Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

 
РОБЕРТ М. ПЁРСИГ

Д3ЭН И ИСКУССТВО УXОДА 3А МОТОЦИКЛОМ

Исследование Ценностей


Перевел М.Немцов


Особую благодарность следует выразить Стюарту Коэну, предоставившему мне свой

кабинет для того, чтоб я мог писать, и миссис Эбигейл Кеньон за критическую

помощь в первых главах.



Примечание автора


То, что следует ниже, основано на подлинных событиях. Хотя многое было изменено

риторики ради, в сущности, к этому следует относиться как к факту. Тем не менее,

это никак не должно ассоциироваться с гигантским объемом фактической информации,

относящимся к практике ортодоксального дзэн-буддизма. Что же касается

мотоциклов, то тут все тоже не слишком документально.


И что хорошо, Федр,

И что не хорошо, --

Надо ли просить кого-то рассказать нам об этом?

ЧАСТЬ 1


1


Не отрывая руки от левой рукоятки мотоцикла, я по часам вижу, что уже восемь

тридцать утра. Ветер даже при шестидесяти милях в час -- теплый и душный. Если

уже в полдевятого жарко и сыро, то как будет днем?

Ветер несет едкие запахи придорожных болот. Мы -- в той части Центральных

Равнин, где тысячи топей, где хороша утиная охота. Мы направляемся на северо-

запад от Миннеаполиса в сторону Дакот. Эта дорога -- старое бетонное

двухполосное шоссе, по которому нет интенсивного движения с тех пор, как

несколько лет назад параллельно ему проложили новую четырехполосную трассу.

Когда мы проезжаем очередное болото, воздух неожиданно холодеет. Когда же болото

остается позади, теплеет снова.

Я рад, что опять еду сюда. Как в несуществующую страну, совершенно ничем не

знаменитую и именно поэтому -- привлекательную. На таких старых дорогах исчезают

все напряги. Мы трясемся по избитой бетонке среди рогоза, лужаек, опять рогоза и

болотной травы. Тут и там мелькает открытая вода, и, если вглядеться, на краю

рогозовых зарослей можно увидеть диких уток. И диких голубей. ...Вон

краснокрылый дрозд.

Я шлепаю Криса по коленке.

-- Чё? -- вопит он.

-- Дрозд!

Он что-то отвечает -- я не слышу.

-- Чё? -- ору я, не оборачиваясь.

Он хватает меня за затылок шлема и вопит:

-- Я видел их тучу, па!

-- А-а! -- ору я в ответ, потом киваю сам себе. В одиннадцать лет краснокрылые

дрозды не особенно впечатляют.

Для этого надо стать старше. У меня тут примешиваются воспоминания, которых нет

у него. Давние холодные утра, когда болотная трава бурела, а метелки рогоза

мотались на северо-западном ветру. Едкий запах поднимался от жижи,

взбаламученной высокими охотничьими сапогами: мы готовились к восходу солнца и

открытию утиного сезона. Или зимы, когда топи замерзали и мертвели, и можно было

часами ходить по льду и снегу среди мертвых камышей и ничего, кроме серого неба,

всякой дохлятины и мороза не видеть. Дроздов тогда не было. Но сейчас, в июле,

они вернулись, и всё очень даже живет, и каждый квадратный фут этих топей гудит

и щелкает, зудит и трещит, -- целое сообщество миллионов живых тварей, тратящих

всю жизнь в каком-то блаженном существовании.

Если отпуск проводишь на мотоцикле, видишь все совершенно иначе. В автомобиле ты

всегда в замкнутом купе, а поскольку к этому привыкаешь, то сложно себе

представить, что все, что видишь в окне, -- просто тот же самый телевизор. Ты --

пассивный наблюдатель, и все движется мимо в скучном обрамлении.

На мотоцикле такой рамки нет. Ты полностью в контакте со всем вокруг. В самом

пейзаже, а не просто созерцаешь его, и это чувство собственного присутствия

ошеломляет. Бетон, проносящийся в пяти дюймах под ногой, реален, по нему ходишь,

и -- вот он, мелькает так, что невозможно сосредоточиться, и в то же время

можешь опустить ногу и шваркнуть по нему в любой момент. Все это вместе --

единое переживание, которое никогда не сотрется из немедленного сознания.

Крис и я едем в Монтану с друзьями. Они -- впереди, возможно, направляются еще

дальше. Планы расплывчаты намеренно: цель -- больше просто путешествовать, чем

куда-то приезжать. Мы в отпуске. Предпочитаем второстепенные дороги, лучше всего

-- мощеные проселки, только потом -- однополосные шоссе. Скоростные трассы хуже

всего. Мы хотим хорошо провести время, но для нас ударение стоит на слове

«хорошо», а не на слове «время», -- а когда смещаешь ударение таким образом, то

меняется весь подход. Извилистые дороги среди холмов длинны только при счислении

на секунды, а на мотоцикле они гораздо приятнее: вписываешься в плавный поворот

сам, а не болтаешься из стороны в сторону в каком-нибудь ящике. Приятнее всего

дороги с небольшим движением; они еще и безопаснее. Лучше, если нет автостоянок

и рекламных щитов, где рощи, луга, сады и полянки -- чуть ли не у самой обочины,

там тебе машут дети, когда проезжаешь мимо, там люди вытягивают с крылец шеи

рассмотреть, кто проехал, там останавливаешься узнать дорогу или чего-нибудь

еще, а ответ грозит затянуться так, что мало не покажется, и люди интересуются,

откуда ты и долго ли уже в пути.

Моя жена, я и наши друзья впервые пристрастились к таким дорогам несколько лет

назад. Время от времени мы сворачивали на них для разнообразия или чтобы

сократить путь до другого шоссе, и всякий раз пейзаж оказывается просто

грандиозным, и мы съезжали с такого проселка успокоенные и радостные. Мы

проделывали так множество раз, пока не поняли вещь, очевидную с самого начала:

такие дороги в самом деле отличаются от основных. И весь ритм жизни, и личности

тех, кто вдоль них живет. Эти люди никуда не едут. Они не слишком заняты и

поэтому вежливы. О «здешности» и «сейчасности» вещей они знают всё. Это другие -

- те, кто много лет назад переехал в города, да их потерянные отпрыски --

напрочь забыли про такое. Это новое открытие стало для нас истинной находкой.

Я спрашивал себя: почему нам понадобилось столько времени, чтобы это постичь. Мы

это видели, однако не замечали. Или, скорее, нас натаскали не замечать. Быть

может, нас научили думать, что подлинная жизнь происходит в метрополии, а все

остальное -- просто скучное захолустье. Загадка прямо. Истина стучится в дверь,

а ты говоришь: «Пошла прочь, я ищу истину». И она уходит. Непонятно.

Конечно, как только нас дорубило, ничто уже не могло согнать нас с этих дорог:

уикенды, вечера, отпуска... Мы стали настоящими асами второстепенных дорог и

поняли, что в пути, оказывается, можно многому научиться.

Мы научились, например, отыскивать хорошую дорогу на карте. Если линия петляет,

это хорошо. Холмы, значит. Если дорога похожа на единственный путь из маленького

города в большой, это плохо. Лучшие дороги всегда соединяют одно ничто с другим,

а добраться туда всегда можно другой дорогой. Если выезжаешь из большого города,

скажем, на северо-восток, никогда не следует долго ехать прямо. Сразу отклоняйся

к северу, потом к востоку, опять к северу -- и скоро окажешься на второстепенной

дороге, по которой ездят только местные жители.

Главное тут -- не заблудиться. Поскольку дорогами пользуются только местные,

которые их и так знают, никто не жалуется, что перекрестки никак не обозначены.

Так часто бывает. А когда обозначены -- то, как правило, малюсенькой стрелкой,

ненавязчиво прячущейся в кустах. И все. Те, кто делают стрелки для проселочных

дорог, редко повторяют дважды. Пропустил их знак -- твоя проблема, а не их.

Более того, приходишь к выводу, что карты автомобильных дорог зачастую неточны в

том, что касается грунтовок. И твоя «грунтовая дорога» время от времени просто

заводит сначала в две колеи, затем -- в одну, а потом -- на пастбище и там

пропадает; или же приводит на задний двор к какому-нибудь фермеру.

Поэтому мотоциклом мы управляем, в основном, методом мысленной прикидки и

дедуктивными умозаключениями из тех признаков, которые удается распознать. У

меня в кармане всегда есть компас на случай облачных дней, когда не определишь

направление по солнцу. На бензобаке в специальной рамке закреплена карта, по

которой можно подсчитать мили от последней развилки и узнать, каких ориентиров

искать дальше. С такими орудиями и без давления от мысли «куда-то непременно

попасть» все получается просто отлично, и Америка у нас почти в полном

распоряжении.

На День Труда и День Памяти(1) мы проезжаем по таким дорогам милю за милей, не

встречая ни одной машины, потом пересекаем основную трассу штата и смотрим на

автомобили, бампер к бамперу выстроившиеся до самого горизонта. Внутри --

угрюмые физиономии. На задних сиденьях плачут детишки. Все-таки хочется им как-

то что-то объяснить, но они хмурятся и, кажется, спешат, поэтому -- фигушки...

Я видел эти болота тысячу раз и всегда -- по-новому. Неверно называть их

«блаженными». С таким же успехом можно звать их жестокими и бесчувственными, --

они и жестокие, и бесчувственные, но их реальность опрокидывает все

скоропалительные концепции. Вот! Огромная стая краснокрылых дроздов, вспугнутая

шумом наших моторов, поднимается со своих гнезд в зарослях рогоза. Я хлопаю

Криса по коленке еще раз... и вспоминаю, что он их уже видел.

-- Чё? -- снова вопит он.

-- Ничего.

-- Чего?

-- Проверяю, ты еще здесь или уже нет, -- ору я, и разговор прекращается.

Если не особенно любишь орать, содержательных разговоров на мчащемся мотоцикле

не получится. Вместо этого все время примечаешь окружающее и размышляешь по его

поводу. Виды и звуки, настроение погоды и то, что вспомнится, машина и местность

вокруг -- размышления на долгом досуге, без спешки и без осознания пустой траты

времени.

Больше всего сейчас хотелось бы использовать данное мне время на разговоры о

том, что приходит в голову. Большую часть его мы проводим в такой спешке, что

так и не представляется особенного случая поговорить. В результате -- что-то

вроде бесконечной повседневной суеты и монотонности, от которой много лет спустя

человек вынужден удивляться: куда же ушло все это время, -- и жалеть, что все

прошло. Теперь, когда у нас действительно есть немного свободного времени, и мы

об этом знаем, я бы хотел подробнее поговорить о том, что мне кажется важным.

А приходит в голову нечто вроде Шатокуа(2) (единственное название, которое я

могу придумать) -- вроде множества бродячих палаточных Шатокуа, которые раньше

ездили по всей Америке, по той, в которой мы сейчас: старинная серия популярных

бесед, призванных обучать и развлекать, развивать ум и нести культуру, и

просвещать уши и мозг слушателей. Шатокуа оттеснили быстродействующие радио,

кино и телевидение, и мне кажется, что эта перемена не вполне к лучшему.

Возможно, после таких перемен поток национального сознания ускорился и

расширился, да только мне думается, что он-таки измельчал. Старые русла не могут

больше удержать его, а в поиске новых он только несет больше хаоса и разрушений

на свои берега. В этом Шатокуа я хотел бы не прокладывать новые русла сознания,

а глубже раскопать старые, забитые грязным илом застоявшихся мыслей и слишком

часто повторяемых банальностей. «Что нового?» -- интересный и просвещающий

вечный вопрос, но если ему следовать исключительно точно, он может привести лишь

к нескончаемому параду мелочей и мод, к илу завтрашнего дня. Вместо этого мне бы

хотелось интересоваться другим: «Что лучшего?» -- вопросом, режущим не широко,

а, скорее, глубоко, вопросом, ответы на который помогают спустить ил по течению.

В человеческой истории есть эпохи, когда русла мысли прорезались слишком

глубоко, и любые перемены оказывались невозможны, ничего нового не происходило,

а «лучшее» оставалось вопросом догмы. Сейчас же все не так. Поток нашего общего

сознания теперь, кажется, стирает собственные берега, теряя основное

направление, топя низины, разъединяя и изолируя возвышенности -- и все это без

какой-то особенной цели, кроме зряшного претворения собственного внутреннего

импульса. Тут, наверное, требуется углубление русла.









Впереди наши спутники, Джон Сазерленд и его жена Сильвия, съехали на стоянку для

пикников. Пора размяться. Я подкатываю к ним свою машину, Сильвия снимает шлем и

встряхивает волосами, а Джон ставит БМВ на подножку. Никто ничего не говорит.

Вместе мы проехали уже столько, что с одного взгляда знаем, как себя чувствует

другой. Вот и сейчас мы просто спокойно осматриваемся.

В это время на скамейках еще никого нет. Мы хозяева всей стоянки. Джон шагает по

траве к чугунной колонке и начинает качать воду. Крис бредет к маленькому

ручейку среди деревьев за бугорком, покрытым травой. Я просто гляжу по сторонам.

Через некоторое время Сильвия садится на деревянную лавку и разминает ноги,

поочередно задирая их и опустив голову. Она всегда мрачнеет в долгих паузах, и я

ей что-то замечаю по этому поводу. Она поднимает на меня глаза, потом снова

опускает их к земле.

-- Все дело в людях и в машинах на той дороге, -- говорит она. -- Первый мужчина

был таким грустным. Следующий -- точно такой же, за ним еще один, и еще: все они

одинаковы.

-- Они просто ехали на работу.

Сильвия все отлично понимает, но ничего надуманного в ее словах нет.

-- Понимаешь, работа, -- повторяю я. -- В понедельник утром. Полусонные. Кто в

понедельник утром ездит на работу, улыбаясь?

-- Дело просто в том, что они на вид все такие потерянные, -- говорит она. --

Будто умерли. Как похоронная процессия.

Она опускает ноги на землю.

Я понимаю, что она имеет в виду, но логически это ни к чему не приведет.

Работаешь, чтобы жить, и как раз этим они занимаются.

-- Я смотрел на болота, -- говорю я.

Немного погодя она поднимает голову и спрашивает:

-- Что видел?

-- Целую стаю краснокрылых дроздов. Они все вдруг взлетели, когда мы проезжали.

-- А-а.

-- Я обрадовался, когда снова их увидел. Они связывают все друг с другом, мысли

и прочее. Понимаешь?

Она задумывается, а потом улыбается. За нею -- темно-зеленые деревья. Сильвия

понимает особый язык, который не имеет ничего общего с тем, что произносишь.

Дочка.

-- Да, -- говорит она. -- Они прекрасны.

-- Понаблюдай за ними.

-- Ладно.

Появляется Джон и проверяет багаж на мотоцикле. Поправляет веревки, потом

открывает седельную сумку и начинает в ней копаться. Выкладывает что-то на

землю.

-- Если вам когда-нибудь понадобится веревка, не стесняйтесь, -- говорит он. --

Боже, да у меня ее, кажется, в пять раз больше, чем нужно.

-- Пока не надо, -- отвечаю я.

-- Спички? -- спрашивает он, продолжая копаться. -- Лосьон от загара, расчески,

шнурки... шнурки? Зачем нам шнурки от ботинок?

-- Давай не будем, -- говорит Сильвия. Они каменными взглядами смотрят друг на

друга и оба поворачиваются ко мне.

-- Шнурки могут сломаться в любой момент, -- торжественно произношу я. Они

улыбаются, но не друг другу.

Вскоре возвращается Крис, можно ехать дальше. Пока он собирается и влезает в

седло, они выезжают, и Сильвия машет нам рукой. Мы снова на шоссе, и я смотрю,

как они впереди набирают дистанцию.









Шатокуа, пришедший мне в голову на это путешествие, вдохновила много месяцев

назад эта парочка, и, возможно, -- хоть я точно и не знаю, -- он соотносится с

некоторым подводным течением дисгармонии между ними.

Дисгармония наверняка довольно обычна при любом браке, но в их случае она

трагичнее. Мне, во всяком случае, так кажется.

Это не столкновение личностей; между ними тут нечто другое, за что ни одного

нельзя винить, но решить это никто из них не может. Не уверен и я, есть ли

решение для них и у меня -- так просто, мысли разные бродят...

Мысли эти начались с, казалось бы, незначительной разницы моего и Джона мнений

по совершенно не важному поводу: насколько следует заботиться о своем мотоцикле.

Для меня естественно и нормально пользоваться небольшими наборами инструментов,

читать инструкции, прилагающиеся к каждой машине, настраивать и регулировать ее

самому. Джон возражает. Он предпочитает, чтобы об этом заботился компетентный

механик, чтобы все делалось правильно. Обе точки зрения совершенно нормальны, и

это незначительное расхождение во взглядах никогда бы не увеличилось, если бы мы

не тратили столько времени в совместных путешествиях и не сидели бы в

придорожных забегаловках за пивом, болтая о том, что приходит в голову. А в

голову лезет обычно то, о чем думаешь последние полчаса с тех пор, как в

последний раз поговорили. Когда думаешь о дороге, погоде, людях, старых добрых

временах или о том, что пишут в газетах, разговор вполне естественно

выстраивается приятным образом. Но каждый раз, когда речь заходит о работе

машины, всякая конструктивная беседа прекращается. Разговор тормозится,

наступает молчание и пауза в общей непрерывности. Сидят, например, два старых

друга, католик и протестант, пьют пиво, и тут вдруг чего-то ради возникает тема

контроля рождаемости. Все вымерзают.

Когда такое случается, это напоминает зуб с выпавшей пломбой. Невозможно

оставить в покое. Его надо осторожно пробовать, разрабатывать местность вокруг,

пихать его языком, думать о нем -- и не потому, что это доставляет удовольствие,

а потому, что мысль о нем лезет в голову, а вылезать никак не хочет. И чем

больше я щупаю и пихаю тему ухода за мотоциклом, тем больше он раздражается, а

это, разумеется, вдохновляет меня щупать и пихать еще больше. Не чтобы

подразнить его, а потому что это раздражение кажется симптомом чего-то более

глубокого, чего-то лежащего под поверхностью. Того, что не очевидно немедленно.

Когда толкуешь о контроле рождаемости, разговор замораживает не сам предмет

спора: больше или меньше следует рожать детей. Он лишь на поверхности. Внутри же

-- конфликт веры: эмпирическое планирование общества против авторитета Бога, как

учит католическая церковь. Можешь доказывать практичность рассчитанного

отцовства, пока самого себя слушать не устанешь, -- это ни к чему не приведет,

поскольку твой оппонент не приемлет допущения, что все общественно практичное

хорошо само по себе. Хорошесть для него имеет иные источники, которые он ценит

так же -- если не выше, -- как и общественную пользу.

Так и с Джоном. Я мог проповедовать практическую ценность и достоинства ухода за

мотоциклом до хрипоты -- с него все как с гуся вода. После первой же пары фраз

на эту тему его глаза совершенно стекленеют, и он меняет предмет беседы или

просто смотрит в сторону. Он не хочет об этом слышать.

Сильвия тут совершенно на его стороне. На самом же деле, она еще выразительней.

«Это просто все... другое», -- говорит она, если у нее задумчивое настроение.

«Как мусор», -- отмахивается, если нет. Они не хотят понимать. Хотят не слышать

про это. И чем сильнее я пытаюсь понять, что именно заставляет меня наслаждаться

механикой, а их -- ее ненавидеть, тем более неуловимым оно становится. Конечная

причина этой, поначалу небольшой, разницы мнений, оказывается, залегает глубже,

намного глубже.

Их неспособность исключается моментально. Они оба более чем достаточно

сообразительны. Любой мог бы научиться отлаживать мотоцикл за полтора часа, если

бы приложил сюда ум и энергию, а сбереженными деньгами, энергией и отсутствием

всяких задержек им за эти усилия отплатилось бы стократно. И они это знают. А

может, и нет. Трудно сказать. Я никогда не задаю им таких вопросов. Лучше просто

смириться.

Но помню, как-то раз перед баром в Сэвидже, Миннесота, на просто испепеляющей

жаре я чуть было не сорвался. Мы просидели там где-то около часа, а когда вышли,

машины так раскалились, что на них едва можно было сесть. Я уже завелся и готов

ехать, а Джон еще давит на дрочило. Бензином воняет так, будто рядом нефтебаза -

- я говорю ему об этом, думая, что он и так поймет: перекачал.

-- Да, я тоже чувствую, -- отвечает он и продолжает качать. Все качает, качает,

качает и качает, я уже не знаю, как еще ему сказать. Наконец, сам заводится уже

по-настоящему, по лицу катится пот, сил жать на педаль больше нет, поэтому я

предлагаю ему вытащить свечи и просушить их, проветрить цилиндры, а мы пока

сходим и возьмем еще по пивку.

О, Бог ты мой, нет! Он не хочет влазить во все это.

-- Во что -- «в это»?

-- Ну, доставать инструменты там и все такое... Чего ради ему не заводиться?

Совершенно новая машина, а я все делаю по инструкциям. Смотри -- подсосо на

полную, как говорится.

-- Подсос на полную?

-- Так в инструкции написано.

-- Так то ж когда холодно!

-- Но мы же там всего каких-то полчаса просидели, -- недоумевает он.

Ну, это меня совсем...

-- Сегодня жарко, Джон, -- говорю я. -- А им надо остывать дольше даже в мороз.

Он чешет голову:

-- А почему тогда об этом в инструкции не пишут?

Он закрывает воздухан, и мотоцикл заводится со второго качка.

-- Так вот в чем дело, наверное, -- радостно говорит он.

На следующий день мы проезжали мимо того же самого места, и история повторилась.

Но я был полон решимости не произносить ни слова, и когда моя жена попросила

сходить и помочь ему, я покачал головой. Я сказал ей, что пока он действительно

глубоко свою нужду не прочувствует, любую помощь он будет просто отвергать.

Поэтому мы отошли в сторону, сели в тенечке и стали ждать.

Я заметил, что, давя на дрочило, от был сверхвежлив с Сильвией, что означало

крайнюю степень гнева, а она взирала на все это с выражением «О, боги!» на лице.

Задай он один-единственный вопрос, я бы подскочил к нему поставить диагноз через

секунду же, но он этого не сделал. Прошло, должно быть, минут пятнадцать, прежде

чем он завелся.

Потом мы снова пили пиво у озера Миннетонка, и все за столом болтали, а он

молчал, и я видел, как внутри он весь скручен в узлы. Хотя столько времени уже

прошло. Может, чтобы развязаться, он, наконец, сказал:

-- Знаешь... когда он не заводится вот так, это просто... Я на самом деле

превращаюсь в такого монстра внутри. У меня просто паранойя начинается из-за

этого.

После этих слов он, кажется, расслабился и добавил:

-- У них ведь был только этот мотоцикл, понимаешь? Вот эта задрота. И они не

знали, что с ним делать: отослать обратно на завод, сдать в металлолом или еще

что-нибудь... А в последний момент они увидели, как подошел я. С восемнадцатью

сотнями в кармане. И они поняли, что проблем у них больше нет.

Я этак вот нараспев повторил ему свой призыв к собственноручной регулировке

мотоцикла, и он очень старался слушать внимательно. Иногда он действительно

очень старается. Но потом опять все блокировалось, он отошел к бару взять всем

нам выпить, и тема закрылась.

Он не упрям, не ограничен, не ленив, не глуп. Легкого объяснения просто нет.

Поэтому все так и повисло в воздухе. Тайна, разгадывать которую прекращаешь,

поскольку нет смысла ходить вокруг да около, а потом опять вокруг в поисках

ответа, которого все равно нет.

Меня осенило: может, это я -- такой странный? Но мысль отпала сама собой:

большинство мототуристов знают, как регулировать свои машины. Владельцы

автомобилей обычно не трогают двигатель, но в каждом городе абсолютно любых

размеров есть гараж с дорогими подъемными устройствами, специальными

инструментами и диагностическим оборудованием, которых не может себе позволить

средний автомобилевладелец. А двигатель автомашины гораздо сложнее и недоступнее

двигателя мотоцикла, поэтому смысла здесь больше. Для мотоцикла же Джона -- БМВ

Р60, -- спорить готов, -- механика отсюда до Солт-Лейк-Сити не найдется. Если

его контакты или свечи полетят, ему хана. Я знаю, что у него не найдется с собой

набора запасных контактов. Ему не ведомо, что такое контакты. Если мотоцикл

подведет его на западе Южной Дакоты или в Монтане, прямо не знаю, что он будет

делать. Там его можно только индейцам продать. Чем он занимается сейчас, я знаю:

старательно избегает вообще об этом думать. БМВ известен тем, что в дороге не

создает хозяину никаких механических проблем, и именно на это Джон рассчитывает.

Сначала я думал, что таково их особое отношение к мотоциклам, но позже

обнаружил, что оно простирается и на другие вещи... Сидя как-то утром у них на

кухне и ожидая, пока они соберутся ехать, я заметил, что кухонный кран течет, и

вспомнил, что из него капало и в прошлый раз -- фактически, он капал, сколько я

могу себе припомнить. Я что-то сказал им по этому поводу, а Джон ответил, что

пытался промыть его новым чистящим средством, но ничего не вышло. Вот и все, что

он сказал. Подразумевалось, что вопрос исчерпан. Если пытаешься починить кран, и

починка не удается, значит просто суждено жить с капающим краном.

Тут я вынужден был задать себе вопрос: а не действует ли им на нервы это кап-

кап-кап -- неделю за неделей, год за годом? Но никакого раздражения, никакой

озабоченности этим с их стороны я не заметил, поэтому заключил, что их просто не

беспокоят вещи вроде капающих кранов. Есть такие люди.

Почему именно я изменил это заключение, не помню... но как-то интуитивно я

понял; возможно, по легкой перемене в настроении Сильвии как раз в тот момент,

когда кран капал особенно громко, а она что-то говорила. У нее очень тихий

голос. И вот однажды, когда она пыталась перекричать падавшие капли, а дети

вбежали и перебили ее, она вышла из себя. Ее злость на детей не была бы,

наверное, такой сильной, если бы кран не капал. Ее взорвало капанье вкупе с

детским шумом. Но что меня особенно поразило -- она не возлагала вины на кран,

она намеренно не возлагала вины на кран. Нет, она не игнорировала кран вовсе!

Она подавляла ярость на него, а этот распроклятый капавший кран почти что убивал

ее! Но она почему-то не могла признать, что этот кран важен.

Зачем подавлять ярость на капающий кран? -- удивлялся я.

Потом же это наложилось на уход за мотоциклом, и у меня над головой вспыхнула

одна из таких маленьких электролампочек; я подумал: А-а-а-а-а!

Дело не в уходе за мотоциклом, не в кране. Они не приемлют технику вообще. Потом

же все это начало совпадать, и я уже понимал, в чем дело. Раздражение Сильвии,

когда один приятель сказал, что считает компьютерное программирование

«творчеством». На всех рисунках, картинах и фотографиях у них нет ни единого

технического предмета. Конечно, к чему ей злиться на этот кран, подумал я.

Всегда подавляешь единичные вспышки ярости на то, что ненавидишь глубоко и

постоянно. Конечно, Джон устраняется всякий раз, когда речь заходит о ремонте

мотоцикла, даже если очевидно, что он от этого страдает. Это техника. Конечно

же, естественно, очевидно. Так просто, когда это видишь. Сбежать от техники в

деревню, на свежий воздух, на солнышко -- вот первейшая причина того, что они

взобрались на мотоцикл. И когда я заставляю их о ней вспомнить как раз в тот

момент и в том месте, когда и где они считают, что наконец от нее избавились,

оба мгновенно замораживаются напрочь. Вот почему разговор прерывается и

останавливается, когда возникает эта тема.

И другое сюда подходит. Они лишь изредка -- да и то самым возможным минимумом

вымученных слов -- говорят об «этом» или про «все это», как, например, во фразе:

«От этого просто никуда не деться». И если я спрашиваю: «От чего -- этого?» --

ответ может быть «От всего этого вместе», или «От всего организованного», или

даже «От системы». Сильвия однажды сказала, как бы обороняясь: «Ну, ты-то

знаешь, как справиться с этим», -- что заставило меня в тот момент так

возгордиться, что я просто не решился спросить, что «это» означает, а посему

оставался несколько озадачен. Я сначала думал, дело в чем-то более таинственном,

нежели просто в технике. Но теперь вижу, что это в основном (если не полностью)

и было просто техникой. Однако, даже так говорить не совсем правильно. «Это»

является чем-то вроде силы, осуществляющей развитие техники, чем-то

неопределенным, но нечеловеческим; механическим, безжизненным, слепым чудовищем,

силой смерти. Чем-то ужасным, от чего они бегут, но никогда не смогут избежать.

Я слишком утрирую, пожалуй, но это существует -- только менее определенно и не

так сильно выраженно. Где-то есть люди, понимающие это и этим управляющие, но то

-- технари, они изъясняются на нечеловеческом языке, когда объясняют то, чем

именно занимаются. Все это все -- части и взаимоотношения вещей неслыханных, они

никогда не наполнятся смыслом, сколько бы про них не слушал. Их вещи, их

чудовище продолжает пожирать землю, загрязнять воздух и озера, и этому никак

нельзя отомстить, этого никак нельзя избежать.

К такому отношению нетрудно прийти. Проезжаешь через плотный промышленный район

крупного города, а там одна сплошная техника. Район огораживают высокие заборы с

колючей проволокой, запертые ворота, таблички ВХОД ВОСПРЕЩЕН, а за всем этим в

прокопченном воздухе видишь странные уродливые формы из металла и кирпича, чье

предназначение неизвестно, чьих хозяев никогда не увидишь. Ты не знаешь, зачем

это, почему оно здесь, никто тебе не скажет, и только и можешь, что чувствовать

свое отчуждение, будто этому вовсе не принадлежишь. Тот, кто владеет этим и

понимает это, не хочет, чтобы ты здесь был. Вся эта техника неким образом

превращает тебя в чужака в собственной стране. Сама ее форма, внешний вид и

таинственность говорят: «Пошел вон». Ты понимаешь, что где-то всему этому есть

объяснение, и то, что именно оно все производит, несомненно служит каким-то

косвенным путем человечеству, но всего этого ты не видишь. Видишь же только

таблички ВХОД ВОСПРЕЩЕН, ХОДА НЕТ, видишь не то, что служит людям, а самих

маленьких людишек -- словно муравьев, -- которые прислуживают этим странным

непостижимым формам. И ты думаешь: даже если бы я был частью этого, даже если бы

я не был чужаком, то был бы всего лишь еще одним муравьем в услужении у этих

форм. Поэтому окончательное твое чувство -- враждебность; поэтому я и думаю, что

именно она, в конечном счете, и лежит в основе такого отношения Джона и Сильвии,

иначе не объяснимого. Все связанное с клапанами, валами и гаечными ключами, --

часть этого дегуманизированного мира, и они уж лучше про него думать вообще не

будут. Они не хотят в него влазить.

Коли это так, то Джон и Сильвия тут не одни. Вопрос не стоит, следуют ли они в

этом своим естественным чувствам, или пытаются кому-то подражать. Многие другие

тоже следуют своим естественным чувствам и не пытаются никому подражать, и

естественные чувства этого огромного большинства людей здесь сходятся. Поэтому

когда посмотришь на них коллективно, как это делают журналисты, то получишь

иллюзию массового движения, целого поднимающегося политического,

антитехнологического левого крыла, возникающего из явного ниоткуда и при этом

требующего: «Остановите технику. Пусть она будет где-нибудь в другом месте.

Только не здесь.» Все это еще как-то удерживается тоненькой паутинкой логики,

подсказывающей, что без фабрик не будет ни работы, ни уровня жизни. Но есть

человеческие силы сильнее логики. Они существовали всегда, и если достаточно

окрепнут в своей ненависти к технике, паутинка эта может и порваться.

Для антитехнарей, людей антисистемы, изобрели клише и стереотипы -- например,

«битник», «хиппи»; и они будут появляться и впредь. Но отдельных личностей не

превратить в толпу простой чеканкой массового термина. Джон и Сильвия -- не люди

толпы, как и все остальные, кто идет своими путями. Как раз против того, чтобы

быть массовым человеком, они, кажется, и восстают. И чувствуют, что техника

очень сильно завязана с теми силами, которые пытаются обратить их в людей толпы;

им это не нравится. Пока сопротивление, в основном, пассивно: побеги на природу,

когда получается, и тому подобное, -- но оно не обязательно должно быть

пассивным.

Я не согласен с ними насчет ухода за мотоциклом, но не потому, что не сочувствую

их отношению к технике. Просто я думаю, что их бегство и ненависть к ней их же

самих разоружают. Будда, Верховное Божество, столь же удобно располагается в

платах цифрового компьютера или в шестернях трансмиссии мотоцикла, как и на

вершине горы или в цветочных лепестках. Думать иначе -- унижать себя. Вот об

этом я и хочу поговорить в своем Шатокуа.









Мы уже выехали из болот, но душно по-прежнему: можно не мигая смотреть на желтый

круг солнца, будто небо затянуло дымом или смогом. Но теперь нас окружает

зелень. Домики фермеров чисты, белы и свежи. И нет ни дыма, ни смога.













2









Дорога разворачивается дальше... Мы останавливаемся передохнуть и пообедать и,

немного поболтав, пускаемся в долгий перегон. Возникшая полуденная усталость

уравновешивает возбуждение первого дня пути, и мы продвигаемся вперед равномерно

-- не быстро и не медленно.

Мы попали в струю ветра с юго-запада, и мотоцикл как бы сам по себе кренится

навстречу порывам, противодействуя им. Позже появится ощущение чего-то

необычного на этой дороге: будто за нами наблюдали или следили. Но впереди -- ни

машины, а в зеркальце далеко позади видны только Джон и Сильвия.

Мы пока не в Дакотах, но просторные поля наводят на мысль, что мы приближаемся.

Некоторые -- сплошь голубые от цветущего льна: он колышется длинными волнами,

словно поверхность океана. Изгибы холмов круче, чем прежде, теперь они высятся

над всем остальным, кроме неба -- оно кажется еще шире. Фермы вдали -- такие

маленькие, что их едва можно различить. Земля начинает раскрываться.

Не существует какого-то места или четкой линии, где Центральные Равнины

заканчиваются, а Великие -- начинаются. Хоть смена, как сейчас, и постепенная,

но застает врасплох. Будто выходишь в открытое море из какой-нибудь щелистой

гавани, замечаешь, что накат волн стал больше, оглядываешься -- а земли уже не

видать. Деревьев здесь меньше, и внезапно я понимаю: они уже не местные, их сюда

привезли и высадили вокруг домов для защиты от ветра. Там же, где их не сажали,

ни подлеска, ни неподросшего молодняка нет -- одна трава, иногда дикие цветы и

сорняки, но в основном -- трава. Начинаются луга. Мы в прериях.

У меня предчувствие, что никто из нас полностью не представляет, какими будут

четыре июльских дня в этих прериях. Когда вспоминаешь автомобильные поездки

через них, то в памяти всплывают всегда одна плоскость и огромная пустота,

насколько хватает глаз, крайняя монотонность и скука, -- а ты все едешь, за

часом час, никуда не приезжая и не зная, сколько это еще будет продолжаться: без

единого поворота, безо всяких перемен на поверхности, простирающейся до самого

горизонта.

Джона беспокоило, что Сильвия может быть не готова к таким неудобствам, и он

сначала хотел, чтобы она добралась до Биллингса, Монтана, самолетом, но мы с

Сильвией отговорили его. Я доказывал, что физический дискомфорт важен только

когда не то настроение. Тогда только пристегиваешься к тому, что доставляет

неудобство, и именно его называешь причиной. Но если настроение -- в порядке, то

физический дискомфорт почти ничего не означает. А раздумывая о настроениях и

чувствах Сильвии, я не замечал, чтобы она жаловалась.

К тому же, добравшись до Скалистых Гор самолетом, видишь их только в одном

контексте -- как милый пейзаж. А провести много дней в трудном пути через прерии

-- значит увидеть их совершенно по-другому: как цель, как землю обетованную.

Если бы Джон, я и Крис приехали с таким чувством, а Сильвия -- считая их

«миленькими» и «приятными», то между нами возникло бы больше дисгармонии, чем

из-за жары и монотонности Дакот. И в любом случае мне нравится с нею болтать,

поэтому я думаю и о себе тоже.

Когда я смотрю на эти поля, мысленно я говорю ей: «Видишь?.. Видишь?..» -- и мне

кажется, что она видит. Я надеюсь, что потом как-нибудь она увидит и почувствует

в этих прериях что-то такое, о чем я уже перестал рассказывать другим: то, что

здесь существует, поскольку нет чего-то другого, и что только благодаря этому

можно заметить. Иногда, кажется, ее очень подавляет монотонность и скука

городской жизни, так что я думаю: может быть, в этой бесконечной траве и ветре

она увидит то, что иногда приходит, когда монотонность и скуку принимаешь. Это

есть здесь, но у меня нет для него названия.









Вот на горизонте я вижу то, чего, наверное, пока не видят остальные. Далеко к

юго-западу (можно разглядеть только с вершины этого холма) у неба появляется

темный краешек. Идет гроза. Может, именно это и беспокоило меня. Намеренно

выпихивалось из головы, но все время осознавалось: с такой духотой и ветром

гроза более чем вероятна. Плохо, что в первый день, но, как я уже сказал, на

мотоцикле ты -- внутри самого действия, а не просто наблюдаешь за ним. А грозы -

- его часть вне всякого сомнения.

Если гроза заденет краешком или налетит прерывистыми шквалами, то можно

попытаться проскочить. Однако сейчас все по-другому. Тот длинный темный мазок

безо всяких перистых облаков перед ним -- холодный фронт. Холодные фронты

свирепы, а когда идут с юго-запада -- свирепы вдвойне. Часто они несут с собой

торнадо. Когда они приходят, лучше всего просто спрятаться и переждать. Они

непродолжительны, а в послегрозовой прохладе ехать приятнее.

Хуже всего -- фронты теплые. Дожди могут идти целыми днями. Помню, мы с Крисом

ехали в Канаду несколько лет назад; проехали что-то около 130 миль и попали в

теплый фронт, о котором нас многое предупреждало, но мы так ничего и не поняли.

Все пережитое было каким-то тупым и грустным.

Мы ехали на маленьком мотоцикле в шесть с половиной лошадиных сил, перегруженные

багажом и не слишком обремененные здравым смыслом. Он мог выдавать всего около

45 миль в час при умеренном встречном ветре. Отнюдь не для туризма. В первый

вечер мы доехали до большого озера в Северных Лесах и разбили палатку под

проливным дождем, шедшим всю ночь. Я забыл окопать палатку, и около двух ночи к

нам ворвался поток воды и насквозь промочил оба спальника. Наутро мы встали

мокрыми, подавленными и невыспавшимися, но я подумал, что если мы просто поедем

дальше, дождь через некоторое время сдастся и перестанет. Дудки. К десяти утра

небо потемнело так, что все машины зажгли фары. Тут-то все и началось.

На нас были пончо, служившие прошлой ночью палаткой. Теперь они распахнулись,

как паруса, и тормозили нас до З0 миль в час. Вода заливала дорогу на два дюйма.

Вокруг сверкали молнии. Я помню изумленное лицо женщины за стеклом встречной

машины: что, ради всего святого, мы делаем на мотоцикле в такую погоду? Уверен,

я не смог бы ей ответить.

Скорость упала до двадцати пяти, потом до двадцати. Затем мотоцикл стал давать

осечки, кашлять, стрелять и дребезжать, пока, наконец, еле-еле тащась на 5-6

милях в час, мы не нашли старую полузабытую бензоколонку возле лесосеки и не

встали на стоянку.

В то время я, как и Джон, не придавал особого значения уходу за мотоциклом.

Помню, держа пончо над головой, чтобы прикрыть бензобак, я покачал мотоцикл

между ног. Бензин, вроде, плескался. Я посмотрел на свечи и посмотрел на

контакты, посмотрел на карбюратор и стал качать качать дрочило, пока не выдохся.

Мы зашли на бензоколонку, оказавшуюся, к тому же, гибридом пивной и ресторана, и

съели по пережаренному бифштексу. Потом я снова вышел и попытался завести

машину. Крис продолжал задавать дурацкие вопросы, что меня уже начинало злить,

поскольку он не видел, насколько все серьезно. Наконец, я понял, что все

бестолку, сдался, и моя злость на него прошла. Как можно бережнее я объяснил

ему, что все кончилось. В этот отпуск мы никуда на мотоцикле не едем. Крис стал

предлагать, например, проверить бензин, что я уже сделал, или поискать механика.

Но механиков там никаких не было. Только обрубки сосен, кусты и дождь.

Я сидел с ним в траве на обочине дороги, разгромленный, уставившись в деревья и

кустарник. Я терпеливо ответил на все его вопросы, и чем дальше, тем реже и реже

он их задавал. И когда Крис, наконец, понял, что наше путешествие действительно

завершилось, он заплакал. Ему было лет восемь тогда, наверное.

Мы добрались до нашего города автостопом, взяли напрокат трейлер, прицепили к

машине, приехали и забрали мотоцикл, доставили его обратно и начали все снова --

уже на машине. Но это было уже не то. Много радости нам это не принесло.

Через две недели после того, как отпуск закончился, как-то вечером после работы

я снял карбюратор посмотреть, что же все-таки произошло, но найти ничего не

смог. Чтобы снять грязь, прежде чем поставить его на место, я повернул вентиль

бензобака, слить немного горючего. Ничего не вылилось. В баке было пусто. Я не

верил своим глазам. Я до сих пор едва могу в это поверить.

Я сотни раз мысленно пинал себя за эту глупость и, наверное, никогда не

оправлюсь от этого по-настоящему. Очевидно, плескалось горючее в запасном баке,

который я так и не использовал. Я не проверил тщательно, поскольку допустил, что

двигатель не работал из-за дождя. Тогда я не понимал еще, насколько глупы такие

скороспелые допущения. Теперь мы сидим на машине в двадцать восемь лошадей, и к

уходу за ней я отношусь очень серьезно.

Внезапно Джон обгоняет меня, ладонь повернута вниз, что означает остановку. Мы

сбавляем скорость и ищем, где съехать на обочину. Край бетонки сильно выступает,

гравий совсем не утрамбован, и мне такой маневр совершенно не нравится.

Крис спрашивает:

-- Зачем мы остановились?

-- Мне кажется, мы пропустили поворот, -- говорит Джон.

Я оборачиваюсь и ничего не вижу:

-- Я не видел никаких указателей.

Джон качает головой:

-- Здоровый, как амбарные ворота.

-- Да?

Они с Сильвией кивают.

Джон наклоняется, всматривается в мою карту и показывает, где был поворот, потом

-- на виадук после него.

-- Мы уже проехали виадук.

Я вижу, что он прав. М-да.

-- Вперед или назад? -- спрашиваю я.

Он думает.

-- Думаю, нет резона возвращаться. Хорошо, поехали вперед. Так или иначе,

доедем.

И вот теперь, пристраиваясь им в хвост, я думаю: с чего бы это? Я едва заметил

перекресток с трассой. А до этого забыл сказать им про грозу. Как-то выбивает из

колеи.

Край грозового облака вырос, оно движется не так быстро, как я рассчитывал. Не

очень хорошо. Когда тучи быстро надвигаются, они быстро и проходят. Когда они

подкрадываются медленно -- как сейчас, -- можно прилично застрять.

Зубами стаскиваю перчатку, наклоняюсь и щупаю алюминиевый бок двигателя. С

температурой все в порядке. Слишком тепло, чтоб держать руку долго, но не

обожжешься. Ничего страшного.

У двигателей с воздушным охлаждением, как этот, от перегрева может случиться

«припадок». У этой машины был один такой... нет, три. Время от времени я его

проверяю, как проверял бы пациента с сердечным приступом, если даже он, кажется,

уже поправился.

Во время припадка поршни расширяются от перегрева, становятся слишком велики для

стенок цилиндров, застревают в них, иногда вплавляются, двигатель глохнет,

заднее колесо замыкает, и мотоцикл бросает юзом. Когда так случилось в первый

раз, голову мне закинуло дальше переднего колеса, а мой пассажир оказался почти

верхом на мне. При тридцати двигатель опять расклинило, и он заработал

нормально, но я съехал с дороги и остановился посмотреть, что произошло.

Пассажир мой только и мог сказать: «А это ты для чего сделал?»

Я пожал плечами, поскольку недоумевал так же, как и он, и просто таращился на

мотоцикл, а машины мчались мимо. Мотор так раскалился, что воздух вокруг него

дрожал, и мы ощущали жар. Когда я коснулся его мокрым пальцем, он зашипел, как

горячий утюг, и мы медленно поехали домой. Звук у мотора изменился: хлопки,

означавшие, что поршни не соответствуют цилиндрам, и тут нужен буксир.

Я отвез его в мастерскую, ибо не думал, что с ним произошло что-то достаточно

серьезное, чтобы оправдать меня, если я влезу туда самостоятельно: придется

изучать все эти сложные детали, может даже заказывать запчасти и специальные

инструменты, все это займет кучу времени, хотя можно сделать так, чтобы

мотоциклом занялся кто-то другой и сделал все побыстрее, -- типа того, как к

этому относился Джон.

Мастерская отличалась от тех, что я помнил. Если раньше все механики выглядели

древними ветеранами, то теперь походили на простых пацанов. Радио орало во всю,

а они болтали между собой, выпендривались и меня, кажется, совсем не замечали.

Когда один из них, наконец, подошел, то, едва послушав хлопки поршней, сразу

сказал: «Ах, да. Перепускные болты.»

Перепускные болты? Кабы знать тогда, во что это выльется.

Через две недели я заплатил им по счету 140 долларов и начал осторожненько

ездить, переключая малые скорости, чтобы все в нем приработалось, а, проехав с

тысячу миль, врубил полный газ. При семидесяти пяти его заело снова, а при

тридцати опять отпустило, как и раньше. Когда я привез его обратно, они обвинили

меня, в том, что я неправильно ввожу его в режим, но после долгих споров все-

таки согласились заглянуть внутрь. Они снова его разобрали и сами вывели на

скоростные испытания.

На этот раз он заглох у них.

После третьего капремонта два месяца спустя они заменили цилиндры, поставили

новые жиклеры главного карбюратора, отрегулировали зажигание так, чтобы он

работал как можно спокойнее, и сказали мне: «Только не гоняйте его чересчур».

Мотоцикл был весь в грязи и не заводился. Я обнаружил, что свечи отсоединены,

ввернул их и завел; вот теперь в самом деле стучали перепускные болты. Они их не

отрегулировали. Я сообщил им об этом, пришел пацан с неправильно установленным

разводным ключом и быстренько срезал обе алюминиевые головки болтов, тем самым

окончательно их загубив.

-- Надеюсь, у нас на складе есть еще, -- сказал он.

Я кивнул.

Он принес молоток с зубилом и начал их расклепывать. Зубило пробило алюминиевую

головку, и я увидел, как пацан вгоняет его прямиком в головку двигателя. Со

следующим ударом он промахнулся полностью и вместо зубила попал молотком по

радиатору, отколов часть двух охлаждающих ребер.

-- Ты погоди, -- вежливо сказал я, как в кошмарном сне. -- Ты мне только новые

крышки дай, и я его заберу, как он есть.

Я выбрался оттуда как можно быстрее: стучащие болты, пробитые головки, грязная

машина, все потом, потом -- и почувствовал сильную вибрацию при скоростях выше

двадцати. На обочине я обнаружил, что из четырех болтов, крепящих двигатель,

недостает двух, а у третьего не хватает гайки. Весь мотор болтался на одном

винтике. Болта верхнего кулачка натяжного устройства цепи тоже не было, а значит

регулироватъ болты все равно было бы бесполезно. Ужас.

И Джон может отдавать свой БМВ в руки таким людям... Я никогда ему об этом не

рассказывал. Наверное, следовало.

Причину «припадков» я нашел через несколько недель, ожидая, что это случится

снова: маленький 25-центовый штифт во внутреннем маслопроводе, который срезало,

и он не пропускал масло в головку при больших скоростях.

Вопрос почему приходит в голову снова и снова; именно из-за него мне и хочется

сделать этот Шатокуа. Почему они его так искромсали? Они не бежали от техники,

как Джон и Сильвия. Они сами были технарями. Перед ними стояла цель: сделать

работу, -- а делали они ее, как шимпанзе. Ничего личного. Никаких видимых

причин. И я пытался мысленно вернуться в ту мастерскую, в то кошмарное место, и

попробовать вспомнить, что могло бы оказаться такой причиной.

Радио -- вот причина. Нельзя одновременно сосредотачиваться на том, что делаешь,

и слушать радио. Может, они считали, что их работа не имеет отношения к

сосредоточенной мыслительной деятельности, и думали, что это просто -- как

ключом гаечным ворочать: а ворочать ключом под музыку всяко приятнее.

Их торопливость -- вот еще одна причина. Они ляпали все в спешке, даже не глядя,

где лопухнулись. Так получается больше денег -- если не останавливаешься

подумать (что обычно занимает больше времени или же просто получается хуже).

Но самое главное, наверное, -- выражения их лиц. Их трудно объяснить.

Добродушные, дружелюбные, свойские -- и непричастные. Как зрители. Такое

чувство, что они сами туда только что забрели, а им сунули в руки по гаечному

ключу. Нет причастности к работе. Нет такого, мол: «Я -- механик». Знаешь, что в

17.00 или когда там у них заканчиваются их восемь часов, они отключаются, и

больше ни единой мысли о работе. Они и так уже стараются, чтобы ни одной мысли о

работе у них не было на самой работе. По-своему они достигают того же, что и

Джон с Сильвией, живя бок о бок с техникой, но не имея с ней в действительности

ничего общего. Или же у них что-то общее с ней-таки было, но их собственные «я»

лежали где-то вне ее, отстраненно, удаленно. Они занимались работой, но не

настолько, чтобы она их заботила.

Эти механики не только не нашли срезанный штифт; напротив, совершенно ясно, что

именно механик и срезал его в самом начале, неправильно надевая боковую крышку.

Я вспомнил, как бывший владелец говорил, что его механик жаловался, что крышка

плохо садится. Вот и причина. Инструкция в мастерской предупреждала об этом, но,

как и остальные, он наверное слишком торопился -- или же ему было наплевать.

За работой я думал как раз об этом наплевательстве в инструкциях к цифровым

компьютерам, которые я редактировал. Остальные одиннадцать месяцев в году я

зарабатываю на жизнь тем, что пишу и редактирую технические инструкции, и знаю,

что в них полно ошибок, двусмысленностей, упущений и информации, настолько

исковерканной, что приходится перечитывать по шесть раз, чтобы хоть что-то в них

понять. Но вот что поразило меня в самый первый раз -- согласованность этих

инструкций со зрительским отношением, с которым я столкнулся в той мастерской.

Эти инструкции -- для зрителей. Они подобраны под их формат. В каждой строчке

сквозит идея: мол, «вот вам машина, изолированная во времени и пространстве от

всего остального во вселенной; она не имеет отношения к тебе, ты не имеешь

отношения к ней, если не считать верчения определенных ручек, поддержания

уровней питания, проверки условий возникновения ошибки...» и так далее. Вот в

чем дело. Механики по своему отношению к машине на самом деле ничем не

отличались от отношения инструкции к машине или от меня, привезшего ее к ним. Мы

все были зрителями. И меня осенило, что не существует инструкции по настоящему

уходу за мотоциклом, то есть по самому важному аспекту. Забота о том, что

делаешь, либо считается несущественной, либо принимается как должное.

Наверное, в нынешнем путешествии нам следует это замечать, самую малость

любопытствовать: найдутся ли у нас в этом странном разграничении того, что

человек есть, и того, что он делает, какие-то намеки на то, что же, к чертям

собачьим, пошло не так в нашем двадцатом столетии. Я не хочу торопить события.

Спешка сама по себе -- отрава двадцатого века. Если хочешь что-то поторопить,

значит, тебе больше нет до этого дела, и ты хочешь перейти к чему-то другому.

Мне хочется приступить к этой задаче медленно, но осторожно и тщательно -- с тем

же отношением, которое появилось у меня перед тем, как я нашел срезанныи штифт.

Не я, а то мое отношение нашло его -- и ничто иное.









Я вдруг замечаю, что земля сплющилась в эвклидову плоскость. Ни холмика, ни

бугорка. Значит, въехали в Долину Ред-Ривер. Скоро окажемся в Дакотах.













3









К тому времени, как мы выезжаем из Долины Ред-Ривер, грозовые тучи -- повсюду;

они чуть ли не накрывают нас.

Мы с Джоном обсудили ситуацию в Брекенридже и решили двигаться дальше, пока не

придется остановиться совсем.

Осталось уже недолго. Солнце скрылось, ветер дует холодом, и нас окружает

призрачная стена различных оттенков серого.

Она громадна и подавляет собой все остальное. Прерия здесь тоже огромна, но

огромность этой серой массы, готовой опуститься сверху, пугает. Мы полностью в

ее власти. Когда и где она обрушится на нас -- не нам определять. Мы можем

только наблюдать, как она придвигается все ближе и ближе.

Немного раньше -- там, где самая темная часть серого сомкнулась с землей, --

виднелся городок: какие-то домики, водокачка; теперь они исчезли. Скоро нас

накроет. Я уже не вижу никаких населенных пунктов, и просто придется мчаться во

всю прыть.

Я подтягиваюсь к Джону и выбрасываю вперед руку: полный вперед! Он кивает и рвет

вперед. Я даю ему небольшую фору и приноравливаюсь к его скорости. Машина

реагирует прекрасно -- семьдесят... восемьдесят... восемьдесят пять... Вот

теперь мы по-настоящему чувствуем ветер, и я опускаю голову, чтобы уменьшить

сопротивление... Девяносто. Стрелка спидометра качается туда-сюда, но на

тахометре -- постоянные девять тысяч... под девяносто пять миль в час... а мы

держим эту скорость... движемся. Уже не сосредоточишься на обочинах... Я

протягиваю руку и щелкаю выключателем фары. Все равно нужно. Безопасности ради.

Слишком темно.

Мы несемся по открытой плоской равнине: ни единой машины, лишь кое-где --

деревья, но дорога -- гладкая, чистая, и двигатель звучит плотно, как при

высоком числе оборотов в минуту: с ним все в порядке. Становится все темнее и

темнее.

Вспышка и «бу-буммм» грома: одно сразу за другим. Я вздрагиваю, голова Криса

прижата к моей спине. Несколько предупредительных капель дождя... при такой

скорости они -- как иголки. Вторая вспышка -- БАММ, и все вокруг -- видно, как

на ладони... а потом, в ясности следующей вспышки -- та ферма... та мельница...

о Господи, он был здесь!.. сбросить газ... это его дорога... забор и деревья...

а скорость падает до семидесяти, потом -- шестьдесят, пятьдесят пять, и я держу

ее.

-- Почему мы тормозим? -- кричит Крис.

-- Слишком быстро!

-- Нет!

Я киваю, что да.

Домик и водокачка промелькнули мимо, и теперь появляются небольшая дренажная

канава и перекресток с дорогой, уводящей к горизонту. Да... думаю, правильно.

Так оно и есть.

-- Они уже далеко! -- вопит Крис. -- Догоняй!

Я мотаю головой из стороны в сторону.

-- Почему? -- вопит он.

-- Опасно!

-- Они уехали!

-- Подождут.

-- Быстрее!

-- Нет. -- Я качаю головой. Просто смутное чувство. На мотоцикле таким чувствам

начинаешь доверять, и мы остаемся на пятидесяти пяти.

Начинается дождь, но впереди я замечаю огоньки города... Я знал, что он здесь

будет.









Когда мы подъезкаем, Джон и Сильвия уже ждут нас под первым деревом у дороги.

-- Что с вами случилось?

-- Сбросили скорость.

-- Это мы поняли. Что-то не так?

-- Нет. Давайте выбираться из-под дождя.

Джон говорит, что на противоположной окраине есть мотель, но я отвечаю, что есть

мотель и получше, если повернуть направо по дороге, обсаженной тополями, через

несколько кварталов отсюда.

Мы сворачиваем к тополям и проезжаем несколько кварталов -- появляется небольшой

мотель. Внутри, в конторе, Джон озирается и произносит:

-- Это действительно хорошее место. Когда ты здесь был до этого?

-- Не помню, -- отвечаю я.

-- Откуда ты тогда про него знаешь?

-- Интуиция.

Он смотрит на Сильвию и качает головой.

Сильвия уже некоторое время наблюдает за мной. Она замечает, как слегка дрожат

мои руки, когда я расписываюсь в книге регистрации.

-- Ты ужасно бледный, -- говорит она. -- Это на тебя молния так подействовала?

-- Нет.

-- Ты как привидение увидел.

Джон и Крис смотрят на меня, и я отворачиваюсь от них к двери. Дождь по-прежнему

как из ведра, но мы делаем рывок к своим комнатам. Все наши вещи на мотоциклах

укрыты, и мы пережидаем грозу -- потом заберем.

Дождь заканчивается, небо немножко светлеет. Но со двора мотеля я вижу, как за

тополями почти совсем собралась другая тьма -- ночная. Мы идем в город, ужинаем,

а когда возвращаемся, я чувствую, как дневная усталость по-настоящему

наваливается на меня.

Мы почти неподвижно отдыхаем в металлических шезлонгах во дворе мотеля, медленно

допивая пинту виски, которую Джон принес из холодильника мотеля вместе с какими-

то закусками. Виски проходит внутрь медленно и приятно. Прохладный ночной

ветерок постукивает листочками тополей вдоль дороги.

Крис спрашивает, что мы будем делать дальше. Этого пацана ничего не утомляет.

Новизна и странность обстановки возбуждают его, и он хочет, чтобы мы пели песни,

как они это делали в лагере.

-- Мы не очень хорошо поем песни, -- говорит Джон.

-- Тогда давайте рассказытать истории. -- Крис задумывается. -- А вы знаете что-

нибудь интересное о привидениях? Все пацаны в нашем домике рассказывали по ночам

о привидениях.

-- Лучше ты нам расскажи, -- просит Джон.

И он рассказывает. Слушать его истории довольно забавно. Некоторые я не слышал с

тех пор, как сам был в его возрасте. Я говорю ему об этом, и он хочет послушать

мои истории, но я ни одной не помню.

Немного погодя он спрашивает:

-- Ты веришь в привидения?

-- Нет, -- отвечаю я.

-- Почему?

-- Потому что они не-на-уч-ны.

Мой тон заставляет Джона улыбнуться.

-- В них не содержится материи, -- продолжаю я, -- и нет энергии -- а,

следовательно, согласно законам науки, они не существуют нигде, кроме как в умах

людей.

Виски, усталость и ветер в деревьях начинают мешаться у меня в голове.

-- Конечно, -- прибавляю я, -- законы науки тоже не содержат в себе материи и не

имеют энергии, и, следовательно, не существуют нигде, кроме людских умов. Лучше

всего сохранить целиком научный подход ко всему вместе и отказаться верить и в

привидения, и в научные законы. Только так будешь в безопасности. Для веры во

что-то остается очень немного места, но это -- тоже научный подход.

-- Я не понимаю, о чем ты говоришь, -- отвечает Крис.

-- Я просто развлекаюсь.

У Криса опускаются руки, когда я так разговариваю, но не думаю, что он

обижается.

-- Один пацан из Христианского союза молодежи говорит, что он верит.

-- Он просто тебя дурачит.

-- Ничего не дурачит. Он сказал, что если людей правильно не похоронили, их

призраки возвращаются, чтобы преследовать других людей. Он правда в это верит.

-- Он тебя просто дурачит, -- повторяю я.

-- Как его зовут? -- спрашивает Сильвия.

-- Том Белый Медведь.

Мы с Джоном переглядываемся, внезапно вспомнив одно и то же.

-- А-а-а, индеец! -- говорит он.

Я смеюсь.

-- Наверное, придется кое-что пояснить, -- говорю я. -- Я думал о европейских

привидениях.

-- Какая разница?

Джон хохочет:

-- Он тебя поймал.

Я на минуту задумываюсь:

-- Ну, у индейцев иногда другой взгляд на вещи, и я не утверждаю, что он

полностью неправилен. Наука не есть часть индейской традиции.

-- Том Белый Медведь сказал, что папа и мама не велели ему верить во все это. Но

бабушка шепнула ему, что это все равно правда, вот он в это и верит.

Крис умоляюще смотрит на меня. Ему на самом деле иногда хочется о чем-то узнать.

Развлекаться -- еще не значит быть хорошим отцом.

-- Конечно, -- отвечаю я, давая задний ход, -- я тоже верю в привидения.

Теперь на меня странно смотрят Джон и Сильвия. Я вижу, что на этот раз мне легко

не отделаться, и мысленно готовлю себя к долгому объяснению.

-- Совершенно естественно, -- говорю я, -- считать невеждами европейцев или

индейцев, веривших в привидения. Научная точка зрения низвела все остальные

точки зрения до такого положения, когда все они кажутся примитивными. Поэтому

если человек сегодня говорит о призраках или духах, он считается невеждой -- или

же чокнутым. Почти невозможно представить себе мир, где могут действительно

существовать привидения.

Джон утвердительно кивает, и я продолжаю:

-- Мое личное мнение: интеллект современного человека -- не такое уж

совершенство. Коэффициенты интеллекта не слишком отличаются. Те индейцы и

средневековые люди были так же умны, как и мы, но контекст, в котором они

мыслили, был совершенно иным. В том контексте мышления привидения и духи

настолько же реальны, насколько для современного человека реальны атомы,

частицы, протоны и кванты. В этом смысле в привидения я верю. Знаете, у

современного человека ведь тоже есть свои призраки и духи.

-- Что?

-- О, законы физики и логики... система чисел... принцип алгебраической

подстановки. Все это призраки. Просто мы верим в них так истово, что они кажутся

реальными.

-- Мне они кажутся реальными, -- говорит Джон.

-- Не улавливаю, -- говорит Крис.

Поэтому я продолжаю.

-- Например, кажется абсолютно естественным подразумевать, что гравитация и

закон тяготения существовали до Исаака Ньютона. Только чокнутый, наверное, будет

думать, что до семнадцатого века гравитации не было.

-- Конечно.

-- А значит, когда начался этот закон? Он существовал всегда?

Джон хмурится, пытаясь понять, к чему я клоню.

-- А веду я вот к чему, -- говорю я. -- До начала земли, до того, как

образовались солнце и звезды, до самого первоначального поколения всего закон

тяготения существовал.

-- Еще бы.

-- Сидя в пустоте, не имея ни своей массы, ни собственной энергии, не находясь

ни в чьем мозгу, потому что никого просто еще не было, ни в пространстве, потому

что и пространства тоже не существовало, нигде -- этот закон тяготения все-таки

существовал?

Вот теперь Джон, кажется, уже не так уверен.

-- Если этот закон тяготения существовал, -- говорю я, -- то, честное слово, я

не знаю, что вещь должна сделать, чтобы не существовать. Мне кажется, закон

тяготения прошел все испытания на несуществуемость, которые только есть. Вы не

придумаете ни единого качества несуществования, которое бы не нашлось у закона

тяготения. И ни одного-единственного научного определения существования, которым

бы он обладал. И все-таки по-прежнему «здравый смысл» заставляет верить в то,

что он существовал.

Джон говорит:

-- Кажется, мне надо будет над этим подумать.

-- Ну, тогда я предсказываю, что ты будешь думать над этим достаточно долго и в

конце концов поймаешь себя на том, что снова и снова возвращаешься назад -- пока

не придешь к единственно возможному, рациональному, разумному заключению. Закона

тяготения и самой гравитация не существовало до Исаака Ньютона. И ни одно другое

заключение не имеет смысла.

А это означает, -- продолжаю я, не дав ему перебить, -- это означает, что закон

тяготения не существует нигде, кроме как в головах людей! Это призрак! Мы все

очень заносчивы и самонадеянны, третируя призраки других, но сами становимся

столь же невежественными и суеверными варварами, когда дело доходит до наших

собственных.

-- Почему же тогда все верят в закон тяготения?

-- Массовый гипноз. В своей очень ортодоксальной форме, называемой

«образование».

-- В смысле, учитель гипнотизирует детей, чтобы те верили в закон тяготения?

-- Конечно.

-- Это абсурд.

-- Вы слышали о важности зрительного контакта в школьном классе? Каждый педагог

подчеркивает это. Ни один педагог этого не объясняет.

Джон качает головой и наливает мне еще. Он подносит руку ко рту и театральным

шепотом говорит Сильвии:

-- Знаешь, он всегда производил впечатление такого нормального парня.

Я парирую:

-- Это первая нормальная вещь, которую я сказал за последние недели. Остальное

время я прикидываюсь безумцем двадцатого века -- таким, как вы. Чтобы не

привлекать внимания.

Но повторю -- для тебя. Мы верим, что лишенные оболочки слова сэра Исаака

Ньютона сидели в самой середине небытия за миллиарды лет до того, как он

родился, и что он эти слова магически открыл. Они существовали всегда, даже

когда ни к чему не применялись. Постепенно появился мир, и они стали применяться

к нему. Фактически, сами эти слова и были тем, что образовало мир. Это, Джон,

смешно.

Проблема, противоречие, на котором застряли ученые, -- разум. Разум не обладает

ни материей, ни энергией, но его господства над всем, что они делают, не

избежать. Логика существует в умах. Числа существуют только в умах. Я не

расстраиваюсь, когда ученые говорят, что привидения существуют в умах. Меня

достает лишь вот это «только». Наука тоже -- только в твоем уме, и именно это ее

не портит.

Они просто смотрят на меня, поэтому я продолжаю:

-- Законы природы -- человеческие изобретения, вроде привидений. Законы логики,

математики -- тоже человеческие изобретения, вроде привидений. Вся эта

благословенная штука -- человеческое изобретение, включая само представление о

том, что это -- не есть человеческое изобретение. Мир не имеет вообще никакого

существования вне человеческого воображения. Все это -- привидение, и в

древности его таковым и признали: весь этот благословенный мир, в котором мы

живем. Он управляется привидениями. Мы видим то, что видим, потому что

привидения нам это показывают: призраки Моисея, Христа, Будды, Платона, Декарта,

Руссо, Джефферсона, Линкольна -- снова, снова и снова. Исаак Ньютон -- очень

хорошее привидение. Одно из лучших. Ваш здравый смысл -- не больше, чем голоса

тысяч и тысяч таких привидений из прошлого. Призраки опять и опять. Призраки,

которые пытаются найти свое место среди живущих.

Джон, видимо, слишком погружен в мысли, чтобы ответить что-то, но Сильвия

возбуждена:

-- Откуда ты взял все эти идеи? -- спрашивает она.

Я уже почти готов признаться, но потом передумываю. У меня такое чувство, что я

уже и так подтолкнул тему к самому пределу, а может -- и за него, и пришло время

отступить.

Немного спустя Джон произносит:

-- Хорошо будет снова увидеть горы.

-- Да, хорошо, -- соглашаюсь я. -- За это по последней!

Мы заканчиваем бутылку и расходимся по комнатам.

Я вижу, что Крис чистит зубы, и на сей раз спускаю ему с рук -- но с обещанием,

что примет душ утром. По старшинству захватываю постель у окна. Когда свет уже

погашен, он говорит:

-- Теперь расскажи мне про привидение.

-- Я же только что рассказал, во дворе.

-- Нет, ты расскажи настоящую историю.

-- Это была самая-пресамая настоящая в жизни история про привидение.

-- Ты знаешь, какую. Другую.

Я пытаюсь вспомнить какую-нибудь из числа привычных.

-- Когда я был мальчишкой, Крис, я знал множество, но теперь все забыл. Пора

спать. Нам всем завтра рано вставать.

Тихо, если не считать ветра за жалюзи мотеля. Мысль об этом ветре, несущемся к

нам через открытые равнины прерий, успокаивает и убаюкивает меня. Ветер

поднимается и опускается, потом поднимается и вздыхает, и опускается опять... с

такого огромного расстояния.

-- Ты когда-нибудь сам встречал призрака? -- спрашивает Крис.

Я уже почти сплю.

-- Крис, -- отвечаю я, -- у меня однажды был приятель, который всю свою жизнь

потратил на то, чтобы ничего не делать, а только охотиться на привидение, и это

было пустой тратой времени. Поэтому спи.

Я осознаю свою ошибку слишком поздно.

-- Он его нашел?

-- Да, Крис, он его нашел.

Мне по-прежнему хочется, чтобы Крис только слушал ветер, а не задавал вопросы.

-- А потом он что сделал?

-- Проучил его хорошенько.

-- А потом?

-- А потом сам стал привидением.

У меня почему-то возникла мысль, что это убаюкает Криса, но ничего подобного не

происходит -- я только просыпаюсь еще больше сам.

-- Как его зовут?

-- Ты его не знаешь.

-- Ну как?

-- Не важно.

-- Ну, все равно -- как?

-- Поскольку, Крис, это не важно, то его зовут Федр. Ты такого имени не знаешь.

-- Это ты его видел на мотоцикле под дождем?

-- С чего ты это выдумал?

-- Сильвия сказала, что ты увидел привидение.

-- Это она просто так выразилась.

-- Пап?

-- Крис, пусть это будет твой последний вопрос, а то я рассержусь.

-- Я просто хотел сказать, что ты правда разговариваешь так, как никто больше не

разговаривает.

-- Да, Крис, я знаю, -- отвечаю я. -- В этом-то и проблема. Теперь спи.

-- Спокойной ночи, пап.

-- Спокойной ночи.

Через полчаса он уже сонно дышит, ветер нисколько не утих, а у меня сна ни в

одном глазу. Там, за окном, в темноте этот холодный ветер пересекает дорогу,

теряется в деревьях, листья -- посверкивающие блестки лунного света: никакого

сомнения быть не может, Федр все это видел. У меня нет ни малейшего понятия, что

он здесь делал. Я, вероятно, никогда не узнаю, зачем он поехал по этой дороге,

но он был здесь, направлял нас по этому странному пути, был с нами все это

время. Выхода нет.

Вот бы сказать, что не знаю, почему он здесь, но, боюсь, должен признаться, что

знаю. Все, что я говорил о науке и призраках, и даже та мысль о заботе и

технологии сегодня днем -- все они не мои. На самом деле, у меня уже много лет

как нет новых идей. Они украдены у него. И он наблюдает. Вот почему он здесь.

С таким признанием, надеюсь, он теперь позволит мне немного поспать.

Бедный Крис. «Ты знаешь какие-нибудь истории о привидениях?» Я мог бы рассказать

ему одну, но даже сама мысль об этом пугает.

В самом деле пора спать.













4









В каждом Шатокуа где-то должен быть список ценных вещей, которые надо не забыть;

он должен храниться в каком-нибудь безопасном месте, чтобы когда-нибудь при

необходимости черпать в нем вдохновение. Детали. И теперь, пока остальные еще

храпят, растрачивая это прекрасное утреннее солнышко... что ж... убить время,

что ли...

У меня тут собственный список ценностей: их надо взять с собой в следующую

поездку на мотоцикле по Дакотам.

Я проснулся на рассвете. На соседней кровати Крис еще крепко спит. Я начал

переворачиваться на другой бок поспать еще, но услышал, как кукарекает петух, и

вспомнил, что мы в отпуске, поэтому спать смысла нет. Слышу, как прямо за

перегородкой Джон издает звуки лесопилки... если это только не Сильвия... нет,

для нее слишком громко. Проклятая бензопила, звучит как...

Я так устал забывать брать в такие поездки вещи, что составил этот список раз и

навсегда и положил дома в папку, чтобы проверять перед каждым выездом.

Большинство пунктов обычны и не требуют особых пояснений. Некоторые свойственны

только мотоциклистам, поэтому нуждаются кое в каких комментариях. Некоторые

вообще специальны, поэтому их надо разъяснять особо. Список делится на четыре

части: Одежда, Личные Вещи, Кухонное и Лагерное Снаряжение и Мотоциклетные

Принадлежности.

Первая часть -- Одежда -- очень проста:





1. Две смены белья.

2. Теплое белье.

3. Смена рубашки и брюк для каждого. Я пользуюсь списанной армейской формой. Она

дешева, прочна и на ней не видно грязи. У меня сначала был еще пункт «парадная

одежда», но Джон напротив него дописал карандашом: «смокинг». Я же думал лишь о

том, что можно носить за пределами заправочной станции.

4. Каждому по свитеру и куртке.

5. Перчатки. Кожаные перчатки без подкладки -- лучше всего, они предохраняют от

солнечных ожогов, впитывают пот и остужают руки. Когда выезжаешь на час-другой,

такие мелочи не особенно важны, но когда едешь целый день -- и не один, -- они

приобретают исключительное значение.

6. Мотоциклетные сапоги.

7. От дождя.

8. Шлем и солнцезащитный козырек.

9. Пузырь. От закрытого шлема у меня клаустрофобия, поэтому я пользуюсь им

только в дождь; капли на большой скорости вонзаются в лицо, как иголки.

10. Очки. Я не люблю ветровых стекол, потому что они тоже отгораживают от

внешнего мира. У меня английские очки из многослойного стекла, очень хорошие.

Под простые солнцезащитные забирается ветер. Пластиковые легко царапаются и

сильно искажают.





Следующий список -- Личные Вещи:





Расчески. Бумажник. Складной нож. Записная книжка. Ручка. Сигареты и спички.

Фонарик. Мыло в пластиковой мыльнице. Зубные щетки и паста. Ножницы. Анальгин от

головной боли. Средство для отпугивания насекомых. Дезодорант (в конце жаркого

дня, проведенного на мотоцикле, твоим лучшим друзьям даже не придется намекать

тебе про запах). Лосьон от загара (на мотоцикле не замечаешь солнечного ожога,

пока не остановишься, а тогда уже будет поздно; лучше намазаться заранее).

Пластырь. Туалетная бумага. Мочалка (можно класть в пластмассовую коробку, чтобы

больше ничего не промокло). Полотенце.

Книги. Не знаю ни одного мотоциклиста, который брал бы с собой книги. Занимают

много места, но все равно сейчас у меня с собой их три. Внутрь вложены листки

чистой бумаги для записей. Вот эти книги:





а. Заводская инструкция для этого мотоцикла.

б. Общий справочник неисправностей, со всей технической информацией, которая не

держится в голове. У меня «Чилтоновский справочник неисправностей мотоцикла»,

написанный Оси Ричем; продается в магазинах «Сиэрз Рёбак».

в. Томик «Уолдена» Торо... которого Крис еще никогда не слышал и которого можно

читать сотни раз без устали. Я всегда стараюсь подобрать книгу намного выше его

уровня и читаю ее больше как основу для вопросов и ответов, а не просто

сплошняком. Читаю ему фразу или две, жду, пока он налетит с тучей своих обычных

вопросов, отвечаю на них, потом читаю следующую пару предложений. Классика таким

вот образом читается хорошо. Она должна быть написана именно так. Иногда мы

проводим целый вечер за чтением и разговором, в конце обнаружив, что прочли

всего две-три страницы. Так читали сто лет назад... когда были популярны

Шатокуа. Если не пытался так делать, то не сможешь себе представить, насколько

приятно это делать так.





Я вижу, что Крис спит полностью расслабленный, без своего обычного напряжения.

Не стану его, наверное, пока будить.

Лагерное Снаряжение включает в себя:





1. Два спальных мешка.

2. Два пончо и одна подстилка. Они превращаются в палатку, а также защищают

багаж от дождя при езде.

3. Веревка.

4. Топографические карты района, по которому мы надеемся поездить.

5. Мачете.

6. Компас.

7. Фляга. Когда мы уезжали, я не смог ее нигде найти. Наверное, дети куда-то

задевали.

8. Два списанных армейских столовых набора с ножом, вилкой и ложкой.

9. Разборная печка «Стерно» с банкой топлива «Стерно» средних размеров.

Экспериментальная покупка; я ею еще не пользовался. Когда идет дождь, или

поднимаешься выше зоны лесов, дрова найти -- целая проблема.

10. Несколько алюминиевых банок с притертыми крышками. Для жира, соли, масла,

муки, сахара. Много лет назад мы купили их в магазине для альпинистов.

11. «Брилло», чистящая паста.

12. Два рюкзака с алюминиевыми рамами.





Мотоциклетные Принадлежности. Стандартный набор инструментов прилагается к

мотоциклу и спрятал под сиденьем. Дополняется следующим:





Большой разводной ключ. Машинный молоток. Слесарное зубило. Конусный пробойник.

Пара ободов. Набор для заклейки шин. Велосипедный насос. Аэрозольный баллон с

дисульфидом молибдена для цепной передачи. (Очень хорошо проникает во

внутренности каждого ролика, где это действительно имеет смысл, а преимущества

дисульфида молибдена как смазочного средства всем хорошо известны. Тем не менее,

когда он высыхает, его надо разводить машинным маслом САЕ-30.) Силовая отвертка.

Остроносый напильник. Толщиномер. Контрольная лампа.





В запчасти входят:





Свечи. Дроссельный клапан, муфта сцепления и тормозные тросики. Контакты,

предохранители, лампочки к фаре и габаритным огням, звено цепи с держателем,

шплинты, трос. Запасная цепь (старая, уже изношенная, но хватит, чтобы добраться

до мастерской, если полетит новая).





Вот, пожалуй, и все. Никаких шнурков.

Вероятно, естественно было бы уже поинтересоваться, в каком трейлере все это

поместится. На самом деле, все занимает не так много места, как может

показаться.









Боюсь, остальные герои будут спать весь день, если им разрешить. Небо снаружи

сияет, просто стыдно тратить время зря.

Наконец, решаюсь и трясу Криса. Глаза у него распахиваются, и он подскакивает,

ничего не соображая.

-- Пора в душ, -- говорю я. И выхожу наружу.

Воздух взбадривает. На самом же деле -- божже! -- там холодно. Я колочу в дверь

Сазерлендов.

-- Угу-у, -- доносится из-за двери сонный голос Джона. -- Умгммммхгм. Угм.

Чувствуется осень. Мотоциклы мокры от росы. Дождя сегодня не будет. Но какая

холодина! Градусов сорок(3), должно быть.

Пока остальные собираются, я проверяю уровень масла, шины, болты и натяжение

цепи. Тут немножко провисает, и я достаю инструменты и подтягиваю ее. Мне в

самом деле очень хочется выехать побыстрее.

Я вижу, что Крис одевается потеплее, мы складываем вещи и выезжаем. Определенно

холодно. За несколько минут все тепло из одежды выдувает ветром, и меня начинает

трясти. Бодрит.

Когда солнце поднимется повыше, должно потеплеть. Еще полчаса, и будем

завтракать в Эллендейле. По таким прямым дорогам сегодня надо успеть проехать

как можно больше.

Если бы не этот дьявольский дубак, прогулка была бы просто роскошной. Лучи

низкого утреннего солнца бьют по чему-то похожему на покрывший поля иней, но

это, по-моему, просто роса, блестящая и какая-то туманная. От рассветных теней

местность кажется на вид менее плоской, чем вчера. Всё -- для нас одних. Похоже,

никто еще даже из проснулся. На моих часах шесть тридцать. Старая перчатка над

ними тоже, видать, покрылась инеем, но это скорее соль после вчерашнего дождя.

Старые добрые поношенные перчатки. Сейчас такие жесткие от холода, что пальцы

едва разгибаются.

Вчера я говорил о заботе; я забочусь об этих ветхих мотоциклетных перчатках. Я

улыбаюсь им, летящим рядом со мной по ветерку, поскольку они были со мной

столько лет и так стары, так усталы, так гнилы, что просто смешно. Они

пропитывались маслом, потом, грязью, раздавленными жуками, и теперь, даже если

они не замерзли, когда я кладу их на стол, они не хотят лежать плоско. У них

собственная память. Стоили они всего три доллара, а штопались столько раз, что

залатать их уже практически невозможно, но все равно я трачу на починку много

времени и усилий, потому что не могу представить себе на их месте ни одну новую

пару. Это непрактично, но практичность -- еще не главное, когда имеешь дело с

перчатками или с чем-нибудь другим.

Машине тоже достается толика этого чувства. С намотанными 27-ю тысячами пробега

она уже переходит в разряд долгожителей, хотя множество машин постарше -- еще на

ходу. Но чем больше миль -- и думаю, большинство мотоциклистов согласится со

мной -- тем больше распознаешь в отдельной машине некие чувства, свойственные

только этой, отдельной, машине и никакой другой. Один мой друг, у которого

мотоцикл -- того же производства, модели и даже того же года выпуска, что и мой,

привез его мне на ремонт, и когда я потом опробовал его, трудно было поверить,

что много лет назад он сошел с конвейера того же завода. За все это время он

приобрел собственное ощущение, ход и звук, полностью отличавшиеся от моего. Не

хуже, но другие.

Наверное, это можно назвать личностью. Каждая машина обладает собственной,

уникальной личностью, которую, видимо, можно определить как общую интуитивную

сумму всего, что знаешь о ней и испытываешь к ней. Личность эта постоянно

изменяется: обычно -- к худшему, но иногда, на удивление, -- и к лучшему. Именно

эта личность -- подлинный объект ухода за мотоциклом. Новые машины начинают

жизнь привлекательными незнакомцами, и в зависимости от того, как к ним

относятся, либо быстро деградируют до скверно работающих ворчунов или даже

калек, либо превращаются в здоровых, добродушных друзей-долгожителей. Мой,

например, несмотря на убийственное обращение тех мнимых механиков, кажется,

поправился и со временем требует все меньше ремонтов.

Вот он! Эллендейл!









Водокачка, дома, разбросанные по рощицам в свете утреннего солнца. Я только что

сдался ознобу, почти не прекращавшемуся всю дорогу. На часах семь пятнадцать.

Через несколько минут мы останавливаемся у каких-то старых кирпичных домов. Я

оборачиваюсь к Джону и Сильвии, подъехавшим сзади:

-- Ну и холодина!

Они смотрят на меня рыбьими глазами.

-- Бодрит, говорю, а?

Никакого ответа.

Я жду, пока они не спешатся полностью, а потом вижу, как Джон пытается развязать

весь их багаж. Узел не поддается. Он бросает, и мы вместе направляемся к

ресторану.

Я пытаюсь снова. Иду перед ними спиной вперед, еще не отойдя от езды, заламывая

руки и смеясь:

-- Сильвия! Поговори со мною!

Ни улыбки.

Наверное, они действительно замерзли.

Они заказывают завтрак, не поднимал глаз от стола.

Завтрак заканчивается, и я в конце концов произношу:

-- Что дальше?

Джон отвечает нарочито медленно:

-- Мы не покинем это место, пока не потеплеет.

Он говорит тоном «шерифа на закате»; по всей видимости, это придает его решению

окончательность.

Поэтому Джон, Сильвия и Крис сидят в вестибюле отеля, примыкающего к ресторану,

и греются, а я выхожу погулять.

Мне кажется, они разозлились на меня за то, что я поднял их в такую рань, чтобы

ехать по такому... Когда держишься с кем-то вместе так тесно, то, наверное,

маленькие различия в темпераменте просто не могут не выступить на поверхность.

Теперь, когда я задумался об этом, припоминаю, что прежде никогда не ездил с

ними раньше часу или двух дня, хотя для меня самое лучшее время на мотоцикле --

рассвет и раннее утро.

Городок чист, свеж и совсем не похож на тот, в котором мы сегодня проснулись.

Некоторые уже вышли на улицы, открывают магазины и говорят «доброе утро»,

перебрасываются фразами и отмечают, как сегодня холодно. Два термометра на

теневой стороне улицы показывают 42 и 46 градусов. Тот, что на солнце,

показывает 65.

Через несколько кварталов главная улица двумя утоптанными грунтовыми колеями

съезжает в поле мимо сарая из гофрированного железа, полного сельхозтехники и

ремонтного инструмента, и там, в поле, заканчивается. Человек, стоящий на поле,

смотрит на меня с подозрением: что это я там делал, когда заглядывал в сарай? Я

возвращаюсь по главной улице, нахожу зябкую скамейку, сажусь и начинаю

разглядывать мотоцикл. Делать нечего.

Правильно, было холодно, но не настолько же. Как вообще Джон с Сильвией

собираются пережить зиму в Миннесоте? Какая-то вопиющая непоследовательность,

слишком очевидная, чтобы на ней останавливаться. Если они не переносят

физического дискомфорта и не переносят техники, то у них остается очень мало

почвы для компромиссов. Они одновременно зависят от техники и проклинают ее. Я

уверен, что они об этом знают, и это только усугубляет их нелюбовь ко всей

ситуации в целом. Они не представляют собой логические тезис, а являются живым

свидетельством того, что есть. Но вот три фермера въезжают в город, появляясь

из-за угла в своем новеньком пикапе. Готов спорить, что у них -- все наоборот.

Они будут хвастаться и этим своим грузовичком, и трактором, и новой стиральной

машинкой, и у них найдутся инструменты, чтобы все это починить, если оно

сломается, и они будут знать, как этими инструментами пользоваться. Они ценят

технику. Но им она нужна меньше всего. Если вся техника исчезнет -- завтра же! -

- эти люди смогут выкарабкаться. Круто, но они выживут. И Джон, и Сильвия, и

Крис, и я подохнем через неделю. Анафема техники -- неблагодарность, вот что это

такое.

Хотя -- тупик. Если кто-то неблагодарен, и ему говоришь, что он неблагодарен, --

ладно, обозвал. Только ничего не решилось.

Через полчаса термометр у дверей отеля показывает 53 градуса. Я нахожу остальных

в пустом зале ресторана -- они чем-то обеспокоены. Хотя, если судить по

выражениям на лицах, настроение у них -- отменное, и Джон оптимистически

говорит:

-- Я надену все, что у меня есть, и тогда будет полный порядок.

Он выходит к мотоциклам, а когда возвращается, говорит:

-- Конечно, мне очень не хочется все распаковывать, но и ездить, как в последний

раз, я больше не хочу.

Он сообщает, что в мужском туалете мороз, и, поскольку в ресторане больше никого

нет, заходит у нас за спинами за стол, а я сижу, беседуя с Сильвией, и когда

оборачиваюсь, там стоит Джон, в полный рост выряженный в пару бледно-голубого

теплого белья. Он настолько глупо выглядит, что ухмыляется от уха до уха. Я

секунду смотрю на его очки, оставшиеся на столе, потом говорю Сильвии:

-- Знаешь, минуту назад мы тут сидели и трепались с Кларком Кентом(4)... видишь,

вот его очки... а теперь вдруг... Лоис, как ты думаешь -- ...?

Джон взвывает:

-- СУПНЫЙ МЭН!

Он скользит по натертому полу, словно конькобежец, делает сальто и скользит

обратно. Поднимает одну руку над головой и пригибается, будто готовясь рвануться

в небо.

-- Я готов, я иду!

Потом печально качает головой:

-- Оох, как не хочется портить этот славный потолок, но мое рентген-зрение

подсказывает, что кто-то попал в беду.

Крис хихикает.

-- Мы все попадем в беду, если ты что-нибудь не наденешь, -- говорит Сильвия.

Джон смеется:

-- Эксгибиционист, а? «Элленсдейлский разоблачитель!»

Он немного прогуливается в таком виде, потом начинает натягивать на себя одежду

со словами:

-- О нет, о нет! Они этого не сделают. У Супного Мэна и полиции --

взаимопонимание. Они знают, кто на стороне закона, порядка, справедливости,

порядочности и честной игры для каждого.

Когда мы снова выезжаем на шоссе, еще прохладно, но уже не так. Мы проезжаем

несколько городков, и постепенно, почти неощутимо солнце разогревает нас, и

чувства мои теплеют вместе с ним. Усталость выветривается полностью, ветер и

солнце ощущаются во всей их прекрасной реальности. Вот оно, вот оно -- от

простого повышения температуры и дорога, и зеленые степные фермы, и бьющий в

лицо ветер соединяются в одно целое. И вскоре ничего больше уже не остается,

кроме прекрасного тепла, ветра, скорости и солнца на пустынной дороге. Последний

утренний озноб тает от теплого воздуха. Ветер, и снова солнце, и снова гладкая

дорога.

Так зелено это лето, и так свежо.

В траве перед старой проволочной оградой -- белые и золотые маргаритки, за ними

-- луг с несколькими коровами, а еще дальше, на расстоянии -- мягкий подъем с

чем--то золотым наверху. Трудно сказать, что это. А знать и не нужно.

Когда дорога слегка идет в гору, гул мотора тяжелеет. Мы поднимаемся на пологий

перевал, видим, как перед нами снова разворачивается земля, дорога опускается, и

гул снова стихает. Прерия. Спокойная и отстраненная.

Позже, когда мы останавливаемся, у Сильвин в глазах от ветра стоят слезы; она

вытягивает руки и говорит:

-- Так прекрасно. Так пусто.

Я показываю Крису, как надо расстилать куртку на земле и из запасной рубашки

делать подушку. Ему совсем не хочется спать, но я все равно велю ему лечь: нужно

отдохнуть. Я расстегиваю свою куртку, чтобы самому вобрать как можно больше

тепла. Джон вытаскивает камеру.

Немного погодя он говорит:

-- На свете нет ничего тяжелее, чем фотографировать. Нужен объектив на триста

шестьдесят градусов, что ли? Вот видишь что-то, потом смотришь в матовое стекло,

а там какая-нибудь ерунда. Как только на что-нибудь надеваешь границу, оно

 
Семинарская и святоотеческая библиотеки

Вернуться на главную || Следующая
Полезная информация: