякой печали толпы! О, какими печальными кажутся мне сегодня народные шуты. Но это "сегодня" принадлежит толпе. 20 Подражайте ветру, когда вырывается он из своих горных ущелий: под звуки собственной свирели хочет он танцевать, моря дрожат и прыгают под стопами его. Хвала доброму неукротимому духу, который дает крылья ослам, который доит львиц, который приходит, как ураган, для всякого "сегодня" и для всякой толпы: -- который есть враг всем чертополошным и взбалмошным головам, всем увядшим листьям и сорным травам; хвала этому духу бурь, дикому, доброму и свободному, который танцует по болотам и по печали, как по лугам! Который ненавидит чахлых псов из толпы и всякое неудачное мрачное отродье; хвала этому духу всех свободных умов, смеющейся буре, которая засыпает глаза пылью всем, кто видит лишь черное и сам покрыт язвами! О высшие люди, ваше худшее в том, что все вы не научились танцевать, как нужно танцевать, -- танцевать поверх самих себя! Что из того, что вы не удались! Сколь многое еще возможно! Так научитесь же смеяться поверх самих себя! Возносите сердца ваши, вы, хорошие танцоры, выше, все выше! И не забывайте также и доброго смеха! Этот венец смеющегося, этот венец из роз, -- вам, братья мои, кидаю я этот венец! Смех признал я священным; о высшие люди, научитесь же у меня -- смеяться! Песнь тоски 1 Когда Заратустра говорил эти речи, стоял он близко ко входу в пещеру свою; но с последними словами незаметно ускользнул он от гостей и выбежал на короткое время на чистый воздух. "О чистый запах, -- воскликнул он, -- о блаженная тишина, меня окружающие! Но где звери мои? Сюда, сюда, орел мой и змея моя! Скажите мне, звери мои: эти высшие люди все вместе -- быть может, они пахнут не хорошо? О чистый запах, окружающий меня! Теперь только знаю и чувствую я, как я люблю вас, звери мои". -- И Заратустра повторил еще раз: "Я люблю вас, звери мои!" Орел же и змея приблизились к нему, когда он произнес эти слова, и подняли на него взоры свои. Так стояли они тихо втроем и вдыхали и втягивали в себя чистый воздух. Ибо воздух здесь, снаружи, был лучше, чем у высших людей. 2 Но едва покинул Заратустра пещеру свою, как поднялся старый чародей, лукаво оглянулся и сказал: "Он вышел! И вот уже, о высшие люди, -- позвольте и мне, подобно ему, пощекотать вас этим льстивым именем -- и вот уже овладевает мною мой злой дух, обманщик и чародей, мой демон тоски, -- который до глубины души противник этого Заратустры, -- простите это ему! Теперь хочет он показать вам свои чары, ибо настал час его: тщетно борюсь я с этим злым духом. Всем вам, какое бы почитание ни воздавали вы себе на словах, будете ли вы называть себя "свободомыслящими", или "правдивыми", или "кающимися духом", или "освобожденными от оков", или "алчущими и жаждущими", -- всем вам, страдающим подобно мне великим отвращением, для которых умер старый Бог, а новый Бог даже не лежит еще спеленутым в колыбели, -- всем вам мил мой дух и демон-чародей. Я знаю вас, о высшие люди, я знаю его, -- я знаю также этого демона, которого люблю против воли, этого Заратустру: он сам часто кажется мне похожим на прекрасную маску святого, -- похожим на новый удивительный маскарад, в котором находит удовольствие мой злой дух, мой демон тоски, -- я люблю Заратустру, часто кажется мне, ради моего злого духа. -- Но он уже овладевает мною и угнетает меня, этот дух тоски, этот демон вечерних сумерек; и, поистине, о высшие люди, ему хочется -- -- шире раскройте глаза! -- ему хочется прийти нагим, мужчиной или женщиной, еще не знаю я; но он идет, он гнетет меня, горе! шире раскройте чувства ваши! День отзвучал, для всех вещей наступает теперь вечер, даже для лучших вещей; слушайте теперь и смотрите, о высшие люди, каков этот демон, мужчина ли, женщина ли, этот дух вечерней тоски!" Так говорил старый чародей, лукаво оглянулся и схватил свою арфу. 3 Когда яснеет воздух и на землю, Как утешение, роса нисходит Стопой невидимой, неслышанной и нежной, Как все несущее успокоенья сладость, -- Ты вспоминаешь ли, горячая душа, -- Какою жаждою томилась ты когда-то По ниспадающим с небес слезам-росинкам, Усталая в изнеможенье жалком, Под злыми взглядами спускавшегося солнца, Спешившего тропинкой пожелтевшей Злорадно ослеплявшими лучами Между дерев, черневших вкруг меня. Ты истины жених? так тешились они. Нет, ты поэт, и только. Ты хищный, лживый, ползающий зверь, Который должен лгать, Под маской хитрой жертву карауля, Сам маска для себя И сам себе добыча. И это истины жених? О нет! Лишь скоморох, поэт, и только! Хитро болтающий под маскою затейной, Ты, рыскающий вкруг, карабкаясь, всползаешь -- По ложным из нагроможденных слов мостам, По лживым радугам среди небес обманных. Лишь скоморох, поэт, и только! И это -- истины жених? О нет! Ты не стоишь холодный, неподвижный, Как образ божества, спокойный, Как изваяние его пред храмом, Как врат Господних страж... Ты добродетельной устойчивости враг, Не в храмах дома ты, а в дикой чаще, Ты полн упрямого, кошачьего стремленья, Рад выпрыгнуть в окно под всякий случай И лесу девственному рад кричать приветно, Что в чаще непролазной ты носился. Средь пестрых хищников в косматых шкурах, Греховной красоты здоровья полный, -- Что, сладострастно ноздри раздувая, Насмешливый в блаженстве кровожадном, Ты хищничал и крался полный лжи. Порой орлу подобно с высоты, Уставив в глубину недвижный взгляд, В свое владенье, в пропасть смотришь долго, Как, вглубь стремясь, она все ниже, вниз Змеится кольцами, спускаясь внутрь -- И вдруг Затем В падении отвесном Полет, как меч, направив, В ягнят ударил ты, Стремительно бросаясь с хищным жаром Терзать ягнят Со злобой против всех овечьих душ И яростно кипя на все, что смотрит Овцеподобно, ягнеоко и курчаво, С приветной тупостью ягнят молочных. Вот так Пантеры свойств, орлиных качеств Исполнены поэта ощущенья, Они твои под тысячью личин. Твои, поэт и скоморох! Ведь это ты, признавший в человеке Так безразлично Бога и овцу, И божество терзая в человеке, В нем также и овцу терзаешь ты, Терзаешь, радуясь. Твое блаженство в этом, Блаженство злой пантеры и орла, Блаженство скомороха и поэта. Когда яснеет воздух и луна Серпом зеленоватым между тучек, Среди полос пурпурных вдруг мелькнувши, Прокрадется, завистливо, как враг, Дневного света враг, -- Она все ближе, ближе подступает, Подрезывая тайно, постепенно Ковры из роз, гирляндами висящих, Пока цветы с головкой побледневшей Не опрокинутся в ночную тьму. Так я упал когда-то с высоты, Где в сновиденьях правды я носился -- Весь полный ощущений дня и света, Упал я навзничь в тьму вечерней тени, Испепеленный правдою одною И жаждущий единой этой правды. -- Ты помнишь ли еще, горячая душа, Как мы тогда томились этой жаждой, Томились тем, что ты в изгнанье вечном От всякой правды далеко, Лишь скоморох, поэт, и только. О науке Так пел чародей; и все собравшиеся попали, как птицы, незаметно в сети его хитрого, тоскливого сладострастия. Только совестливый духом не был пойман им: он быстро выхватил арфу из рук чародея и воскликнул: "Воздуху! Впустите чистого воздуху! Впустите Заратустру! Ты делаешь воздух этой пещеры удушливым и ядовитым, ты, старый, злой чародей! Лживый и утонченный, ты соблазняешь к неведомым страстям и к неведомым пустыням. И горе, если такие, как ты, говорят об истине и придают значение ей! Горе всем свободным умам, которые не остерегаются таких чародеев! Они должны проститься со свободой своей: ты учишь возвращению в тюрьмы и манишь назад, в темницы, -- -- ты старый, мрачный демон, в жалобе твоей слышится манящая свирель, ты похож на тех, кто своей похвалой целомудрию призывает тайно к разврату!" Так говорил совестливый; старый же чародей оглядывался вокруг, наслаждаясь победой своей, и оттого проглотил досаду, причиненную ему совестливым. "Помолчи! -- сказал он скромным голосом. -- Хорошие песни должны хорошо отзываться в сердцах: после хороших песен надо долго хранить молчание. Так поступают все эти высшие люди. Но ты, должно быть, мало понял из песни моей? В тебе очень мало от духа чародея". "Ты хвалишь меня, -- возразил совестливый, -- отделяя меня от себя; ну что ж! Но вы, остальные, что вижу я? Вы все сидите еще с похотливыми глазами -- о свободные души, куда девалась свобода ваша! Вы кажетесь мне похожими на тех, кто долго смотрел на развратных женщин, нагих и танцующих: ваши души сами начали танцевать! В вас, о высшие люди, еще много есть из того, что чародей называет своим злым духом обмана и чар, -- мы, конечно, должны быть различны. И, поистине, мы достаточно говорили и думали вместе, прежде чем Заратустра вернулся в пещеру свою, достаточно, чтобы знать, что мы различны. И мы ищем различного даже здесь, наверху, вы и я. Ибо я ищу побольше устойчивости, потому и пришел я к Заратустре. Ибо он самая крепкая башня и воля -- -- теперь, когда все колеблется, когда вся земля дрожит. Но когда я вижу глаза ваши, какие вот сейчас у вас, я скорее поверил бы, что вы ищете побольше неустойчивости, -- побольше трепета, побольше опасности, побольше землетрясения. Вы хотите, так кажется мне, простите предположение мое, о высшие люди, -- -- вы хотите самой трудной, самой опасной жизни, внушающей мне наибольший страх, жизни диких зверей, хотите лесов, пещер, горных стремнин и непроходимых ущелий. И не те, что выводят вас из опасности, нравятся вам больше всего, а те, что отвращают вас в сторону от всех дорог, совратители. Но если такое желание истинно в вас, все-таки оно кажется мне невозможным. Ибо страх -- наследственное, основное чувство человека; страхом объясняется все, наследственный грех и наследственная добродетель. Из страха выросла и моя добродетель, она называется: наука. Ибо страх перед дикими животными -- этот страх дольше всего воспитывается в человеке, включая и страх перед тем животным, которого человек прячет и страшится в себе самом. -- Заратустра называет его "внутренней скотиной". Этот долгий, старый страх, ставший наконец тонким и одухотворенным, -- нынче, сдается мне, называется: наука". Так говорил совестливый; но Заратустра, который только что вернулся в пещеру свою и слышал последние слова и угадал смысл их, кинул совестливому горсть роз и смеялся над "истинами" его. "Как! -- воскликнул он. -- Что слышал я только что? Поистине, кажется мне, что или ты глупец, или я сам, -- и твою "истину" мигом поставлю я вверх ногами. Ибо страх -- исключение для нас. Но мужество, дух приключений, любовь к неизвестному, к тому, на что никто еще не отважился, -- мужеством кажется мне вся предшествующая история человека. Самым диким, самым мужественным животным позавидовал он и отнял у них все добродетели их: только этим путем стал он -- человеком. Это мужество, ставшее наконец духовничьим, духовным, это мужество человеческое, с орлиными крыльями и змеиною мудростью: это мужество, сдается мне, называется теперь..." "Заратустрой!" -- крикнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но от них поднялось как бы тяжелое облако. Чародей также засмеялся и сказал с лукавым видом: "Ну что ж! Он ушел, мой злой дух! И разве я сам не предостерегал вас от него, когда говорил, что он обманщик, дух лжи и обмана? Особенно когда он показывается нагим. Но разве я ответствен за козни его! Разве я создал его и мир? Ну что ж! Будем опять добрыми и веселыми! И хотя Заратустра смотрит уже сердито -- взгляните же на него! он сердится на меня, -- -- но прежде чем наступит ночь, научится он снова меня любить и хвалить, он не может долго жить, не делая этих глупостей. Он -- любит врагов своих; это искусство понимает он лучше всех, кого только я видел. Но за это он мстит -- друзьям своим!" Так говорил старый чародей, и высшие люди согласились с ним; так что Заратустра стал обходить друзей своих, пожимая им руки со злобой и любовью, -- как тот, кому у каждого нужно испросить прощенья в чем-то и что-нибудь загладить. Но когда подошел он к вратам пещеры своей, ему опять захотелось на чистый воздух и к зверям своим -- и он уже собрался ускользнуть к ним. Среди дочерей пустыни 1 "Не уходи! -- сказал тут странник, называвший себя тенью Заратустры. -- Останься с нами, -- иначе прежняя, удушливая тоска опять овладеет нами. Уже лучшим образом угостил нас этот старый чародей всем худшим, что было у него, и смотри, добрый благочестивый папа сидит уже со слезами на глазах и готов плыть по морю тоски. Эти короли, кажется мне, еще делают перед нами хорошую мину: ибо этому научились они у всех нас сегодня лучше всего! Но не будь свидетелей, держу пари, и у них опять началась бы скверная игра, -- -- скверная игра ползущих облаков, влажной тоски, заволоченного неба, украденных солнц, завывающих осенних ветров, -- -- скверная игра нашего плача и крика о помощи -- останься у нас, Заратустра! Здесь много скрытой нищеты, которая хочет говорить, много сумрака, много туч, много удушливого воздуха! Ты напитал нас крепкой пищею мужей и подкрепляющими изречениями -- не допускай же, чтобы нами, на десерт, опять овладели изнеженные женские духи! Ты один делаешь окружающий тебя воздух крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь на земле такой чистый воздух, как у тебя в пещере твоей? И однако, много стран видел я, нос мой научился различать и оценивать разный воздух, -- но только у тебя испытывают ноздри мои величайшую радость! Кроме, -- кроме, -- о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну старую застольную песнь, которую я некогда сложил среди дочерей пустыни. Ибо и у них был такой же хороший, чистый воздух Востока; там был я всего дальше от старой Европы, покрытой тучами, сырой и тоскливой! Тогда любил я этих девушек Востока и другие царства с лазоревыми небесами, над которыми не висели ни облака, ни мысли. Вы не поверите, как чинно сидели они, когда не танцевали, глубокие, но без мыслей, как маленькие тайны, как украшенные лентами загадки, как десертные орехи, -- пестрые и чуждые, поистине! но без туч: загадки, которые легко разгадывались, -- в честь этих девушек сочинил я тогда свой застольный псалом". Так говорил странник, называвший себя тенью Заратустры, и, прежде чем кто-либо успел ответить ему, он уже схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги, оглянулся вокруг, спокойный и мудрый; затем он медленно, испытующе потянул воздух ноздрями, как тот, кто в новых странах пробует новый чужой воздух. Потом он запел с каким-то завываньем. 2 Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит. -- Ха! Торжественно! Достойное начало! Торжественно, по-африкански, да! Достойно даже льва Иль обезьяны -- ревуна морали; Но ведь совсем ничто для вас, Прелестные мои подруги. А между тем сидеть у ваших ног Мне, европейцу, у подножья пальм На долю счастье выпало. Села. Да, это удивительно: сижу я Почти в самой пустыне, и, однако, По-прежнему далекий от нее И опустыненный в Ничто. Сказать яснее: проглотил меня Оазис маленький, Который, вдруг зевнув, Мне ротик свой открыл навстречу, И в эти тонко пахнущие губки Попал я вдруг и там пропал, Ворвался, проскочил, и вот я среди вас, Подруги мои милые. Села. Да слава, слава оному киту, Коль так же хорошо в нем было гостю! Ведь ясен вам, не правда ли, вполне Намек ученый мой? Да здравствует вовек китово чрево, Когда оно таким же милым было Оазисом-брюшком, как мой приют; Но это мне сомнительно, конечно, Ведь прибыл к вам я из Европы, Что недоверчивей всех старых женок в мире. Пусть сам Господь исправит то! Аминь. Переслащенный, словно финик смуглый, И вожделений золотистых полн, как он, Я с вами здесь в оазисе-малютке, -- Как он, томлюсь по девичьей мордашке, По зубкам-грызунам, по белоснежным, Как девушки, и острым и холодным; По ним-то именно сердца тоскуют Всех распаленных фиников. Села. Как этот южный плод, и сам Похожий на него сверх меры, Лежу я здесь, летучим роем Жучков крылатых окруженный, И вкруг меня в игривой пляске рея, Мелькают также крохотные ваши, Язвительно затейливые ваши Причуды и желаньица... Вы, окружившие меня облавой молчаливой, Чего-то чающие и немые, Вы кошки-девушки, Зулейка и Дуду. Осфинксовали вы меня кругом (Чтоб много чувств вместить в едино слово -- Грех против языка прости мне, Боже), -- И я сижу, вдыхая здесь -- Чистейший воздух, райский воздух, право, Прозрачно легкий в золотых полосках. Нет, никогда еще с луны на землю Не ниспадал такой хороший воздух, Ни по случайности, ни по капризу, О чем нам пели древние поэты. Но это мне сомнительно, конечно, Ведь прибыл к вам я из Европы, Что недоверчивей всех старых женок в мире, Пусть сам Господь исправит то! Аминь. Чистейший этот воздух поглощая Ноздрями-кубками, раскрытыми широко, Без будущего, без воспоминаний, Сижу я здесь, прелестные подруги, И все смотрю, смотрю на эту пальму, Которая, подобно танцовщице, Так изгибается и ластится, качаясь... Что, заглядевшись, станешь делать то же Подобно танцовщице, долго-долго, Опасно долго, на одной лишь ножке Она стояла до того, что, право, будто О той другой и вовсе позабыла. По крайней мере, тщетно я старался Сокрывшуюся прелесть разглядеть, Обоих близнецов единства прелесть, -- Конечно, именно вторую ножку, В священной близости изящных и воздушных Блестящей юбочки порхающих зубцов. И если мне, прекрасные подруги, Готовы верить вы охотно -- прелесть эту Она утратила. Уж нет ее! Утраченная ножка Навек потеряна, как жалко милой ножки! Где, одинокая, она грустит в разлуке, Покинутая, где она тоскует? Быть может, в ужасе пред белокурым Чудовищем со львиной гривой или, Быть может, уж обглодана до кости Она, увы, изъедена! Села. О, да не плачьте же, не смейте плакать Вы, нежные сердца! В беломолочной груди, словно финик, Сердечко ваше, кошелек-мешочек Со сладким корешком. Зулейка, будь мужчиною, довольно! Бодрей, бодрее, бледная Дуду, Не плачь же больше! -- -- Иль, может быть, Уместней здесь иное средство, сердце, Способное легко унять -- скрепить? Как назидательное изреченье, к слову -- Или воззвания торжественный призыв? Да, да, зову тебя, Достоинство, на сцену, Честь европейца! Ты добродетелью надутый мех, Шипи, свисти и дуй еще, Ха! Еще раз прореви Морали ревом, Рыкая львом пред дочерьми пустыни, Морали львом! Ведь, милые мои!.. Вой добродетели в Европе заглушает Весь жар души, всю страстность европейца И европейца волчий аппетит. И вот я перед вами, европеец, И не могу, о Господи, иначе. Да будет так! Аминь. Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит! Пробуждение 1 После песни странника и тени пещера наполнилась вдруг шумом и смехом; и так как собравшиеся гости говорили все сразу и даже осел, при подобном поощрении, не остался безмолвен, то Заратустрой овладело некоторое отвращение и насмешливое чувство к посетителям своим, -- хотя его и тешила радость их. Ибо она казалась ему признаком выздоровления. Он незаметно вышел из пещеры на чистый воздух и стал говорить со зверями своими. "Куда же девалось теперь несчастье их? -- спросил он и уже сам вздохнул с облегчением от своей маленькой досады. -- У меня разучились они, как мне кажется, кричать о помощи! -- хотя, к сожалению, не разучились еще вообще кричать". И Заратустра заткнул уши себе, ибо в тот момент ослиное И-А удивительно смешивалось с шумом веселья этих высших людей. "Они веселы, -- продолжал он, -- и кто знает? быть может, на счет хозяина их; и если научились они у меня смеяться, то не моему смеху научились они. Ну что ж! Они старые люди: они выздоравливают по-своему, они смеются по-своему; мои уши выносили еще худшее и не увядали. Этот день -- победа: он удаляется уже, он бежит, дух тяжести, мой старый заклятый враг! Как хорошо хочет кончиться этот день, так дурно и тяжело начавшийся. И кончиться хочет он! Уже настает вечер: по морю скачет он, добрый всадник! Как он качается на своих пурпурных седлах, он, блаженный, возвращающийся домой! Небо ясное смотрит, мир покоится глубоко: о все вы, странные люди, пришедшие ко мне, право, стоит жить у меня!" Так говорил Заратустра. И снова крик и смех высших людей послышался из пещеры. И Заратустра продолжал: "Они идут на улочку, приманка моя действует, и от них отступает враг их, дух тяжести. Уже учатся они смеяться сами над собой -- так ли слышу я? Моя пища мужей действует, мои изречения сочные и сильные -- и, поистине, я не кормил их овощами, от которых пучит живот! Но пищею воинов, пищею завоевателей новые вожделения пробудил я в них. Новые надежды забились в руках и ногах их, сердце их потягивается. Они находят новые слова, скоро дух их будет дышать дерзновением. Такая пища, конечно, не для детей и не для томных женщин, молодых и старых. Нужны иные средства, чтобы убедить их нутро; я не врач и не учитель их. Отвращение отступает от этих высших людей: ну что ж! Это -- моя победа. В царстве моем они чувствуют себя в безопасности, всякий глупый стыд бежит их, они открываются. Они открывают сердца свои, хорошее время возвращается к ним, они празднуют и пережевывают, -- они становятся благодарными. Это считаю я за лучший признак: они становятся благодарными. Еще немного, и они начнут придумывать себе праздники и поставят памятники своим старым радостям. Они -- выздоравливающие!" Так говорил Заратустра радостно в сердце своем и глядел вдаль; звери же его теснились к нему и чтили счастье его и молчание его. 2 Но внезапно испуган был слух Заратустры: ибо в пещере, дотоле полной шума и смеха, сразу водворилась мертвая тишина; нос же его ощутил благоухающий дым ладана, как будто горели кедровые шишки. "Что тут происходит? Что делают они?" -- спрашивал он себя и подкрался ко входу, чтобы незаметно смотреть на гостей своих. О чудо из чудес! что пришлось ему там увидеть своими собственными глазами! "Все они опять стали набожны, они молятся, они безумцы!" -- говорил он и дивился чрезмерно. И действительно! все эти высшие люди, два короля, папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом и самый безобразный человек, -- все они, как дети или старые бабы, стояли на коленях и молились ослу. И вот начал самый безобразный человек пыхтеть и клокотать, как будто что-то неизрекаемое собиралось выйти из него; но когда он в самом деле добрался до слов, неожиданно оказались они благоговейным, странным молебном в прославление осла, которому молились и кадили. И этот молебен так звучал: Аминь! Слава, честь, премудрость, благодарение, хвала и сила Богу нашему, во веки веков! -- Осел же кричал на это И-А. Он несет тяготу нашу, он принял образ раба, он кроток сердцем и никогда не говорит нет; и кто любит своего Бога, тот бичует его. -- Осел же кричал на это И-А. Он не говорит; только миру, им созданному, он вечно говорит Да: так прославляет он мир свой. Его хитрость не позволяет ему говорить; поэтому бывает он редко не прав. -- Осел же кричал на это И-А. Незаметным проходит он через мир. В серый цвет тела своего закутывает он добродетель свою. Если есть в нем дух, то он скрывает его; но всякий верит в длинные уши его. -- Осел же кричал на это И-А. Какая скрытая мудрость в том, что он носит длинные уши и говорит всегда Да и никогда Нет! Разве не создал он мир по образу своему, т. е. глупым насколько возможно? -- Осел же кричал на это И-А. Ты идешь прямыми и кривыми путями, и беспокоит тебя мало, что нам, людям, кажется прямым или кривым. По ту сторону добра и зла царство твое. Невинность твоя в том, чтобы не знать, что такое невинность. -- Осел же кричал на это И-А. И вот ты не отталкиваешь от себя никого, ни нищих, ни королей. Детей допускаешь ты к себе, и, если злые мальчишки соблазняют тебя, ты говоришь просто И-А. -- Осел же кричал на это И-А. Ты любишь ослиц и свежие смоквы, ты неразборчив на пищу. Чертополох радует сердце твое, когда ты голоден. В этом премудрость Бога. -- Осел же кричал на это И-А. Праздник осла 1 Но на этом месте молебна не мог Заратустра больше сдерживать себя, сам закричал И-А еще громче, чем осел, и бросился в середину своих обезумевших гостей. "Что делаете вы здесь, вы, человеческие дети? -- воскликнул он, поднимая молящихся с земли. -- Горе, если бы вас увидел кто-нибудь другой, а не Заратустра: всякий подумал бы, что вы с вашей новой верою стали худшими из богохульников или самыми неразумными из всех старых баб! И ты сам, ты, старый папа, как миришься ты с самим собою, что в таком образе молишься ослу здесь, как Богу?" -- "О Заратустра, -- отвечал папа, -- прости мне, но в вопросах Бога я просвещеннее тебя! Так лучше. Лучше молиться Богу в этом образе, чем без всякого образа. Поразмысли об этом изречении, мой высокий друг -- и ты скоро убедишься, что в этом изречении скрывается мудрость. Тот, кто говорил "Бог есть дух", -- тот делал до сих пор на земле величайший шаг к безверию: такие слова на земле не легко исправлять! Мое старое сердце бьется и трепещет от того, что еще есть на земле чему молиться. Прости это, о Заратустра, старому благочестивому сердцу папы!" -- -- "И ты, -- сказал Заратустра страннику и тени, -- ты называешь и мнишь себя свободным духом? И совершаешь здесь подобные идолослужения и обманы? Худшим, поистине, занимаешься ты здесь делом, чем у своих скверных, смуглых девушек, ты, новый верующий и хитрец!" "Довольно скверно, -- отвечал странник и тень, -- ты прав; но что же делать! Старый Бог еще жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил. Самый безобразный человек виноват во всем: он опять воскресил его. И хотя он говорит, что он его некогда убил, -- смерть у богов всегда есть только предрассудок". -- "И ты, -- сказал Заратустра, -- ты, злой старый чародей, что наделал ты! Кто же в этот свободный век будет впредь тебе верить, если ты веришь в подобных богов-ослов? То, что ты делал, было глупостью; как мог ты, хитрый, делать такую глупость!" "О Заратустра, -- отвечал хитрый чародей, -- ты прав, это была глупость, -- она достаточно дорого обошлась мне". -- "И даже ты, -- сказал Заратустра совестливому духом, -- подумай же и приложи палец к своему носу! Разве здесь нет ничего противного твоей совести? Не слишком ли чист дух твой для этих молений и для фимиама этих святош?" "Есть нечто, -- отвечал совестливый духом и приложил палец к носу, -- есть нечто в этом зрелище, что даже приятно моей совести. Быть может, я не имею права верить в Бога; но несомненно, что Бог в этом образе кажется мне еще наиболее достойным веры. Бог должен быть вечным, по свидетельству самых благочестивых: у кого так много времени, тот не спешит. Так долго и так глупо, как только возможно; с этим можно, однако, идти очень далеко. И у кого слишком много духа, тот может сам заразиться глупостью и безумством. Подумай о себе самом, о Заратустра! Ты сам -- поистине -- даже ты мог бы от избытка мудрости сделаться ослом. Не идет ли и совершенный мудрец охотно по самым кривым путям? Как доказывает очевидность, о Заратустра, -- твоя очевидность!" -- "И ты сам наконец, -- сказал Заратустра и обратился к самому безобразному человеку, все еще лежавшему на земле и протягивавшему руку к ослу (ибо он поил его вином). -- Скажи, ты, неизреченный, что ты сделал! Ты кажешься мне преображенным, твой взор горит, плащ возвышенного облекает безобразие твое, -- что делал ты? Правду ли говорят они, что ты опять воскресил его? И к чему? Разве он не был с полным основанием убит? Ты сам кажешься мне воскрешенным -- что делал ты? что ниспровергал ты? В чем убеждал ты себя? Говори, ты, неизреченный!" "О Заратустра, -- отвечал самый безобразный человек, -- ты -- плут! Жив ли он еще, или воскрес, или окончательно умер, -- кто из нас двоих знает это лучше? Я спрашиваю тебя. Одно только знаю я -- от тебя самого однажды научился я этому, о Заратустра: кто хочет окончательно убить, тот смеется. "Убивают не гневом, а смехом" -- так говорил ты однажды. О Заратустра, ты, скрывающийся, ты, разрушитель без гнева, ты, опасный святой, ты -- плут!" 2 Но тут случилось, что Заратустра, удивленный этими плутовскими ответами, бросился ко входу в пещеру свою и, обращаясь ко всем своим гостям, крикнул громким голосом: "О, все вы хитрые проныры и скоморохи! Что притворяетесь и скрываетесь вы предо мной! Как трепетало сердце каждого из нас от радости и злобы, что вы наконец опять стали, как дети, благочестивы, -- -- что вы наконец опять поступали, как поступают дети, именно молились, складывали крестом руки и говорили "Боже милостивый!" Но теперь предоставьте мне эту детскую комнату, мою собственную пещеру, где сегодня было столько ребячества. Остудите на воздухе ваш горячий детский задор и биение ваших сердец! Конечно: если не будете вы как дети, то не войдете вы в это Небесное Царство". (И Заратустра показал рукою наверх.) "Но мы и не хотим вовсе войти в Небесное Царство: мужами стали мы -- и потому хотим мы царства земного". И еще раз начал говорить Заратустра: "О мои новые друзья, -- говорил он, -- вы, странные, вы, высшие люди, как нравитесь вы мне теперь, -- -- с тех пор как стали вы опять веселыми! Поистине, вы все расцвели: мне кажется, что таким цветам, как вы, нужны новые праздники, -- какая-нибудь маленькая смелая чепуха, какое-нибудь богослужение и праздник осла, какой-нибудь старый веселый дурень -- Заратустра, вихрь, который дыханием своим надувает вам души. Не забывайте этой ночи и этого праздника осла, вы, высшие люди! Это изобрели вы у меня, это принимаю я, как доброе знамение, -- нечто подобное изобретают только выздоравливающие! И если будете вы вновь праздновать этот праздник осла, делайте это из любви к себе, делайте также из любви ко мне: и в мое воспоминанье!" Так говорил Заратустра. Песнь опьянения 1 Но тем временем они вышли один за другим на чистый воздух, в прохладную задумчивую ночь; Заратустра же вел за руку самого безобразного человека, чтобы показать ему свой ночной мир, большую круглую луну и серебряные водопады у пещеры своей. И вот наконец они стояли безмолвно все вместе; это были старые люди, но сердца их утешились, исполнились решимости, и дивились они про себя, что им так хорошо было на земле; а тайна ночи все глубже проникала в сердца их. И снова думал Заратустра про себя: "О, как нравятся мне теперь эти высшие люди!", но он не сказал этого, ибо чтил счастье их и молчание их. -- И тогда случилось то, что было самого изумительного в тот долгий изумительный день: самый безобразный человек во второй, и последний, раз принялся пыхтеть и клокотать, но когда он добрался до слов, то из уст его вдруг отчетливо и чисто вылетел вопрос -- хороший, глубокий, ясно поставленный вопрос, от которого у всех слышавших его шевельнулось сердце в груди. "Вы все, друзья мои, что теперь у вас на сердце? -- спросил самый безобразный человек. -- Ради этого дня -- я впервые доволен, что жил всю свою жизнь. И засвидетельствовать столь многое -- это для меня еще недостаточно. Стоит жить на земле: один день, один праздник, проведенный с Заратустрой, научил меня любить землю. "Так это была жизнь? -- скажу я смерти. -- Ну что ж! Еще раз!" Друзья мои, что теперь у вас на сердце? Не скажете ли вы смерти, подобно мне: так это была -- жизнь? Ну что ж, ради Заратустры -- еще раз!" -- Так говорил самый безобразный человек; но было уже близко к полуночи. И как вы думаете, что случилось тогда? Как только высшие люди услыхали его вопрос, они вдруг сознали превращение свое и выздоровление свое и кому обязаны они всем этим, -- тогда они бросились к Заратустре, исполненные признательности, уважения и любви, целуя ему руки, и, смотря по настроению каждого, одни смеялись, другие плакали. Старый же прорицатель плясал от удовольствия; и если, как думают многие повествователи, он был тогда пьян от сладкого вина, то, несомненно, он был еще более пьян от сладости жизни; и он отрекся от всякой усталости. Некоторые даже рассказывают, что тогда плясал и осел: ибо не напрасно самый безобразный человек напоил его вином. Это было так, может быть, и иначе; и если действительно осел не плясал в тот вечер, все-таки случились тогда еще более великие и диковинные вещи, чем танец осла. Одним словом, как гласит поговорка Заратустры: "ну так что же!" 2 Заратустра же, пока это происходило с самым безобразным человеком, стоял как опьяненный: его взор потух, его язык заплетался, его ноги дрожали. И кто сумел бы отгадать, какие мысли бежали тогда по душе Заратустры? Но видно было, что дух его отступил от него, бежал впереди и находился где-то в широкой дали, блуждая, как сказано в писании, "над высокой скалой, между двух морей, между прошедшим и будущим, как тяжелая туча". Но мало-помалу, пока высшие люди поддерживали его, немного пришел он в себя и отстранил рукою толпу озабоченных почитателей; однако он не говорил. Но вдруг повернул он быстро голову, ибо казалось, что он услышал что-то; тогда приложил он палец к губам и сказал: "Идем!" И тотчас водворилась тишина и тайна вокруг него; а из глубины медленно доносился звук колокола. Заратустра прислушивался к нему, также как и высшие люди; потом он вторично приложил палец к губам и опять сказал: "Идем! Идем! Полночь приближается!" -- и голос его изменился. Но он все еще не трогался с места -- тогда водворилась еще большая тишина и еще большая тайна, и весь мир прислушивался, даже осел и почетные звери Заратустры, орел и змея, а также пещера Заратустры, большая холодная луна и даже сама ночь. Заратустра же в третий раз приложил палец к губам и сказал: -- Идем! Идем! Идем! Начнем теперь странствовать! Час настал! Начнем странствовать ночью! 3 Полночь приближается, о высшие люди, -- и вот скажу я вам нечто на ухо, как этот старый колокол говорит мне на ухо, -- -- с такой же таинственностью, с таким же ужасом, с такой же сердечностью, с какой говорит ко мне этот полночный колокол, переживший больше, чем человек: -- уже отсчитавший болезненные удары сердца ваших отцов, -- ах! ах! как она вздыхает! как она смеется во сне! старая, глубокая, глубокая полночь! Тише! Тише! Слышится многое, что не смеет днем говорить о себе; но теперь, когда воздух чист, когда стихает шум сердец ваших, -- -- теперь говорится оно, теперь слышится, теперь крадется оно в ночные бодрствующие души: ах! ах! как она вздыхает! как она смеется во сне! -- разве не слышишь ты, с какой таинственностью, с каким ужасом, с какой сердечностью говорит к тебе старая, глубокая, глубокая полночь? О, внемли, друг! 4 Горе мне! Куда девалось время? Не опустился ли я в глубокие родники? Мир спит -- Ах! Ах! Пес воет, луна сияет. Я предпочитаю умереть, умереть, чем сказать вам, о чем сейчас думает мое полночное сердце. Вот я уже умер. Свершилось. Паук, зачем ткешь ты паутину вокруг меня? Ты хочешь крови? Ах! Ах! Роса падает, час приближается -- -- час, когда знобит меня и я мерзну, час, который спрашивает, неустанно спрашивает: "у кого достаточно мужества для этого? -- кому быть господином земли? Кто скажет: так должны вы течь, вы, большие и малые реки!" -- час приближается: о человек, о высший человек, внемли! эта речь для тонких ушей, для твоих ушей -- что полночь тихо скажет вдруг? 5 Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кому быть господином земли? Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Летали ли вы уже достаточно высоко? Вы плясали: но ноги еще не крылья. О добрые плясуны, теперь всякая радость миновала: вино прокисло, все кубки разбились, могилы заговорили. Вы летали недостаточно высоко -- теперь заговорили могилы: "Спасите же мертвых! Почему длится так долго ночь? Не опьяняет ли нас луна?" О высшие люди, спасите же могилы, воскресите трупы! Ах, почему гложет еще червь? Приближается, приближается час, -- -- колокол глухо звучит, сердце еще хрипит, червь еще гложет, червь сердца. Ах! Ах! Мир -- так глубок! 6 Сладкозвучная лира! Сладкозвучная лира! Я люблю звук твоих струн, этот опьяненный квакающий звук! -- как медленно, как издалека доносится до меня твой звук, издалека, с прудов любви! Ты, старый колокол, ты, сладкозвучная лира! Все скорби разрывали сердце тебе, скорбь отца, скорбь дедов, скорбь прадедов; речь твоя стала зрелой, -- -- зрелой, подобно золотой осени и полдню, подобно моему сердцу отшельника, -- теперь говоришь ты: мир сам созрел, лоза зарумянилась, -- теперь хочет он умереть, умереть от счастья. О высшие люди, чувствуете ли вы запах? Тайно поднимается запах, -- благоухание, запах вечности, запах золотистого вина, потемневшего и блаженно-красного от старого счастья, -- от опьянелого счастья смерти, от счастья полуночи, которое поет: мир -- так глубок, как день помыслить бы не смог! 7 Оставь меня! Оставь меня! Я слишком чист для тебя. Не дотрагивайся до меня! Разве мой мир сейчас не стал совершенным? Моя кожа слишком чиста для твоих рук. Оставь меня, ты, глупый, бестолковый, душный день! Разве полночь не светлее? Самые чистые должны быть господами земли, самые непознанные, самые сильные, души полночные, которые светлее и глубже всякого дня. О день, ты ощупью идешь за мной? Ты протягиваешь руки за моим счастьем? Для тебя я богат, одинокий, для тебя я клад и сокровищница? О мир, ты хочешь меня? Разве для тебя я от мира? Разве я набожен? Разве я божествен? Но день и мир, вы слишком грубы, -- имейте более ловкие руки, прострите их к более глубокому счастью, к более глубокому несчастью, прострите их к какому-нибудь Богу, но не простирайте их ко мне, -- -- мое несчастье, мое счастье глубоки, ты, дивный день, но все же я не Бог и не ад Божий: мир -- это скорбь до всех глубин. 8 Скорбь Бога глубже, о дивный мир! Простри руки к скорби Бога, а не ко мне! Что я! Опьяненная сладкозвучная лира, -- полночная лира, звук колокола, которого никто не понимает, но который должен говорить перед глухими, о высшие люди! Ибо вы не понимаете меня! Свершилось! Свершилось! О юность! О полдень! О послеполудень! Теперь наступил вечер, и ночь, и полночь, -- пес воет, ветер, -- -- разве ветер не пес? Он визжит, он тявкает, он воет. Ах! Ах! Как она вздыхает, как она смеется, как она хрипит и охает, эта полночь! Как она сейчас трезво говорит, эта пьяная мечтательница! Она, должно быть, перепила свое опьянение? она стала чересчур бодрой? она снова пережевывает? -- свою скорбь пережевывает она во сне, старая, глубокая полночь, и еще больше свою радость. Ибо это радость, когда уже скорбь глубока: но радость глубже бьет ключом. 9 Ты, виноградная лоза! За что хвалишь ты меня! Ведь я срезал тебя! Я жесток, ты истекаешь кровью: для чего воздаешь ты хвалу моей опьяненной жестокости? "Что стало совершенным, все зрелое хочет умереть!" -- так говоришь ты. Благословен, да будет благословен нож виноградаря! Но все незрелое хочет жить: о горе! Скорбь шепчет: "Сгинь! Исчезни, ты, скорбь!" Но все, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, радостным и полным желаний, -- полным желаний далекого, более высокого, более светлого. "Я хочу наследников, -- так говорит все, что страдает, -- я хочу детей, я не хочу себя". -- Радость же не хочет ни наследников, ни детей, -- радость хочет себя самое, хочет вечности, хочет возвращения, хочет, чтобы все было вечным. Скорбь говорит: "Разбейся, истекай кровью, сердце! Двигайтесь, ноги! Крылья, летите! Вдаль! Вверх! Скорбь!" Ну что ж! Да будет! О мое старое сердце! Скорбь шепчет: сгинь! 10 О высшие люди? Что теперь у вас на сердце? Прорицатель ли я? Сновидец? Опьяненный? Толкователь снов? Полночный колокол? Капля росы? Испарение и благоухание вечности? Разве вы не слышите? Разве вы не чувствуете? Мой мир сейчас стал совершенным, полночь -- тот же полдень. -- Скорбь также радость, проклятие тоже благословение, ночь тоже солнце, -- уходите! или вы научитесь: мудрец тот же безумец. Утверждали ли вы когда-либо радость? О друзья мои, тогда утверждали вы также и всякую скорбь. Все сцеплено, все спутано, все влюблено одно в другое, -- -- хотели ли вы когда-либо дважды пережить мгновение, говорили ли вы когда-нибудь: "Ты нравишься мне, счастье! миг! мгновенье!" Так хотели вы, чтобы все вернулось! -- все сызнова, все вечно, все сцеплено, все спутано, все влюблено одно в другое, о, так любили вы мир, -- -- вы, вечные, любите его вечно и во все времена; и говорите также к скорби: сгинь, но вернись назад! А радость рвется -- в отчий дом! 11 Всякая радость хочет вечности всех вещей, хочет меду, хочет дрожжей, хочет опьяненной полуночи, хочет могил, хочет слез утешения на могилах, хочет золотой вечерней зари -- -- чего только не хочет радость! она более жаждущая, более сердечная, более алчущая, более ужасная, более таинственная, чем всякая скорбь, она хочет себя; она впивается в себя, воля кольца борется в ней, -- -- она хочет любви, она хочет ненависти, она чрезмерно богата, она дарит, отвергает, просит, как милостыни, чтобы кто-нибудь взял ее, благодарит берущего, она хотела бы, чтобы ее ненавидели, -- -- так богата радость, что она жаждет скорби, зла, ненависти, позора, уродства, мира, ибо этот мир, о, вы, конечно, знаете его! О высшие люди, по вас томится радость, необузданная, блаженная, -- по скорби вашей, вы, неудачники! По всему неудавшемуся томится всякая вечная радость. Ибо всякая радость хочет себя самое, вот почему хочет она также сердечной муки! О счастье, о скорбь! О сердце, разбейся! Высшие люди, научитесь же, радость хочет вечности, -- радость хочет вечности всех вещей, она рвется в свой кровный, вековечный дом! 12 Научились ли вы теперь песне моей? Угадали ли вы, чего хочет она? Ну что ж! Да будет! О высшие люди, так спойте же мне теперь все вместе песню мою! Спойте мне теперь сами ту песню, имя которой -- "Еще раз", а смысл -- "во веки веков, -- спойте же все вместе, о высшие люди, песнь Заратустры! О, внемли, друг! Что полночь тихо скажет вдруг? "Глубокий сон сморил меня, -- Из сна теперь очнулась я: Мир -- так глубок, Как день помыслить бы не смог. Мир -- это скорбь до всех глубин, -- Но радость глубже бьет ключом: Скорбь шепчет: сгинь! А радость рвется в отчий дом, -- В свой кровный, вековечный дом!" Знамение Но поутру, после этой ночи, вскочил Заратустра с ложа своего, опоясал чресла свои и вышел из пещеры своей, сияющий и сильный, как утреннее солнце, подымающееся из-за темных гор. "Великое светило, -- сказал он, как некогда уже говорил он, -- ты, глубокое око счастья, к чему свелось бы счастье твое, если бы не было у тебя тех, кому ты светишь! И если бы они оставались в домах своих, в то время как ты уже проснулось и идешь, чтобы одарять и наделять, -- как негодовала бы на это гордая стыдливость твоя! Ну что ж! Они спят еще, эти высшие люди, в то время как я уже бодрствую: это не настоящие спутники мои! Не их жду я здесь в горах моих. За свое дело хочу я приняться и начать свой день -- но они не понимают, каковы знамения утра моего, мои шаги -- для них не призыв к пробужденью. Они спят еще в пещере моей, их сон упивается еще моими песнями опьянения. Ушей, слушающих меня, -- ушей послушных недостает им". Заратустра говорил это в сердце своем, в то время как солнце поднималось; тогда он вопросительно взглянул на небо, ибо услышал над собою резкий крик орла своего: "Ну что ж! -- крикнул он в вышину. -- Это нравится мне, это подобает мне. Звери мои проснулись, ибо я проснулся. Орел мой проснулся и чтит, подобно мне, солнце. Орлиными когтями хватает он новый свет. Вы настоящие звери мои; я люблю вас. Но еще недостает мне моих настоящих людей!" -- Так говорил Заратустра; но тут случилось, что он вдруг почувствовал себя как бы окруженным множеством птиц, летавших вокруг него, -- шум от такого множества крыльев и давка над головою его были так велики, что он закрыл глаза. И, поистине, на него спустилась как бы туча из стрел, которые сыплются на нового врага. Но здесь это была туча любви, спускавшаяся на нового друга. "Что происходит со мной?" -- думал Заратустра в удивленном сердце своем, и медленно опустился на большой камень, лежавший у входа в пещеру его. Но пока он махал руками вокруг себя и над собою, защищаясь от нежности птиц, случилось с ним нечто еще более изумительное: ибо он незаметно ухватился за густую, теплую, косматую гриву; и в то же мгновение раздался перед ним рев -- кроткий, протяжный рев льва. "Знамение приближается", -- сказал Заратустра, и сердце его преобразилось. И, поистине, когда перед ним просветлело, он увидел, что у ног его лежал огромный желтый зверь, прижимаясь головою к коленям его; из любви он не хотел покидать его и походил на собаку, нашедшую старого хозяина своего. Но и голуби были не менее усердны в любви своей, чем лев; и всякий раз, когда голубь порхал перед носом льва, лев с удивлением качал головою и начинал смеяться. Видя это, Заратустра произнес одно только слово: "Дети мои близко, мои дети" -- затем стал он совершенно нем. Но сердце его было утешено, и из глаз его текли слезы и падали на руки ему. А он ни на что не обращал больше внимания и сидел неподвижно, не защищаясь уже от зверей. Голуби же улетали и прилетали, садились на плечи ему, ласкали седые волосы его и не уставали в нежности и блаженстве своем. А могучий лев беспрестанно лизал слезы, падавшие на руки Заратустры, и робко рычал при этом. Так вели себя эти звери. Все это продолжалось или долгое время, или очень короткое время: ибо, в действительности, не существует для таких вещей на земле времени. -- Между тем высшие люди проснулись в пещере Заратустры и готовились устроить шествие, чтобы идти навстречу Заратустре и принести ему утреннее приветствие: ибо, проснувшись, они заметили, что его уже нет между ними. Но когда они подошли к выходу из пещеры, предшествуемые шумом шагов своих, лев грозно навострил уши и, отвернувшись сразу от Заратустры, с диким ревом прыгнул к пещере; а высшие люди, услыхав рев его, вскрикнули в один голос и, побежав обратно, исчезли в одно мгновение. Но сам Заратустра, оглушенный и пораженный, поднялся с места своего, оглянулся с удивлением, вопрошая сердце свое, подумал и остался один. "Что слышал я? -- сказал он наконец медленно. -- Что сейчас произошло со мною?" И вот воспоминание вернулось к нему, и он сразу понял все, что произошло между вчера и сегодня. "Вот камень, -- сказал он, гладя себе бороду, -- на нем вчера утром сидел я; а здесь приходил прорицатель ко мне, здесь впервые услыхал я крик, только что слышанный мною, великий крик о помощи. О высшие люди, это о помощи вам говорил мне вчера утром старый прорицатель, -- -- помощью вам хотел он соблазнить и искусить меня: о Заратустра, -- говорил он мне, -- я иду, чтобы ввести тебя в твой последний грех. В мой последний грех? -- воскликнул Заратустра, гневно смеясь над своим собственным словом. -- Что же было оставлено мне как мой последний грех?" -- И еще раз погрузился Заратустра в себя, опять сел на большой камень и предался мыслям. Вдруг он вскочил. -- "Сострадание! Сострадание к высшему человеку! -- воскликнул он, и лицо его стало, как медь. -- Ну что ж! Этому -- было свое время! Мое страдание и мое сострадание -- ну что ж! Разве к счастью стремлюсь я? Я ищу своего дела! И вот! Лев пришел, дети мои близко, Заратустра созрел, час мой пришел. -- Это мое утро, брезжит мой день: вставай же, вставай, великий полдень!" -- Так говорил Заратустра и покинул пещеру свою, сияющий и сильный, как утреннее солнце, подымающееся из-за темных гор. |
|
| Полезная информация: |