Мне постоянно задают вопросы: как проповедовать, как готовиться к проповеди? Я скажу так: всей жизнью своей готовься. К проповеди не готовятся, засев за письменный стол и окружив себя толкованиями святых отцов. Слова отцов исходили из их сердца, они кричали из глубины своего опыта. Если мы будем просто повторять то, что они говорили, может случиться, что никого не достигнет их крик. У Иоанна Лествичника есть место, где он говорит, что слово Божие подобно стреле, которая способна ударить в цель и пробить щит. “Но,— говорит он,— стрела остается бездейственна, если нет лука, тетивы, крепкой руки и верного глаза”. Вот это — мы. Слово Божие — как прямая, чистая стрела, способная пробить любую толщу греха, любую окаменелость, но она не полетит, если кто-нибудь не пустит эту стрелу, если не будет верного глаза, который ее направит, мощной руки, которая натянет лук. И в этом — наша громадная ответственность.

О чем говорить? Очень просто: проповедь не надо говорить никому, кроме как самому себе. Стань перед судом евангельского отрывка, поставь себе вопрос о том, как ты стоишь перед ним, что Божие слово, живое, личное, говорит тебе и что ты можешь ответить Живому Богу, Который требует ответа, и действия, и покаяния, и новой жизни. Если слово, которое ты говоришь в проповеди, тебя ударяет в душу, если глубоко вонзается, словно стрела, в твое собственное сердце, оно ударит в чужую душу и вонзится в чужое сердце. Но если проповедник будет говорить стоящим перед ним людям то, что, как ему думается, им полезно знать, то большей частью это будет бесполезно, потому что ума это, может быть, коснется (если проповедник окажется способным умно об этом сказать), но жизнь это ничью не перевернет.

Самая сильная проповедь, которую слышал я в своей жизни, была проповедь, может быть, не слишком образованного, скромного, самого обыкновенного священника, которого я знал. Он стал в Великую Пятницу перед Плащаницей с намерением проповедовать: долго стоял, молчал и плакал, потом повернулся к нам и сказал: “Сегодня Христос умер за нас...” — стал на колени и зарыдал. И после этого было долгое, долгое молчание — и истинный плач из глубины души у многих прихожан. О Распятии можно сказать многое! Но этого нельзя сказать, если твою душу не пронзило оружие (Лк. 2, 35). Вот как надо проповедовать.

Не от Священного Писания, не от мудрости говорил Иоанн Креститель; он говорил из глубины зажегшегося сердца, из глубин покаявшейся совести, из глубин человека, который так возлюбил Бога, так возлюбил других людей, что он всю свою жизнь погубил, по-человечески говоря, чтобы быть готовым сказать одно живое слово от имени Бога. И потому Священное Писание называет его гласом вопиющего в пустыне (Мф. 3, 3). Это голос Божий, который звучит через человека.

Дай нам Бог научиться хоть чему-то из тех дивных слов Священного Писания, из образа Христа, из учения отцов, из примера святых, и тогда наше пастырство, которое должно быть в первую очередь со-распятием со Христом и воскресением с Ним в Жизнь Вечную, принесет плод и в чужой жизни, вернее, в жизни брата, сестры, потому что чужих нет в нашей жизни.

В чем я вижу свою задачу прежде всего как священника и затем как епископа? Во-первых, я нашел веру не через Церковь, не через организацию церковную, а нашел свою веру непосредственно от Бога и от Евангелия. И поэтому я глубоко верю, что первое, о чем священник должен заботиться, это о своей вкорененности в молитву, в общение с Богом; он должен постепенно углубляться в понимание евангельского слова, евангельского свидетельства, евангельской проповеди и это живое слово Самого Бога проповедовать, то есть, во-первых, знакомить людей с этим словом, а во-вторых, доводить до их сознания его жизненность, глубину, творческую силу. Вначале надо услышать слово Божие самому и затем произнести это слово, донести его до паствы. Как говорил апостол Павел: Горе мне, если не благовествую! (1 Кор. 9, 16). И в каком-то отношении я мог бы сказать то же: Горе мне, если не проповедую. Я не могу не говорить о Боге просто потому, что для меня встреча с Богом была такой значительной, это было для меня началом жизни после целого периода какой-то внутренней смерти в отчаянии, в бессмыслице. Другое, что говорил апостол Павел: Ибо Христос послал меня не крестить, а благовествовать (1 Кор. 1, 17). В какой-то мере я чувствую, что моя задача — именно живое слово и что другие формы церковной деятельности для меня, может быть, менее значительны.

Второе — и это, может быть, несколько противоречит тому, что я сейчас сказал,— я чувствую, что Божию жизнь нельзя ни передать, ни приводить одним словом, одной речью. Иногда, когда вы говорите слова Божии, Христовы, они с такой силой бьют в душу, так глубоко пронизывают ее, что, почти несмотря на вас, они действенны, эти слова действительно — жизнь. Но, кроме этого, жизнь Божия может быть дана, внедрена в человека, который ее хочет, который ее ищет, который ей открывается через церковные Таинства. Потому что Таинства — это не какие-то магические или просто образные действия. Таинства — это действия Самого Бога, через которые Он, при соучастии людей, употребляя тварное вещество этого мира, доносит до нас Свою Божественную жизнь, вкладывает ее в нас, так что мы ее имеем в себе в большей полноте, чем в своем сознании: мы уже пронизаны этой жизнью до того, как мы ее осознаем. И центральный момент христианской педагогики, мне кажется, в том, чтобы ребенку, юноше, взрослому человеку — все равно — дать Божественную жизнь через животворное слово и животворные Таинства, потом ему помочь осознать то, что он получил, то, чем он уже обладает, и раскрыть всю глубину и весь объем опыта Божественной жизни.

Из выступления перед студентами и преподавателями в актовом зале Московской Духовной Академии 25 декабря 1973 года