 |
Семинарская и святоотеческая библиотеки |
|
|
|
Ф Е Д О Н Эхекрат, Федон Э х е к р а т. Скажи, Федон, ты был подле Сократа в тот день, когда он выпил яд в тюрьме, или только слышал обо всем от кого-нибудь еще? Ф е д о н. Нет, сам, Эхекрат. Э х е к р а т. Что же он говорил перед смертью? И как встретил кончину? Очень бы мне хотелось узнать. Ведь теперь никто из флиунтцев подолгу в Афинах не быва- ет, а из тамошних наших друзей, кто бы ни приезжал за последнее время, ни один ничего достоверного сообщить не может, кроме того только, что Сократ выпил яду и умер. Вот и все их рассказы. Ф е д о н. Так, значит, вы и про суд ничего не знаете, как и что там происходило? Э х е к р а т. Нет, об этом-то нам передавали. И мы еще удивлялись, что приговор вынесли давно, а умер он столько времени спустя. Как это получилось, Федон? Ф е д о н. По чистой случайности, Эхекрат. Вышло так, что как раз накануне приговора афиняне украсили венком корму корабля, который они посылают на Делос. Э х е к р а т. А что за корабль? Ф е д о н. По словам афинян, это тот самый корабль, на котором Тесей некогда повез на Крит знаменитые семь пар. Он и им жизнь спас, и сам остался жив. А афиняне, как гласит предание, дали тогда Аполлону обет: если все спасутся, ежегодно отправлять на Делос священное посольство. С той поры и поныне они неукос- нительно, год за годом, его отправляют. И раз уж снаря- дили посольство в путь, закон требует, чтобы все время, пока корабль не прибудет на Делос и не возвратится назад, город хранил чистоту и ни один смертный приго- вор в исполнение не приводился. А плавание иной раз затягивается надолго, если задуют противные ветры. Началом священного посольства считается день, когда жрец Аполлона возложит венок на корму корабля. А это случилось накануне суда - я уже вам сказал. Потому-то и вышло, что Сократ пробыл так долго в тюрьме между приговором и кончиною. Э х е к р а т. Ну, а какова была сама кончина, Федон? Что он говорил? Как держался? Кто был при нем из близких? Или же власти никого не допустили и он умер в одиночестве? Ф е д о н. Да что ты, с ним были друзья, и даже много друзей. Э х е к р а т. Тогда расскажи нам, пожалуйста, обо всем как можно подробнее и обстоятельнее. Если, ко- нечно, ты не занят. Ф е д о н. Нет, я совершенно свободен и постараюсь все вам описать. Тем более что для меня нет ничего отраднее, как вспоминать о Сократе, - самому ли о нем говорить, слушать ли чужие рассказы. Э х е к р а т. Но и слушатели твои, Федон, в этом тебе не уступят! Так что уж ты постарайся ничего не упустить, будь как можно точнее! Ф е д о н. Хорошо. Так вот, сидя подле него, я испы- тывал удивительное чувство. Я был свидетелем кон- чины близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал - он казался мне счастливцем, Эхекрат, я видел поступки и слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно и благородно он умирал, что у ме- ня даже являлась мысль, будто и в Аид он отходит не без божественного предопределения и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо иной. Вот почему особой жалости я не ощущал - вопреки всем ожиданиям, - но вместе с тем философская беседа (а именно такого свойства шли у нас разговоры) не доставила мне при- вычного удовольствия. Это было какое-то совершенно небывалое чувство, какое-то странное смешение удо- вольствия и скорби - при мысли, что он вот-вот должен умереть. И все, кто собрался в тюрьме, были почти в таком же расположении духа и то смеялись, то пла- кали, в особенности один из нас - Аполлодор. Ты, верно, знаешь этого человека и его нрав. Э х е к р а т. Как не знать! Ф е д о н. Он совершенно потерял голову, но и сам я был расстроен, да и все остальные тоже. Э х е к р а т. Кто же там был вместе с тобою, Федон? Ф е д о н. Из тамошних граждан - этот самый Апол- лодор, Критобул с отцом, потом Гермоген, Эпиген, Эс- хин, Антисфен. Был и пэаниец Ктесипп, Менексен и еще кое-кто из местных. Платон, по-моему, был нездоров. Э х е к р а т. А из иноземцев кто-нибудь был? Ф е д о н. Да, фиванец Симмий, Кебет, Федонд, а из Мегар - Евклид и Терпсион. Э х е к р а т. А что же Клеомброт и Аристипп? Ф е д о н. Их и не могло быть! Говорят, они были на Эгине в ту пору. Э х е к р а т. И больше никого не было? Ф е д о н. Кажется, больше никого. Э х е к р а т. Так, так, дальше! О чем же, ты говоришь, была у вас беседа? Ф е д о н. Постараюсь пересказать тебе все с самого начала. Мы и до того - и я, и остальные - каждый день непременно навещали Сократа, встречаясь ранним утром подле суда, где слушалось его дело: суд стоит неподалеку от тюрьмы. Всякий раз мы коротали время за разговором, ожидая, пока отопрут тюремные двери. Отпирались они не так уж рано, когда же наконец от- пирались, мы входили к Сократу и большею частью проводили с ним целый день. В то утро мы собрались раньше обыкновенного: накануне вечером, уходя из тюрьмы, мы узнали, что корабль возвратился с Делоса. Вот мы и условились сойтись в обычном месте как можно раньше. Приходим мы к тюрьме, появляется приврат- ник, который всегда нам отворял, и велит подождать и не входить, пока он сам не позовет. - Одиннадцать, - сказал он, - снимают оковы с Сократа и отдают распоряжения насчет казни. Каз- нить будут сегодня. Спустя немного он появился снова и велел нам войти. Войдя, мы увидели Сократа, которого только что рас- ковали, рядом сидела Ксантиппа - ты ведь ее знаешь - с ребенком на руках. Увидев нас, Ксантиппа заголосила, запричитала, по женской привычке, и промолвила так: Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья - с тобою. Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал: - Критон, пусть кто нибудь уведет ее домой. И люди Критона повели ее, а она кричала и била себя в грудь. Сократ сел на кровати, подогнул под себя ногу и потер ее рукой. Не переставая растирать ногу, он сказал: - Что за странная это вещь, друзья, - то, что люди зовут "приятным"! И как удивительно, на мой взгляд, относится оно к тому, что принято считать его противо- положностью, - к мучительному! Вместе разом они в человеке не уживаются, но, если кто гонится за одним и его настигает, он чуть ли не против воли получает и второе: они словно срослись в одной вершине. Мне кажется, - продолжал он, - что, если бы над этим по- размыслил Эзоп, он сочинил бы басню о том, как бог, желая их примирить, не смог, однако ж, положить ко- нец их вражде и тогда соединил их головами. Вот поче- му, как появится одно - следом спешит и другое. Так и со мной: прежде ноге было больно от оков, а теперь - вслед за тем - приятно. Тут Кебет перебил его: - Клянусь Зевсом, Сократ, хорошо, что ты мне на- помнил! Меня уже несколько человек спрашивали насчет стихов, которые ты здесь сочинил, - переложе- ний Эзоповых притч и гимна в честь Аполлона, - и, между прочим, Евен недавно дивился, почему это, попавши сюда, ты вдруг взялся за стихи: ведь раньше ты никогда их не писал. И если тебе не все равно, как я отвечу Евену, когда он в следующий раз об этом спро- сит - а он непременно спросит! - научи, что мне ска- зать. - Скажи ему правду, Кебет, - промолвил Сократ, - что я не хотел соперничать с ним или с его искусст- вом - это было бы нелегко, я вполне понимаю, - но просто пытался, чтобы очиститься, проверить значение некоторых моих сновидений: не этим ли видом искусства они так часто повелевали мне заниматься. Сейчас я тебе о них расскажу. В течение жизни мне много раз являлся один и тот же сон. Правда, видел я не всегда одно и то же, но слова слышал всегда одинаковые: "Сократ, твори и тру- дись на поприще Муз". В прежнее время я считал это призывом и советом делать то, что я и делал. Как зри- тели подбадривают бегунов, так, думал я, и это сновиде- ние внушает мне продолжать мое дело - творить на поприще Муз, ибо высочайшее из искусств - это фи- лософия, а ею-то я и занимался. Но теперь, после суда, когда празднество в честь бога отсрочило мой конец, я решил, что, быть может, сновидение приказывало мне заняться обычным искусством, и надо не противиться его голосу, но подчиниться: ведь надежнее будет пови- новаться сну и не уходить, прежде чем не очистишься поэтическим творчеством. И вот первым делом я сочи- нил песнь в честь того бога, чей праздник тогда справ- ляли, а почтив бога, я понял, что поэт - если только он хочет быть настоящим поэтом - должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром воображения не владею, вот я и взял то, что было мне всего доступ- нее, - Эзоповы басни. Я знал их наизусть и первые же какие пришли мне на память, переложил стихами. Так все и объясни Евену, Кебет, а еще скажи ему от меня "прощай" и прибавь, чтобы как можно скорее сле- довал за мною, если он человек здравомыслящий. Я-то видимо, сегодня отхожу - так велят афиняне. Тут вмешался Симмий: - Да как же убедить в этом Евена, Сократ? Мне много раз приходилось с ним встречаться, и, насколько я знаю этого человека, ни за что он не послушается твоего совета по доброй воле. - Почему же? Разве Евен не философ? - По-моему, философ, - отвечал Симмий. - Тогда он согласится со мною - и он, и всякий другой, кто относится к философии так, как она того требует и заслуживает. Правда, руки на себя он, вероятно, не наложит: это считается недозволенным. С этими словами Сократ спустил ноги на пол и так сидел уже до конца беседы. Кебет спросил его: - Как это ты говоришь, Сократ: налагать на себя руки не дозволено, и все-таки философ соглашается отправиться следом за умирающим? - Ну и что же, Кебет? Неужели вы - ты и Сим- мий - не слышали обо всем этом от Филолая? - Нет. По крайней мере, ничего ясного, Сократ. - Правда, я и сам говорю с чужих слов, однако же охотно повторю то, что мне случалось слышать. Да, пожалуй, оно и всего уместнее для человека, которому . предстоит переселиться в иные края, - размышлять о своем переселении и пересказывать предания о том, что ждет его в конце путешествия. В самом деле, как еще скоротать время до заката? - Так почему же все-таки, Сократ, считается, что убить самого себя непозволительно? Сказать по правде, я уже слышал и от Филолая, когда он жил у нас, - я возвращаюсь к твоему вопросу, - и от других, что этого делать нельзя. Но ничего ясного я никогда ни от кого не слыхал. - Не надо падать духом, - сказал Сократ, - воз- можно, ты еще услышишь. Но пожалуй, ты будешь изумлен, что среди всего прочего лишь это одно так просто и не терпит никаких исключений, как бывает во всех остальных случаях. Бесспорно, есть люди, которым лучше умереть, чем жить, и, размышляя о них - о тех, кому лучше умереть, - ты будешь озадачен, почему считается нечестивым, если такие люди сами окажут себе благодеяние, почему они обязаны ждать, пока их облагодетельствует кто-то другой. Кебет слегка улыбнулся и отвечал: - Зевс свидетель - верно! Эти слова он произнес на своем наречии. - Конечно, это может показаться бессмыслен- ным, - продолжал Сократ, - но, на мой взгляд, свой смысл здесь есть. Сокровенное учение гласит, что мы, люди, находимся как бы под стражей и не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать, - величественное, на мой взгляд, учение и очень глубо- кое. И вот что еще, Кебет, хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся боги, и потому мы, люди, - часть божественного достояния. Согласен ты с этим или нет? - Согласен, - отвечал Кебет. Но если бы кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, не справившись предварительно, угодна ли тебе его смерть, ты бы, верно, разгневался и наказал бы его, будь это в твоей власти? - Непременно! - воскликнул Кебет. - А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вроде как, например, сегодня - меня. - Да, это, пожалуй, верно, - сказал Кебет. - Но то, о чем ты сейчас говорил, будто философы с легкостью и с охотою согласились бы умереть, - это как-то стран- но, Сократ, раз мы только что правильно рассудили, признав, что бог печется о нас и что мы - его достояние. Бессмысленно предполагать, чтобы самые разумные из людей не испытывали недовольства, выходя из-под присмотра и покровительства самых лучших покро- вителей - богов. Едва ли они верят, что, очутившись на свободе, смогут лучше позаботиться о себе сами. Иное дело - человек безрассудный: тот, пожалуй, ре- шит как раз так, что надо бежать от своего владыки. Ему и в голову не придет, что подле доброго надо оста- ваться до последней крайности, о побеге же и думать нечего. Побег был бы безумием, и, мне кажется, вся- кий, кто в здравом уме, всегда стремится быть подле того, кто лучше его самого. Но это очевиднейшим обра- зом противоречит твоим словам, Сократ, потому что разумные должны умирать с недовольством, а неразум- ные - с весельем. Сократ выслушал Кебета и, как показалось, обра- довался его пытливости. Обведя нас взглядом, он сказал: - Всегда-то Кебет отыщет какие-нибудь возраже- ния и не вдруг соглашается с тем, что ему говорят. А Симмий на это: - Да, Сократ, и мне тоже кажется, что Кебет гово- рит дело. С какой стати людям поистине мудрым бе- жать от хозяев, которые лучше и выше их самих, и по- чему при расставании у них должно быть легко на сердце? И мне кажется, Кебет метит прямо в тебя. Ведь ты с такой легкостью принимаешь близкую раз- луку и с нами, и с теми, кого сам признаешь добрыми владыками, - с богами. - Верно, - сказал Сократ, - и, по-моему, я вас по- нял: вы предъявляете обвинение, а я должен защи- щаться, точь-в-точь как в суде. - Совершенно справедливо! - сказал Симмий. - Ну, хорошо, попробую оправдаться перед вами более успешно, чем перед судьями. Да, Симмий и Ке- бет, если бы я не думал, что отойду, во-первых, к иным богам, мудрым и добрым, а во-вторых, к умершим, кото- рые лучше живых, тех, что здесь, на Земле, я был бы не прав, спокойно встречая смерть. Знайте и помните, однако же, что я надеюсь прийти к добрым людям, хотя и не могу утверждать это со всею решительностью. Но что я предстану пред богами, самыми добрыми из владык, - знайте и помните, это я утверждаю без коле- баний, решительнее, чем что бы то ни было в подобном же роде! Так что никаких оснований для недовольства у меня нет, напротив, я полон радостной надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно, как гласят и старинные предания, неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных. - И что же, Сократ? - спросил Симмий. - Ты на- мерен унести эти мысли с собою или, может быть, поделишься с нами? Мне, по крайней мере, думается, что и мы вправе получить долю в этом благе. А вдоба- вок, если ты убедишь нас во всем, о чем станешь гово- рить, вот тебе и оправдательная речь. - Ладно, попытаюсь, - промолвил Сократ. - Но сперва давайте послушаем, что скажет наш Критон: он, по-моему, уже давно хочет что то сказать. - Только одно, Сократ, - отвечал Критон. - При- служник, который даст тебе яду, уже много раз просил предупредить тебя, чтобы ты разговаривал как можно меньше: оживленный разговор, дескать, горячит, а все- го, что горячит, следует избегать - оно мешает дей- ствию яда. Кто этого правила не соблюдает, тому иной раз приходится пить отраву дважды и даже трижды. А Сократ ему: - Да пусть его! Лишь бы только делал свое дело, - пусть даст мне яду два или даже три раза, если понадобится. - Я так и знал, - сказал Критон, - да он давно уже мне докучает. - Пусть его, - повторил Сократ. - А вам, мои судьи, я хочу теперь объяснить, почему, на мой взгляд, человек, который действительно посвятил жизнь фило- софии, перед смертью полон бодрости и надежды обре- сти за могилой величайшие блага. Как это возможно, Симмий и Кебет, сейчас попытаюсь показать. Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним - умиранием и смертью. Люди, как пра- вило, этого не замечают, но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо всю жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с таким рвением упражнялся! Симмий улыбнулся. [Душа и тело с точки зрения познания истины] - Клянусь Зевсом, Сократ, - сказал он - мне не до смеха, но ты меня рассмешил. Я думаю, большинство людей, услыхав тебя, решили бы, что очень метко нападают на философов, да и наши земляки присоединились бы к ним с величайшей охо- той: ведь философы, решат они, на самом деле желают умереть, а стало быть, совершенно ясно, что они заслу- живают такой участи. - И правильно решат, Симмий, только вот насчет того, что им ясно, - это неправильно. Им не понятно и не ясно, в каком смысле желают умереть и заслужи- вают смерти истинные философы и какой именно смер- ти. Так что будем лучше обращаться друг к другу, а большинство оставим в покое. Скажи, как мы рассу- дим: смерть есть нечто? - Да, конечно, - отвечал Симмий. - Не что иное, как отделение души от тела, верно? А "быть мертвым" - это значит, что тело, отделенное от души, существует само по себе и что душа, отделен- ная от тела, - тоже сама по себе? Или, быть может, смерть - это что-нибудь иное? - Нет, то самое, - сказал Симмий. - Теперь смотри, друг, готов ли ты разделить мой взгляд. Я думаю, мы сделаем шаг вперед в нашем ис- следовании, если начнем вот с чего. Как, по-твоему, свойственно философу пристрастие к так называемым довольствиям, например к питью или к еде? - Ни в коем случае, о Сократ, - отвечал Симмий. - А к любовным наслаждениям? - И того меньше! - А к остальным удовольствиям из числа тех, что относятся к уходу за телом? Как тебе кажется, много они значат для такого человека? Например, щегольские сандалии, или плащ, или другие наряды, украшающие тело, - ценит он подобные вещи или не ставит ни во что, разумеется, кроме самых необходимых? Как тебе кажется? - Мне кажется, ни во что не ставит. По крайней мере, если он настоящий философ. - Значит, вообще, по-твоему, его заботы обращены не на тело, но почти целиком - насколько возможно отвлечься от собственного тела - на душу? - По-моему, так. - Стало быть, именно в том прежде всего обнару- живает себя философ, что освобождает душу от обще- ния с телом в несравненно большей мере, чем любой другой из людей? - Да, пожалуй. - И наверное, Симмий, по мнению большинства людей, тому, кто не находит в удовольствиях ничего приятного и не получает своей доли, и жить-то не стоит? Ведь он уже на полдороге к смерти, раз нисколько не думает о телесных радостях! - Да, ты совершенно прав. - А теперь взглянем, как приобретается способ- ность мышления. Препятствует ли этому тело или нет, если взять его в соучастники философских разысканий? Я имею в виду вот что. Могут ли люди сколько-нибудь доверять своему слуху и зрению? Ведь даже поэты без конца твердят, что мы ничего не слышим и не ви- дим точно. Но если эти два телесных чувства ни точ- ностью, ни ясностью не отличаются, тем менее надежны остальные, ибо все они, по-моему, слабее и ниже этих двух. Или ты иного мнения? - Нет, что ты! - Когда же в таком случае, - продолжал Сократ, - душа приходит в соприкосновение с истиной? Ведь, принимаясь исследовать что бы то ни было совместно с телом, она - как это ясно - всякий раз обманывается по вине тела. - Ты прав. Так не в размышлении ли - и только в нем од- ном - раскрывается перед нею что-то от [подлинного] бытия? - Верно. - И лучше всего мыслит она, конечно, когда ее не тревожит ничто из того, о чем мы только что говори- ли, - ни слух, ни зрение, ни боль, ни удовольствие, когда, распростившись с телом, она останется одна или почти одна и устремится к [подлинному] бытию, пре- кратив и пресекши, насколько это возможно, общение с телом. - Так оно и есть. - Значит, и тут душа философа решительно пре- зирает тело и бежит от него, стараясь остаться наедине с собою? - Очевидно, так. - Теперь такой вопрос, Симмий. Признаём мы, что существует справедливое само по себе, или не при- знаем? - Ну разумеется, признаём, клянусь Зевсом. - А прекрасное и доброе? - Как же не признать? - А тебе случалось хоть раз видеть что-нибудь по- добное воочию? - Конечно, нет, - сказал Симмий. - Значит, ты постиг это с помощью какого-то иного телесного чувства? Я говорю сейчас о вещах того же рода - о величине, здоровье, силе и так далее - одним словом, о том, что каждая из этих вещей представляет собою по своей сущности. Так как же, самое истинное в них мы обнаруживаем с помощью тела? Или же, на- против, кто из нас всего тщательнее и настойчивее при- учит себя размышлять о каждой вещи, которую он ис- следует, тот всего ближе подойдет к ее истинному познанию? - Именно так. - Но в таком случае самым безукоризненным обра- зом разрешит эту задачу тот, кто подходит к каждой вещи средствами одной лишь мысли (насколько это возможно), не привлекая в ходе размышления ни зре- ния, ни иного какого чувства и ни единого из них не беря в спутники рассудку, кто пытается уловить любую из сторон бытия самое по себе, во всей ее чи- стоте, вооруженный лишь мыслью самой по себе, тоже вполне чистой, и отрешившись как можно полнее от собственных глаз, ушей и, вообще говоря, от всего сво- его тела, ибо оно смущает душу всякий раз, как они действуют совместно, и не дает ей обрести истину и разумение. Разве не такой человек, Симмий, больше всех преуспеет в исследовании бытия? - Все, что ты говоришь, Сократ, - отвечал Сим- мий, - совершенно верно. - Да, - продолжал Сократ, - примерно такое убе- ждение и должно составиться из всего этого у подлин- ных философов, и вот что приблизительно могли бы они сказать друг другу: "Словно какая-то тропа приво- дит нас к мысли, что, пока мы обладаем телом и душа наша неотделима от этого зла, нам не овладеть пол- ностью предметом наших желаний. Предмет же этот, как мы утверждаем, - истина. В самом деле, тело не только доставляет нам тысячи хлопот - ведь ему необходимо пропитание! - но вдобавок подвержено недугам, любой из которых мешает нам улавливать бытие. Тело на- полняет нас желаниями, страстями, страхами и такой массою всевозможных вздорных призраков, что, верьте слову, из-за него нам и в самом деле совсем невозможно о чем бы то ни было поразмыслить! А кто виновник войн, мятежей и битв, как не тело и его страсти? Ведь все войны происходят ради стяжания богатств, а стяжать их нас заставляет тело, которому мы по-рабски служим. Вот по всем этим причинам - по вине тела - у нас и нет досуга для философии. Но что всего хуже: если даже мы на какой-то срок освобождаемся от заботы о теле, чтобы обратиться к ис- следованию и размышлению, тело и тут всюду нас путает, сбивает с толку, приводит в замешательство, в смятение, так что из-за него мы оказываемся не в си- лах разглядеть истину. И напротив, у нас есть неоспо- римые доказательства, что достигнуть чистого знания чего бы то ни было мы не можем иначе как отрешив- шись от тела и созерцая вещи сами по себе самою по себе душой. Тогда, конечно, у нас будет то, к чему мы стремимся с пылом влюбленных, а именно разум, но только после смерти, как обнаруживает наше рассужде- ние, при жизни же - никоим образом. Ибо если, не рас- ставшись с телом, невозможно достичь чистого знания, то одно из двух: или знание вообще недостижимо, или же достижимо только после смерти. Ну, конечно, ведь только тогда, и никак не раньше, душа остается сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы, по-видимо- му, тогда будем ближе всего к знанию, когда как можно больше ограничим свою связь с телом и не будем зараже- ны его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам бог нас не освободит. Очистившись таким образом и избавившись от безрассудства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими такими же, как и мы, [чистыми сущностями] и собственными силами познаем все чистое, а это, скорее всего, и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволено". Вот что, Симмий, мне кажется, непременно должны говорить друг другу все подлинно стремящиеся к зна- нию и такого должны держаться взгляда. Ты согласен со мною? - Совершенно согласен, Сократ. - Если же это верно, друг, - продолжал Сократ, - можно твердо надеяться, что там, куда я нынче отправ- ляюсь, именно там, скорее, чем где-нибудь еще, мы в полной мере достигнем цели, ради которой столько трудились всю жизнь, так что назначенное мне путе- шествие я начинаю с доброю надеждою, как и всякий другой, кто верит, что очистил свой ум и этим привел его в должную готовность. - Да, это так, - сказал Симмий. - А очищение - не в том ли оно состоит (как гово- рилось прежде), чтобы как можно тщательнее отре- шать душу от тела, приучать ее собираться из всех его частей, сосредоточиваться самой по себе и жить, на- сколько возможно, - и сейчас и в будущем - наедине с собою, освободившись от тела, как от оков? - Совершенно верно, - сказал Симмий. - Но это как раз и называется смертью - освобо- ждение и отделение души от тела? - Да, бесспорно. - Освободить же ее, - утверждаем мы, - постоян- но и с величайшею настойчивостью желают лишь истин- ные философы, в этом как раз и состоят философские занятия - в освобождении и отделении души от тела. Так или не так? - Очевидно, так. - Тогда мне остается повторить уже сказанное вна- чале: человек всю жизнь приучал себя жить так, чтобы быть как можно ближе к смерти, а потом, когда смерть наконец приходит к нему, он негодует. Разве это не смешно? - Конечно, еще бы не смешно. - Да и в самом деле, Симмий, - продолжал Сократ, - истинные философы много думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше, чем эти люди. Суди сам. Если они непрестанно враждуют со своим телом и хотят обособить от него душу, а когда это про- исходит, трусят и досадуют, - ведь это же чистейшая бессмыслица! Как не испытывать радости, отходя туда, где надеешься найти то, что любил всю жизнь, - любил же ты разумение, - и избавиться от общества давнего своего врага! Немало людей жаждали сойти в Аид после смерти любимого, супруги или же сына: их вела надежда встретиться там со своими желанными и больше с ними не разлучаться. А человек, который на самом деле любит разумение и проникся уверен- ностью, что нигде не приобщится к нему полностью, кроме как в Аиде, - этот человек будет досадовать, ког- да наступит смерть, и отойдет, полный печали?! Вот как нам надо рассуждать, друг Симмий, если мы говорим о настоящем философе, ибо он будет совер- шенно уверен, что нигде в ином месте не приобщится к разумению во всей его чистоте. Но когда так, повторяю, разве это не чистейшая бессмыслица, чтобы такой чело- век боялся смерти? - Да, полная бессмыслица, клянусь Зевсом, - ска- зал Симмий. - А если ты увидишь человека, которого близкая смерть огорчает, не свидетельствует ли это с достаточ- ной убедительностью, что он любит не мудрость, а тело? А может, он окажется и любителем богатства, или любителем почестей, или того и другого разом. - Ты говоришь сущую правду, - сказал Симмий. - Теперь ответь мне, Симмий: то, что называют мужеством, не свойственно ли в наивысшей степени людям, о которых идет у нас беседа? - Да, несомненно. - Ну, а рассудительность - то, что так называет обычно большинство: умение не увлекаться страстями, но относиться к ним сдержанно, с пренебрежением,- не свойственна ли она тем и только тем, кто больше всех других пренебрегает телом и живет философией? - Иначе и быть не может. - Хорошо, - продолжал Сократ. - Если же ты дашь себе труд задуматься над мужеством и рассуди- тельностью остальных людей, ты обнаружишь нечто несообразное. - Как так, Сократ? - Ты ведь знаешь, что все остальные считают смерть великим злом? - Еще бы! - И если иные из них - когда решатся ее встре- тить - мужественно встречают смерть, то не из страха ли перед еще большим злом? - Правильно. - Стало быть, все, кроме философов, мужественны от боязни, от страха. Но быть мужественным от робо- сти, от страха - ни с чем не сообразно! - Да, разумеется. - Взглянем теперь на людей умеренных. Если иные умеренны, то и тут то же самое: они рассудительны в силу особого рода невоздержности. "Это невоз- можно!" - скажем мы, а все же примерно так оно и обстоит с туповатой рассудительностью. Те, кому она присуща, воздерживаются от одних удовольствий про- сто потому, что боятся потерять другие, горячо их желают и целиком находятся в их власти. Хотя невоз- ержностью называют покорность удовольствиям, все же получается, что эти люди, сдаваясь на милость одних удовольствий, побеждают другие. Вот и выходит так, как мы только что сказали: в известном смысле они воздержны именно благодаря невоздержности. - Похоже, что так. - Но, милый мой Симмий, если иметь в виду добро- детель, разве это правильный обмен - менять удоволь- ствие на удовольствие, огорчение на огорчение, страх на страх, разменивать большее на меньшее, словно монеты? Нет, существует лишь одна правильная мо- нета - разумение, и лишь в обмен на нее должно все отдавать; лишь в этом случае будут неподдельны и мужество, и рассудительность, и справедливость - одним словом, подлинная добродетель: она сопряжена с разумением, все равно, сопутствуют ли ей удоволь- ствия, страхи и все иное тому подобное или не сопутству- ют. Если же все это отделить от разумения и обменивать друг на друга, как бы не оказалась пустою видимостью такая добродетель, поистине годная лишь для рабов, хилая и подложная. Между тем, истинное - это действительно очищение от всех [страстей], а рассуди- тельность, справедливость, мужество и само разуме- ние - средство такого очищения. И быть может, те, ко- му мы обязаны учреждением таинств [мистерий], были не так уж просты, но на самом деле еще в древности при- открыли в намеке, что сошедший в Аид непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие посвящение, отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах, "много тирсоносцев, да мало вакхантов", и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не кто иной, как только истинные философы. Одним из них старался стать и я - всю жизнь, всеми силами, ничего не упуская. Верно ли я ста- рался и чего мы достигли, мы узнаем точно, если то будет угодно богу, когда придем в Аид. Ждать осталось недол- го, сколько я понимаю. Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет; вот почему я сохраняю спокойствие и веселость: я поки- даю и вас, и здешних владык в уверенности, что и там найду добрых владык и друзей, как нашел их здесь. И если вам моя речь показалась более убедительной, чем афинским судьям, это было бы хорошо. Когда Сократ закончил, заговорил Кебет: - Вот это - по крайней мере на мой взгляд - ска- зано прекрасно, кроме одного: то, что ты говорил о душе, вызывает у людей большие сомнения. Они опа- саются, что, расставшись с телом, душа уже нигде больше не существует, но гибнет и уничтожается в тот самый день, как человек умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него, она рассеивается, словно дыха- ние или дым, разлетается, и ее уже решительно больше нет. Разумеется, если бы душа действительно могла где-то собраться сама по себе и вдобавок избавленная от всех зол, которые ты только что перечислил, это было бы, Сократ, источником великой и прекрасной надежды, что слова твои - истина. Но что душа умер- шего продолжает существовать и обладает известной способностью мыслить, - это, на мой взгляд, тре- бует веских доказательств и обстоятельных разъяс- нений. - Верно, Кебет, - согласился Сократ. - Что же нам делать, однако? Не хочешь ли потолковать об этом: может так быть или не может? - Очень хочу, - сказал Кебет. - Хочу знать, что ты об этом думаешь. [Четыре доказательства бессмертия души. Аргумент первый: взаимопереход противоположностей] - Хорошо, - промолвил Сократ. - Мне кажется, что теперь никто, даже комический поэт, не решится утверждать, будто я попусту мелю языком и разглагольствую о вещах, которые меня не касаются. Итак, если не возражаешь, приступим к рассуждению. Начнем, пожалуй, вот с какого вопроса: что, души скончавшихся находятся в Аиде или же нет? Есть древ- нее учение - мы его уже вспоминали, - что души, при- шедшие отсюда, находятся там и снова возвращаются сюда, возникая из умерших. Если это так, если живые вновь возникают из умерших, то, по-видимому, на- ши души должны побывать там, в Аиде, не правда ли? Если бы их там не было, они не могли бы и возник- нуть; и если бы мы с полною ясностью обнаружили, что живые возникают из мертвых и никак не иначе, это бы- ло бы достаточным доказательством нашей правоты. Если же все это не так, поищем иных доводов. - Отлично, - сказал Кебет. - Тогда, - продолжал Сократ, - чтобы тебе было легче понять, не ограничивайся одними людьми, но взгляни шире, посмотри на всех животных, на расте- ния - одним словом, на все, чему присуще возникнове- ние, и давай подумаем, не таким ли образом возникает все вообще - противоположное из противоположного - в любом случае, когда налицо две противоположности. Возьми, например, прекрасное и безобразное, или спра- ведливое и несправедливое, или тысячи иных противо- положностей. Давай спросим себя: если существуют противоположные вещи, необходимо ли, чтобы одна непременно возникала из другой, ей противоположной? Например, когда что-нибудь становится больше, зна- чит ли это с необходимостью, что сперва оно было меньшим, а потом из меньшего становится боль- шим? - Да. - И соответственно если оно станет меньше, то меньшим станет из большего? - Конечно, - подтвердил Кебет. - И слабое возникает из сильного, а скорое из мед- ленного? - Несомненно! - Какой бы еще привести тебе пример? Если что становится хуже, то не из лучшего ли? Если справедли- вее, то из несправедливого? Так? - А как же иначе? - Значит, мы достаточно убедились, что всё воз- никает таким образом - противоположное из противо- положного? - Совершенно достаточно. - Тогда двинемся дальше. Нет ли между любыми двумя противоположностями как бы чего-то промежу- точного? Так как противоположностей две, то воз- можны два перехода - от одной противоположности к другой или, наоборот, от второй к первой. Например, между большей вещью и меньшей возможны рост и убывание, и об одной мы говорим, что она убывает, о другой - что растет. - Да, ты прав, - сказал Кебет. - Но ведь не иначе обстоит дело с разъединением и соединением, с охлаждением и нагреванием и во всех остальных случаях; у нас не всегда может найтись под- ходящее к случаю слово, но на деле это всегда и непре- менно так: противоположности возникают одна из дру- гой, и переход этот обоюдный. - Ты совершенно прав, - сказал Кебет. - Теперь ответь мне, есть ли что-нибудь противо- положное жизни, как сон противоположен бодрство- ванию? - Конечно, есть. - Что же именно? - Смерть, - отвечал Кебет. - Значит, раз они противоположны, то возникают друг из друга, и между двумя этими противоположно- стями возможны два перехода. - Ну, конечно! - Тогда я назову тебе одну из двух пар, которые только что упомянул, - сказал Сократ, - и саму пару, и связанные с нею переходы, а ты назовешь мне дру- гую. Я говорю: сон и бодрствование, и из сна возни- кает бодрствование, а из бодрствования - сон, а перехо- ды в этом случае называются засыпанием и пробужде- нием. Достаточно тебе этого или нет? - Вполне достаточно. - Теперь сам скажи так же о жизни и смерти. Ты признаешь, что жизнь противоположна смерти? - Признаю. - И что они возникают одна из другой? - Да. - Стало быть, из живого что возникает? - Мертвое, - промолвил Кебет. - А из мертвого что? - продолжал Сократ. - Должен признать, что живое, - сказал Кебет. - Итак, Кебет, живое и живые возникают из мертвого? - По-видимому, да. - Значит, наши души имеют пребывание в Аиде? - Похоже, что так. - Не правда ли, из двух переходов, связанных с этой парой, один совершенно ясен? Ведь умирание - вещь ясная, ты со мною согласен? - Разумеется, согласен! - Как же мы теперь поступим? Не станем вводить для равновесия противоположный переход - пускай себе природа хромает на одну ногу? Или же мы обязаны уравновесить умирание каким-то противоположным переходом? - Пожалуй, что обязаны. - Каким же именно? - Оживанием. - Но если оживание существует, - продолжал Сок- рат, - то чем оно будет, это оживание? Не переходом ли из мертвых в живые? - Да, конечно. - Значит, мы согласны с тобою и в том, что жи- вые возникли из мертвых ничуть не иначе, чем мерт- вые - из живых. Но если так, мы уже располагаем достаточным, на мой взгляд, доказательством, что души умерших должны существовать в каком-то месте, от- куда они вновь возвращаются к жизни. - Да, Сократ, мне кажется - это необходимый вы- вод из всего, в чем мы с тобою согласились, - сказал Кебет. - А вот взгляни, Кебет, еще довод в пользу того, что не напрасно, на мой взгляд, пришли мы с тобою к согласию. Если бы возникающие противоположности не уравновешивали постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой линии, только в одном направлении и никогда не пово- рачивало вспять, в противоположную сторону, - ты сам понимаешь, что все в конце концов приняло бы один и тот же образ, приобрело одни и те же свойства, и возникновение прекратилось бы. - Нет, не понимаю. Как это? - спросил Кебет. - Да очень просто. - отвечал Сократ. - Представь себе, например, что существует только засыпание и что пробуждение от сна его не уравновешивает, - ты легко поймешь, что в конце концов сказание об Эндимионе оказалось бы вздором и потеряло всякий смысл, пото- му что и все остальное также погрузилось бы в сон. И если бы все только соединялось, прекратив разъеди- няться, очень быстро стало бы по слову Анаксагора: "Все вещи [были] вместе". И точно так же, друг Ке- бет, если бы все причастное к жизни умирало, а уме- рев, оставалось бы мертвым и вновь не оживало, - разве не совершенно ясно, что в конце концов всё стало бы мертво и жизнь бы исчезла? И если бы даже живое возникало из чего-нибудь иного, а затем все-таки умирало, каким образом можно было бы избегнуть всеобщей смерти и уничтожения? - Никаким, сколько я могу судить, Сократ, - ска- зал Кебет. - А ты, мне кажется, рассуждаешь совершен- но верно. - Вот и мне кажется, Кебет, что это именно так, а не как-нибудь иначе, - сказал Сократ, - и что мы нисколько не обманываем себя, приходя к согласию. Поистине существуют и оживание, и возникновение живых из мертвых. Существуют и души умерших, и добрым между ними выпадает лучшая доля, а дур- ным - худшая. [Аргумент второй: знание как припоминание того, что было до рождения человека] - Постой-ка, Сократ, - подхватил Кебет, - твои мысли подтверждает ещё один довод, если только верно то, что ты так часто, бывало, повторял, а именно что знание на самом деле не что иное, как припоминание: то, что мы те- перь припоминаем, мы должны были знать в прош- лом, - вот что с необходимостью следует из этого до- вода. Но это было бы невозможно, если бы наша душа не существовала уже в каком-то месте, прежде чем родиться в нашем человеческом образе. Значит, опять выходит, что душа бессмертна. - Но как это доказывается, Кебет? - вмешался Симмий. - Напомни мне, я что-то забыл. - Лучшее доказательство, - сказал Кебет, - за- ключается в том, что когда человека о чем-нибудь спрашивают, он сам может дать правильный ответ на любой вопрос - при условии, что вопрос задан пра- вильно. Между тем, если бы у людей не было знания и верного понимания, они не могли бы отвечать вер- но. И кроме того, поставь человека перед чертежом или чем-нибудь еще в таком же роде - и ты с полнейшей ясностью убедишься, что так оно и есть. - А если этого тебе недостаточно, Симмий, - ска- зал Сократ, - погляди, не согласишься ли ты с дру- гими соображениями, вот примерно какими. Ты ведь сомневаешься, может ли то, что называют знанием, быть припоминанием? - Нет, я-то как раз не сомневаюсь, - возразил Симмий. - Мне нужно лишь одно, и как раз то, о чем сейчас идет речь: припомнить. Кебет только принялся рассуждать - и я уже почти все помню и почти что согласен с вами. И тем не менее мне бы хотелось услышать, как примешься рассуждать ты. - Я? Да вот как, - сказал Сократ. - Мы оба, разумеется, сходимся на том, что, если человеку пред- стоит что-либо припомнить, он должен уже знать это заранее. - Конечно. - Тогда, может быть, мы сойдёмся и на том, что знание, если оно возникает таким образом, каким именно, я сейчас скажу, - это припоминание? Если человек, что-то увидев, или услыхав, или восприняв иным каким-либо чувством, не только узнает это, но еще и примыслит нечто иное, принадлежащее к иному знанию, разве не вправе мы утверждать, что он вспомнил то, о чем мыслит? - Как это? - Вот тебе пример. Знать человека и знать лиру - это ведь разные знания? - Само собой. - Но тебе, конечно, известно, что испытывают влюбленные, когда увидят лиру, или плащ, или иное что из вещей своего любимца: они узнают лиру, и тут же в уме у них возникает образ юноши, которому эта лира принадлежит. Это и есть припоминание. Так же точно, когда видят Симмия, часто вспоминают Ке- бета. Можно бы назвать тысячи подобных случаев. - Да, клянусь Зевсом, тысячи! - сказал Симмий. - Стало быть, это своего рода припоминание, - продолжал Сократ. - Но в особенности, мне кажется, нужно говорить о припоминании, когда дело касается вещей, забытых с течением времени или давно не ви- денных. Как, по-твоему? - Ты совершенно прав. - Теперь скажи мне, возможно ли, увидев нарисо- ванного коня или нарисованную лиру, вспомнить вдруг о человеке? Или, увидев нарисованного Симмия, вспо- мнить Кебета? - Вполне возможно. - А увидев нарисованного Симмия, вспомнить самого Симмия? - И это возможно. - Не следует ли из всего этого, что припоминание вызывается когда сходством, а когда и несходством? - Следует. - И если мы припоминаем о чем-то по сходству, не бывает ли при этом, что мы непременно задаемся вопросом, насколько полно или, напротив, неполно это сходство с припоминаемым? - Непременно бывает. - Тогда смотри, верно ли я рассуждаю дальше. Мы признаем, что существует нечто, называемое рав- ным, - я говорю не о том, что бревно бывает равно бревну, камень камню и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от всего этого, - о равенстве самом по себе. Признаем мы, что оно существует, или не при- знаем? - Признаем, клянусь Зевсом, да еще как! - отве- чал Симмий. - И мы знаем, что это такое? - Прекрасно знаем. - Но откуда мы берем это знание? Не из тех ли вещей, о которых мы сейчас говорили? Видя равные между собою бревна, или камни, или еще что-нибудь, мы через них постигаем иное, отличное от них. Или же оно не кажется тебе иным, отличным? Тогда взгляни вот так: бывает, что равные камни или бревна хоть и не меняются нисколько, а все ж одному человеку кажутся равными, а другому нет? - Конечно, бывает. - Ну, а равное само по себе - не случалось ли, чтобы оно казалось тебе неравным, то есть чтобы ра- венство показалось тебе неравенством? - Никогда, Сократ! - Значит, это не одно и то же, - сказал Сократ, - равные вещи и само равенство. - Никоим образом, на мой взгляд. - И однако же, знание о нем ты примысливаешь и извлекаешь как раз из этих равных вещей, как ни отличны они от самого равенства, верно? - Вернее не скажешь, - отвечал Симмий. - И между ним и вещами может существовать либо сходство, либо несходство? - Разумеется. - Впрочем, это не важно, - заметил Сократ. - Но всякий раз, когда вид одной вещи вызывает у тебя мысль о другой, либо сходной с первою, либо несход- ной, - это припоминание. - Да, несомненно. - А скажи, - продолжал Сократ, - с бревнами и другими равными между собою вещами, которые мы сейчас называли, дело обстоит примерно так же? Они представляются нам равными в той же мере, что и рав- ное само по себе, или им недостает этого равного, чтобы ему уподобиться? - Недостает, и очень, - отвечал Симмий. - Тогда представь себе, что человек, увидев ка- кой-нибудь предмет, подумает: "То, что у меня сейчас перед глазами стремится уподобиться чему-то иному из существующего, но таким же точно сделаться не может и остается ниже, хуже". Согласимся ли мы, что этот человек непременно должен заранее знать второй предмет, который он находит схожим с первым, хоть и не полностью? - Непременно согласимся. - Прекрасно. А разве не такое же впечатление у нас составляется, когда речь идет о равных вещах и равенстве самом по себе? - Совершенно такое же! - Ну, стало быть, мы непременно должны знать равное само по себе еще до того, как впервые увидим равные предметы и уразумеем, что все они стремятся быть такими же, как равное само по себе, но пол- ностью этого не достигают. - Да, верно. - Но мы, конечно, согласимся и в том, что такая мысль возникает и может возникнуть не иначе как при помощи зрения, осязания или иного чувственного вос- приятия. То, что я говорю, относится ко всем чувствам одинаково. - Да, одинаково, Сократ. По крайней мере, до тех пор, пока мы не упускаем из виду цель нашего рассу- ждения. - Итак, именно чувства приводят нас к мысли, что все воспринимаемое чувствами стремится к до- подлинно равному, не достигая, однако, своей цели? Так мы скажем или по-другому? - Да, так. - Но отсюда следует, что, прежде чем начать ви- деть, слышать и вообще чувствовать, мы должны были каким-то образом узнать о равном самом по себе - что это такое, раз нам предстояло соотносить с ним равенства, постигаемые чувствами: ведь мы понимаем, что все они желают быть такими же, как оно, но усту- пают ему. - Да, Сократ, это с необходимостью следует из того, что уже сказано. - А видим мы, и слышим, и вообще чувствуем с того самого мига, как родились на свет? - Конечно. - Но знанием равного мы должны были обладать еще раньше, - так мы скажем? - Выходит, мы должны были обладать им еще до рождения? - Выходит, что так. - А если мы приобрели его до рождения и с ним появились на свет, наверно, мы знали - и до рожде- ния, и сразу после - не только равное, большее и меньшее, но и все остальное подобного рода? Ведь не на одно равное распространяется наше доказательство, но совершенно так же и на прекрасное само по себе, и на доброе само по себе, и справедливое, и священное - одним словом, как я сейчас сказал, на все, что мы в своих беседах, и предлагая вопросы, и отыскивая от- веты, помечаем печатью "бытия самого по себе" ( 7ayto o 7esti 0). Так что мы должны были знать все это, еще не родившись. - Да, верно. - И если, узнав однажды, мы уже не забываем, то всякий раз мы должны рождаться, владея этим зна- нием, и хранить его до конца жизни. Ведь что такое "знать"? Приобрести знание и уже не терять его. А под забвением, если не ошибаемся, Симмий, мы понимаем утрату знания. - Да, Сократ, совершенно верно, - сказал Симмий. - Но если, рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавли- ваем прежние знания, тогда, по-моему, "познавать" означает восстанавливать знание, уже тебе принадле- жавшее. И, называя это "припоминанием", мы бы, по- жалуй, употребили правильное слово. - Совершенно правильное. - Ну да, ведь, как выяснилось, вполне возможно, чтобы человек, увидев что-либо, или услыхав, или по- стигнув любым иным чувством, вслед за тем помыслил о чем-то другом, забывшемся в силу либо сходства, либо же несходства двух этих предметов. Итак, повто- ряю, одно из двух: либо все мы рождаемся, уже зная вещи сами по себе, и знаем их до конца своих дней, либо те, о ком мы говорим, что они познают, на самом деле только припоминают, и учиться в этом случае означало бы припоминать. - Так точно оно и есть, Сократ. - И что бы ты выбрал, Симмий? Что мы ро- ждаемся, владея знанием, или что позже припоминаем уже известное в прежние времена? - Пока я не могу еще сделать выбора, Сократ. - Тогда вот тебе другой вопрос - скажи, что ты думаешь по этому поводу: если человек что-то знает, может он выразить свои знания словами или не мо- жет? - Несомненно может, Сократ, - отвечал Симмий. - И ты думаешь, все могут ясно высказаться о вещах, о которых мы сейчас говорили? - Хотел бы я так думать, - возразил Симмий, - но очень боюсь, что завтра, в этот час, уже не будет на свете человека, который сумел бы это сделать по-настоящему. - Значит, ты не думаешь, Симмий, что эти вещи известны каждому? - Ни в коем случае. - Значит, люди припоминают то, что знали когда-то? - Должно быть. - Но когда появляются у нас в душе эти знания? Ведь не после того, как мы родились в человеческом облике? - Конечно, нет! - Значит, раньше? - Да. - Стало быть, Симмий, наши души и до того, как им довелось оказаться в человеческом образе, суще- ствовали вне тела и уже тогда обладали разумом. - Да, если только мы не приобретаем эти знания в тот самый миг, когда рождаемся, Сократ: вот время, которое мы еще не приняли в расчет. - Будь по-твоему, друг, но тогда в какое же время мы их теряем? Ведь мы не рождаемся с этими зна- ниями, как мы только что с тобою согласились. Может быть, мы теряем их в тот же миг, в который и при- обретаем? Или ты укажешь иное какое время? - Нет, Сократ, не укажу. Теперь я понял, что ска- зал глупость. - Тогда, Симмий, вот к чему мы пришли: если су- ществует то, что постоянно у нас на языке, - прекрас- ное, и доброе, и другие подобного рода сущности, к которым мы возводим все, полученное в чувственных восприятиях, причем обнаруживается, что все это до- сталось нам с самого начала, - если это так, то с той же необходимостью, с какой есть эти сущности, суще- ствует и наша душа, прежде чем мы родимся на свет. Если же они не существуют, разве не шло бы наше рассуждение совсем по-иному? Значит, это так, и в рав- ной мере необходимо существование и таких сущно- стей, и наших душ еще до нашего рождения, и, видимо, если нет одного, то нет и другого? - По-моему, это совершенно необходимо, Сократ, - ответил Симмий. - И какое прекрасное прибежище на- ходит наше рассуждение в том, что одинаково суще- ствуют и души до рождения, и те сущности, о кото- рых ты говоришь! Для меня, по крайней мере, нет ничего более очевидного: да, все эти вещи безусловно и неоспоримо существуют - и прекрасное, и доброе, и все остальное, о чем ты сейчас говорил. Что до меня, мне других доводов не надо! - А как быть с Кебетом? - спросил Сократ. - Нужно ведь и его убедить. - Я думаю, и ему этого достаточно, - сказал Сим- мий, - хотя нет на свете человека более упорного и недоверчивого. И все же, я думаю, он вполне убедился, что душа наша существовала до того, как мы родились. Но будет ли она существовать и после того, как мы умрем, - продолжал он, - это и мне, Сократ, пред- ставляется еще не доказанным. Еще не опровергнуто опасение большинства, о котором говорил Кебет, что со смертью человека душа немедленно рассеивается и ее существованию настает конец. В самом деле, пусть даже она возникла и образовалась где-то в ином месте и существовала прежде, чем войти в человеческое тело, - разве это мешает ей, после того как она нако- нец войдет в тело, а затем избавится от него, погиб- нуть и разрушиться самой? - Ты прав, Симмий, - заметил Кебет. - Я бы ска- зал так: доказана только половина того, что нужно, а именно что наша душа существовала прежде, чем мы родились. Надо еще доказать, что и когда мы умрем, она будет существовать ничуть не хуже, чем до на- шего рождения. Иначе доказательство останется не- завершенным. - Оно уже и теперь завершено, Симмий и Ке- бет, - возразил Сократ, - если вы потрудитесь соеди- нить в одно два доказательства - это и другое, на ко- тором мы сошлись раньше, то есть что все живое возникает из умершего. Раз наша душа существовала ранее, то, вступая в жизнь и рождаясь, она возникает неизбежно и только из смерти, из мертвого состояния. Но в таком случае она непременно должна существо- вать и после смерти: ведь ей предстоит родиться снова. Значит, то, о чем вы говорите, уже доказано. И все же, мне кажется, и ты, и Симмий были бы не прочь углу- бить это доказательство потому, что испытываете дет- ский страх, как бы и вправду ветер не разнес и не рассеял душу, когда она выходит из тела, - в особен- ности если человеку выпало умирать не в тихую по- году, а в сильную бурю. Кебет улыбнулся. - Ну что ж, Сократ, - сказал он, - постарайся переубедить трусов. А впрочем, не то чтобы мы сами трусили, но, пожалуй, сидит и в нас какое-то малое дитя - оно-то всего этого и боится. Постарайся же его разубедить, чтобы оно не страшилось смерти, точно буки. - Так ведь над ним придется каждый день произ- носить заклинания, пока вы его совсем не исцелите, - сказал Сократ. - Но где же нам взять чародея, сведущего в таких заклинаниях, если ты, Сократ, нас покидаешь? - Греция велика, Кебет, и, конечно, сведущие люди найдутся. А сколько племен и народов кроме греков! И в поисках такого чародея вам надо обойти их все, не щадя ни денег, ни трудов, ибо нет на свете ни- чего, на что было бы уместнее потратить деньги. Надо поискать и среди вас самих: мне кажется, вы не так легко найдете человека, который сумел бы исполнить эту задачу лучше вашего. [Аргумент третий: самотождество идеи (эйдоса) души] - Мы сделаем, Сократ, как ты говоришь, - сказал Кебет. - Но вернемся к тому, от чего мы отвлеклись, если ты не против. - Нисколько не против, наоборот! - Прекрасно. - Вот какой вопрос нам нужно задать себе, по-мо- ему, - сказал Сократ. - Чему свойственно испыты- вать это состояние, то есть рассеиваться, и каким вещам оно грозит, и за какие, напротив, можно не опасаться? Потом нужно рассудить, куда отнести душу, и уж в зависимости от этого страшиться за нашу душу или быть за нее спокойным. - Да, верно ты говоришь. - Не правда ли, рассеянию подвержено все со- ставное и сложное по природе - оно распадается таким же образом, как прежде было составлено? И если только вообще возможно этой участи избежать, то лишь в одном случае: когда вещь оказывается не- составной? - Я думаю, так оно и есть, - сказал Кебет - Скорее всего можно предполагать, что несо- ставные вещи - это те, которые всегда постоянны и неизменны, а те, что в разное время неодинаковы и неиз- менностью вовсе не обладают, - те составные. - По-моему, так. - Тогда давай обратимся к тому, о чем мы гово- рили раньше. Та сущность, бытие которой мы выясняем в наших вопросах и ответах, - что же, она всегда не- изменна и одинакова или в разное время иная? Может ли равное само по себе, прекрасное само по себе, все вообще существующее само по себе, то есть бытие, претерпеть какую бы то ни было перемену? Или же любая из этих вещей, единообразная и существующая сама по себе, всегда неизменна и одинакова и никогда, ни при каких условиях не подвержена ни малейшему изменению? - Они должны быть неизменны и одинаковы, Со- крат, - отвечал Кебет. - А что мы скажем о многих прекрасных вещах, ну, допустим, о прекрасных людях, или конях, или плащах, что мы скажем о любых других вещах, кото- рые называют равными или прекрасными, короче го- воря, обо всем, что одноименно упомянутым сущно- стям? Они тоже неизменны или, в полную противопо- ложность тем, первым, буквально ни на миг не остаются неизменными ни по отношению к самим себе, ни по отношению друг к другу? - И снова ты прав, - ответил Кебет, - они все время изменяются. - Теперь скажи мне, ведь эти вещи ты можешь ощупать, или увидеть, или ощутить с помощью ка- кого-нибудь из чувств, а неизменные [сущности] можно постигнуть только лишь с помощью размышления - они безвидны и незримы? - Да, ты совершенно прав! - Итак, с твоего разрешения, мы установим два вида сущего - зримое и безвидное. - Согласен. - Безвидное всегда неизменно, а зримое непре- рывно изменяется? - Примем и это, - согласился Кебет. - Пойдем дальше, - сказал Сократ. - В нас самих есть ли что-нибудь - тело или душа - отличное [от этих двух видов]? - Ничего нет. - К какому же из двух видов [сущего] ближе тело? - Каждому ясно, что к зримому. - А душа? Зрима она или незрима? - [Незрима], по крайней мере для людей. - Да ведь мы все время говорим о том, что зримо или незримо для человеческой природы! Или, может, ты имеешь в виду другую [природу]? - Нет, человеческую. - Что же мы скажем о душе? Можно ее видеть или нельзя? - Нельзя. - Значит, она безвидна? - Да. - Значит, в сравнении с телом душа ближе к без- видному, а тело в сравнении с душой - к зримому? - Несомненно, Сократ. - А разве мы уже не говорили, что, когда душа пользуется телом, исследуя что-либо с помощью зре- ния, слуха или какого-нибудь иного чувства (ведь исследовать с помощью тела и с помощью чувства - это одно и то же!), тело влечет ее к вещам, непрерыв- но изменяющимся, и от соприкосновения с ними душа сбивается с пути, блуждает, испытывает замешатель- ство и теряет равновесие, точно пьяная? - Да, говорили. - Когда же она ведет исследование сама по себе, она направляется туда, где все чисто, вечно, бессмертно и неизменно, и так как она близка и сродни всему этому, то всегда оказывается вместе с ним, как только остается наедине с собой и не встречает препятствий. Здесь наступает конец ее блужданиям, и, в непрерыв- ном соприкосновении с постоянным и неизменным, она и сама обнаруживает те же свойства. Это ее состояние мы называем разумением, правильно? - Совершенно правильно, Сократ! Ты говоришь замечательно! - Итак, еще раз: к какому виду [сущего] ближе душа, как ты рассудишь, помня и прежние доводы, и эти, самые последние? - Мне кажется, Сократ, - ответил Кебет, - лю- бой, даже самый отъявленный тугодум, идя по этому пути, признает, что душа решительно и безусловно ближе к неизменному, чем к изменяющемуся. - А тело? - К изменяющемуся. - Взгляни теперь еще вот с какой стороны. Когда душа и тело соединены, природа велит телу подчи- няться и быть рабом, а душе - властвовать и быть госпожою. Приняв это в соображение, скажи, что из них, по-твоему, ближе божественному и что смерт- ному? Не кажется ли тебе, что божественное создано для власти и руководительства, а смертное - для под- чинения и рабства? - Да, кажется. - Так с чем же схожа душа? - Ясно, Сократ: душа схожа с божественным, а тело со смертным. - Теперь подумай, Кебет, согласен ли ты, что из всего сказанного следует такой вывод: божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, не- разложимому, постоянному и неизменному самому по себе в высшей степени подобна наша душа, а человече- скому, смертному, постигаемому не умом, многооб- разному, разложимому и тленному, непостоянному и несходному с самим собою подобно - и тоже в высшей степени - наше тело. Можем мы сказать что-нибудь вопреки этому, друг Кебет? - Нет, не можем. - А если так, то не подобает ли телу быстро раз- рушаться, а душе быть вовсе неразрушимой или почти неразрушимой? - Как же иначе? - Но ведь ты замечаешь, что, когда человек умирает, видимая его часть - тело, принадлежащая к видимому, или труп, как мы его называем, которому свой- ственно разрушаться, распадаться, развеиваться, под- вергается этой участи не вдруг, не сразу, но сохраняет- ся довольно долгое время, если смерть застигнет тело в удачном состоянии и в удачное время года. К тому же тело усохшее и набальзамированное, как бальзами- руют в Египте, может сохраняться чуть ли не без конца. Но если даже тело и сгниет, некоторые его ча- сти - кости, сухожилия и прочие им подобные, можно сказать, бессмертны. Верно? - Да. - А душа, сама безвидная и удаляющаяся в места славные, чистые и безвидные - поистине в Аид, к благому и разумному богу, куда - если бог пожелает - вскорости предстоит отойти и моей душе, - неужели душа, чьи свойства и природу мы сейчас определили, немедленно, едва расставшись с телом, рассеивается и погибает, как судит большинство людей? Нет, друзья Кебет и Симмий, ничего похожего, но скорее всего вот как. Допустим, что душа разлучается с телом чи- стою и не влачит за собою ничего телесного, ибо в те- чение всей жизни умышленно избегала любой связи с телом, остерегалась его и сосредоточивалась в самой себе, постоянно в этом упражняясь, иными словами, посвящала себя истинной философии и, по сути дела, готовилась умереть легко и спокойно. Или же это нельзя назвать подготовкою к смерти? - Бесспорно, можно. - Такая душа уходит в подобное ей самой безвид- ное место, божественное, бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне избавлен- ная от блужданий, безрассудства, страхов, диких вожде- лений и всех прочих человеческих зол, и - как говорят о посвященных в таинства - впредь навеки поселяется среди богов. Так мы должны сказать, Кебет, или как-ни- будь по-иному? - Так, клянусь Зевсом, - ответил Кебет. - Но, думаю, если душа разлучается с телом осквер- ненная и замаранная, ибо всегда была в связи с телом, угождала ему и любила его, зачарованная им, его страстями и наслаждениями настолько, что уже ничего не считала истинным, кроме телесного, - того, что можно осязать, увидеть, выпить, съесть или использо- вать для любовной утехи, а все смутное для глаза и незримое, но постигаемое разумом и философским рас- суждением, приучилась ненавидеть, бояться и избе- гать, - как, по-твоему, такая душа расстанется с телом чистою и обособленною в себе самой? - Никогда! - Я думаю, что она вся проникнута чем-то телес- ным: ее срастили с ним постоянное общение и связь и долгие заботы о нем. - Совершенно верно. - Но ведь телесное, друг, надо представлять себе плотным, тяжелым, землеобразным, видимым. Ясно, что душа, смешанная с телесным, тяжелеет, и эта тяжесть снова тянет ее в видимый мир. В страхе перед без- видным, перед тем, что называют Аидом, она бродит среди надгробий и могил - там иной раз и замечают похожие на тени призраки душ. Это призраки как раз таких душ, которые расстались с телом нечистыми; они причастны зримому и потому открываются глазу. - Да, Сократ, похоже на то. - Очень похоже, Кебет. И конечно же это души не добрых, но дурных людей: они принуждены блу- ждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в прошлом, и так блуждают до той поры, пока пристрастием к бывшему своему спутнику - к телес- ному - не будут вновь заключены в оковы тела. Оковы эти, вероятно, всякий раз соответствуют тем навыкам, какие были приобретены в прошлой жизни. - О каких же навыках ты говоришь, Сократ? - Ну, вот, например, кто предавался чревоугодию, беспутству и пьянству, вместо того чтобы всячески их остерегаться, перейдет, вероятно, в породу ослов или иных подобных животных. Как тебе кажется? - Это вполне вероятно. - А те, кто отдавал предпочтение несправедливо- сти, властолюбию и хищничеству, перейдут в волков, ястребов или коршунов. Или же мы с тобою решим, что такие души перейдут в иные какие-нибудь те- ла? - Что ты! - сказал Кебет. Конечно, в эти, ко- торые ты назвал. - Тогда, по-моему, уже ясно, что и всем остальным предназначены места, соответствующие их главной в жизни заботе. - Да уж куда яснее! - А самые счастливые среди них, уходящие в самое лучшее место, - это те, кто преуспел в гражданской, полезной для всего народа добродетели: имя ей рассуди- тельность и справедливость, она рождается из повсе- дневных обычаев и занятий, без участия философии и ума. - Чем же они такие счастливые? - Да они, вероятно, снова окажутся в общительной и смирной породе, среди пчел, или, может быть, ос, или муравьев, а не то и вернутся к человеческому роду, и из них произойдут воздержные люди. - Да, похоже на то. - Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не очистился до конца, - никому, кто не стремился к познанию. Потому-то, милые мои Симмий и Кебет, истинные философы гонят от себя все желания тела, крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разорения и бедности в отличие от большинства, которое корыстолюбиво, и, хотя они в отличие от вла- столюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и бесславия, доставляемых дурною жизнью, они от жела- ний воздерживаются. - Так ведь иное было бы и недостойно их, Со- крат! - воскликнул Кебет. - Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о о своей душе, а не холит тело, тот расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная куда, а они следуют своим путем: в уверенности, что нельзя перечить философии и противиться освобождению и очищению, которые она несет, они идут за ней, куда бы она ни повела. - Как это, Сократ? - Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что: когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче лю- бого блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию известно, в каком положении бывает их душа, когда философия берет ее под свое покровительство и с тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до какой степени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться от них, не пользоваться их службою, на- сколько это возможно, и советуя душе сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда, сама в себе, она мыслит о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего из того, что она с помощью другого исследует из других вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, кото- рому не считает нужным противиться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей, желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит не только обычное зло, какого и мог бы ожидать, - напри- мер, заболевает или проматывается, потакая своим страстям, - но и самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом отчета. - Какое же это, зло, Сократ? - спросил Кебет. - А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно ясным и предельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною согласишься, что в первую очередь это отно- сится к вещам видимым. - Охотно соглашусь. - А согласишься ли ты, что именно в таком со- стоянии тело сковывает душу особенно крепко? - То есть как? - А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она пригвождает душу к телу, прон- зает ее и делает как бы телесною, заставляя принимать за истину все, что скажет тело. А разделяя представ- ления и вкусы тела, душа, мне кажется, неизбежно пе- ренимает его правила и привычки, и уже никогда не прийти ей в Аид чистою - она всегда отходит, обреме- ненная телом, и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеянное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным, чи- стым и единообразным. - Верно, Сократ, совершенно верно, - сказал Кебет. - По этим как раз причинам, Кебет, воздержны и мужественны те, кто достойным образом стремится к познанию, а вовсе не по тем, о которых любит говорить большинство. Или, может, ты иного мнения? - Нет, что ты! - Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает, будто дело философии - освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может снова предаться радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие Пенелопы, без конца распускающей свою ткань. Внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, боже- ственное и непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бед- ствий. Благодаря такой пище и в завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дур- ного, незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и никак не существовать. После этих слов Сократа наступило долгое молча- ние. Видно было, что и сам он размышляет над только что сказанным, и большинство из нас тоже. Потом Ке- бет и Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ приметил это и спросил: - Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недостаточно? Да, правда, остается еще немало сомни- тельных и слабых мест, если просмотреть все от начала до конца с нужным вниманием. Конечно, если у вас на уме что-нибудь другое, я молчу. Но если вы в затруд- нении из-за этого, не стесняйтесь, откройте свои со- ображения, если они кажутся вам более убедитель- ными, наконец, примите в свой разговор и меня, если находите, что с моею помощью дело пойдет лучше. - На это Симмий отозвался так: - Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в смущении и всё только подталкиваем друг друга, чтобы тебя спросить, потому что очень хотим услышать, что ты ответишь, да боимся причинить тебе огорчение - как бы наши вопросы не были тебе в тя- гость из-за нынешней беды. - Сократ слегка улыбнулся и сказал: - Ах, Симмий, Симмий! До чего же трудно было бы мне убедить чужих людей, что я совсем не считаю бе- дою нынешнюю свою участь, если даже вас я не могу в этом убедить и вы опасаетесь, будто сегодня я рас- положен мрачнее, чем раньше, в течение всей жизни! Вам, верно, кажется, что даром прорицания я уступаю лебедям, которые, как почуют близкую смерть, заводят песнь такую громкую и прекрасную, какой никогда еще не певали: они ликуют оттого, что скоро отойдут к богу, которому служат. А люди из-за собственного страха перед смертью возводят напраслину и на лебедей, ут- верждая, что они якобы оплакивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на предсмертную песнь. Им и невдомек, этим людям, что ни одна птица не поет, когда страдает от голода, или холода, или иной какой нуж- ды, - даже соловей, даже ласточка или удод, хотя про них и рассказывают, будто они поют, оплакивая свое горе. Но, по-моему, это выдумка - и про них, и про лебедей. Лебеди принадлежат Аполлону, и пото- му - вещие птицы - они провидят блага, ожидающие их в Аиде, и поют, и радуются в этот последний свой день, как никогда прежде. Но я и себя, вместе с лебе- дями, считаю рабом того же господина и служителем то- го же бога, я верю, что и меня мой владыка наделил даром пророчества не хуже, чем лебедей, и не сильнее, чем они, горюю, расставаясь с жизнью. Так что вы може- те говорить и спрашивать о чем хотите, пока вам не пре- пятствуют Одиннадцать, поставленные афинянами. - Что ж, прекрасно, - начал Симмий, - в таком случае и я объясню тебе, в чём мои затруднения, и Ке- бет не скроет, что из сказанного сегодня кажется ему неприемлемым. Мне думается, Сократ, - как, впрочем, может быть, и тебе самому, - что приобрести точное знание о подобных вещах в этой жизни либо невозмож- но, либо до крайности трудно, но в то же время было бы позорным малодушием не испытать и не проверить всеми способами существующие на этот счет взгляды и отступиться, пока возможности для исследования не исчерпаны до конца. Значит, нужно достигнуть одного из двух: узнать истину от других или отыскать ее са- мому либо же, если ни первое, ни второе невозможно, принять самое лучшее и самое надежное из человече- ских учений и на нем, точно на плоту, попытаться пе- реплыть через жизнь, если уже не удастся перепра- виться на более устойчивом и надежном судне - на каком-нибудь божественном учении. Поэтому я теперь наберусь смелости и задам свой вопрос, тем более что ты и сам велишь: я не хочу потом укорять себя за то, что теперь промолчал. Да, Сократ, я и сам размышляю над твоими словами, и вместе с ним, с Кебетом, и мне кажется, они не вполне убедительны. А Сократ на это: - Может быть, тебе и правильно кажется, друг, но только скажи, в чем именно "не вполне"? - А вот в чем, на мой взгляд: то же самое рассу- ждение можно применить к лире, к ее струнам и гар- монии. И верно, в настроенной лире гармония - это нечто невидимое, бестелесное, прекрасное и божествен- ное, а сама лира и струны - тела, то есть нечто телес- ное, сложное, земное и сродное смертному. Представь себе теперь, что лиру разбили или же порезали и по- рвали струны, - приводя те же доводы, какие приво- дишь ты, кто-нибудь будет упорно доказывать, что гармония не разрушилась и должна по-прежнему суще- ствовать. Быть того не может, скажет такой человек, чтобы лира с разорванными струнами и сами струны - вещи смертной природы - все ещё существовали, а гар- мония, сродная и близкая божественному и бессмерт- ному, погибла, уничтожившись раньше, чем смертное. Нет, гармония непременно должна существовать, и прежде истлеют без остатка дерево и жилы струн, чем претерпит что-нибудь худое гармония. И право же, Со- крат, я думаю, ты и сам отлично сознаешь что наибо- лее частый взгляд на душу таков: если наше тело связывают и держат в натяжении тепло, холод, сухость, влажность и некоторые иные, подобные им, [начала], то душа наша есть сочетание и гармония этих [начал], когда они хорошо и соразмерно смешаны друг с дру- гом. И если душа - это действительно своего рода гармония, значит, когда тело чрезмерно слабеет или, напротив, чрезмерно напрягается - из-за болезни или иной какой напасти, - душа при всей своей божествен- ности должна немедленно разрушиться, как разрушает- ся любая гармония, будь то звуков или же любых тво- рений художников; а телесные останки могут сохра- няться долгое время, пока их не уничтожит огонь или тление. Пожалуйста, подумай, как нам отвечать на этот довод, если кто будет настаивать, что душа есть сочета- ние телесных качеств и потому в том, что мы назы- ваем смертью, гибнет первою. Сократ, по всегдашней своей привычке, обвел со- бравшихся взглядом, улыбнулся и сказал: - Симмий говорит дело. Если кто из вас находчи- вее моего, пусть отвечает. Кажется, Симмий метко под- дел [наше] рассуждение. И все-таки, на мой взгляд, прежде чем отвечать, нужно сперва выслушать еще Кебета, - в чем упрекает [наши] доводы он, а мы тем временем подумаем, что нам сказать. И тогда уже, вы- слушав обоих, мы либо уступим им, если выяснится, что они поют в лад, а если нет - будем отстаивать свое доказательство. Ну, Кебет, теперь твой черед: говори, что тебя смущает. - Да, Сократ, я скажу, - отозвался Кебет. - Мне кажется, [наше] доказательство не сдвинулось с места, и упрек, что мы делали ему раньше, можно повторить и теперь. Что наша душа существовала и до того, как воплотилась в этом образе, доказано - я не отрицаю - очень тонко и, смею сказать, очень убедительно. Но что она и после нашей смерти продолжает где-то существо- вать, это мне представляется далеко не столь убедитель- ным. Правда, я не разделяю возражения Симмия, будто душа не сильнее и не долговечнее тела. Наоборот, сколько я понимаю, душа обладает огромным преимуще- ством перед всем телесным. "Как же так? - спросят меня. - Откуда же тогда твои сомнения, если ты ви- дишь, что после смерти человека даже более слабая его часть продолжает существовать? Разве тебе не кажется. что более долговечная часть непременно должна сохра- няться в целости все это время?" Смотри, есть ли толк в том, что я на это отвечаю. Естественно, что и мне, как раньше Симмию, понадобится какое-нибудь уподоб- ление. Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же са- мое, что применить этот довод к умершему старику ткачу и утверждать, будто он не погиб, но где-то суще- ствует, целый и невредимый, и в подтверждение предъ- явить плащ, который старик сам себе соткал: плащ-то ведь цел, ему ничего не сделалось, он невредим. А если кто усомнится, тогда спросить, что долговечнее, люди или плащи, которые постоянно в употреблении, в носке, и, услыхав в ответ: "Разумеется, люди", - счи- тать доказанным, что человек, соткавший этот плащ, без всякого сомнения, цел и невредим, раз не погибла вещь менее долговечная. Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все об- стоит иначе. Следи и ты за там, что я говорю. Кто так рассуждает, судит нелепо - это каждому видно. Ведь наш ткач соткал и сносил много этаких плащей и пе- режил их все, за исключением, правда, одного, послед- него, но из этого никак не следует, будто человек негод- нее или бессильнее плаща. То же самое уподобление, по-моему, применимо и к душе, связанной с телом, и, кто говорит о душе и тела теми же самыми словами, что о ткаче и плаще, мне ка- жется, говорит верно: он скажет, что душа долговеч- нее, а тело слабее и кратковременнее; к этому, однако ж, он должен прибавить, что всякая душа снашивает много тел, в особенности если живет много лет: тело ведь изнашиваатся и отмирает еще при жизни человека, и, стало быть, душа беспрерывно ткет наново, заменяя сношенное. И когда душа погибает, последняя одежда на ней непременно должна быть цела - она одна только и переживает душу. Лишь после гибели души обнаружи- вает тело природную свою слабость и скоро истребляется тлением. Значит, приняв наше доказательство, мы всё еще не можем твердо надеяться, что душа наша, когда мы умрем, будет где-то продолжать свое существование. Мало того, скажут мне, допустим, мы сделаем сто- роннику этих доводов еще большие уступки, чем сделал ты, и согласимся, что душа существует не только до нашего рождения, но, что вполне возможно, некото- рые души существуют и после того, как мы умрем, и будут существовать, и много раз родятся, и снова умрут: ведь душа по природе своей настолько сильна, что способна вынести много рождений. Допустим, со всем этим мы согласимся, но не признаем, что душа не несет никакого ущерба в частых своих рождениях и не погибает однажды совершенно в какую-то из своих смертей, - а никто не похвастается, будто знает хоть нибудь об этой последней смерти и о разрушении тела, несущем гибель душе, ибо такое ощущение никому из нас не доступно. Раз это так, не следует нам выказы- вать отвагу перед смертью; она просто безрассудна, такая отвага, - ведь доказать, что душа совершенно бессмертна и неуничтожима, мы не можем. А раз не можем, умирающий непременно будет бояться за свою душу, как бы, отделяясь от тела на этот раз, она не по- гибла окончательно. Выслушав Симмия и Кебета, мы все помрачнели. Потом мы признавались друг другу, что прежние до- воды полностью нас убедили, а тут мы снова испыты- вали замешательство и были полны недоверия не только к сказанному прежде, но и к тому, что нам еще пред- стояло услышать. Может быть, это мы никуда не годны и не способны ни о чем судить? Или же сам вопрос не допускает ясного ответа? Э х е к р а т. Клянусь богами, Федон, я вас отлично понимаю. Послушал я тебя, и вот что примерно хочется мне сказать самому себе: "Какому же доказательству мы теперь поверим, если Сократ говорил так убеди- тельно, и, однако же, все его рассуждения поколебле- ны! До сих пор меня всегда особенно привлекал взгляд на душу как на своего рода гармонию. Когда об этом зашла речь, мне словно напомнили, что я давно дер- жусь такого мнения и сам, и теперь снова, как бы с са- мого начала, мне до крайности нужно какое-нибудь иное доказательство, которое уверит меня, что душа умирает вместе с телом. Продолжай, ради Зевса! Как Сократ вернулся к своему доказательству? И был ли он заметно удручен - так же как и вы - или же, напротив, спокойно помог вашему исследованию? И вполне ли успешной была его помощь или не вполне? Расскажи нам обо всем как можно точнее! Ф е д о н. Знаешь, Эхекрат, я часто восхищался Со- кратом, но никогда не испытывал такого восхищения, как в тот раз. Он нашелся, что ответить, но в этом нет еще, пожалуй, ничего странного. Если я был восхищен сверх всякой меры, так это тем, во-первых, с какой охо- той, благожелательностью и даже удовольствием он |
|
| Полезная информация: |