Шмеман А. прот. Воскресные беседы

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Всего естественного человеку естественно хотеть. Но вот смерти, исчезновения, растворения в ничто — «черной бани с пауками», как говорил Достоевский, раковинного гула небытия — никто не хочет. Смерть остается всегда и всюду некой тайной, в которую человек, поскольку он — человек, а не машина, не робот» не муравей, не может не вглядываться и не вдумываться. И попытки попросту снять эту тему, заменить ее экономическими или политическими рассуждениями, не только неудачны, но и свидетельствуют о плоскости и ограниченности. И когда пропаганда призывает страх смерти преодолевать заботой о будущих поколениях и об их счастье, то она как будто не понимает, что призыв этот удивительно глуп. Ибо если считать источником трагизма в человеке именно сознание своей смертности, то трагизм этот останется и в будущем, каково бы ни было внешнее материальное счастье пресловутых будущих поколений. Если человек обречен на ничто, если конец каждого человека (а ведь никакого человечества нет, есть только люди), если конец его — ничто, то позвольте спросить: почему этот ужасающий абсурд становится менее абсурдным от того, что в будущем будет, допустим, больше справедливости и лучшее отопление в домах? А ведь ничего другого не обещают все философии, все идеологии, основанные на отрицании бессмертия и вечности.
Но уж тогда гораздо последовательнее и честнее проповедники так называемого «экзистенциализма», которые так просто и начинают с утверждения абсурдности и бессмысленности человеческой жизни. Тогда, конечно, в словах Льва Толстого — «и после глупой жизни настанет глупая смерть» — больше правды, чем в бесконечной суете дешевых идеологий будущего счастья.
Все это приводит нас к простому утверждению: смерть для человека — это предельно важный предмет размышленья и осмысленья. В каком-то глубоком смысле вся жизнь человека — это решение вопроса о том, как жизнь относится к смерти, о смысле этого таинственного конца. И глубина религии в том, что она этой темы не обходит. Но антирелигиозная пропаганда скрывает от людей настоящее религиозное ученье о смерти, особенно же христианское ученье. Она отожествляет его с первобытным и примитивным «анимизмом» и, главное, скрывает, что настоящее христианское вдохновенье — не в примирении со смертью, а в борьбе с ней и победе над ней.

ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Великий Пост завершается в Церкви двумя лучезарными, праздничными днями, лучше сказать — неким двуединым, двухдневным праздником. Это Лазарева суббота — день, когда вспоминаем мы воскрешение Христом его умершего друга Лазаря, и — Вербное воскресенье, когда мы празднуем торжественный вход в Иерусалим, совершенный Христом за шесть дней до предания его на страдания и крестную смерть. Словно прежде, чем вступить в печаль и тьму этих страстных дней, прежде чем еще раз стать свидетелями страданий Христовых, являет нам Церковь подлинный смысл вольной Христовой жертвы, спасительной Его смерти.
Христос был далек от Иерусалима, когда умер Лазарь, и только спустя четыре дня пришел Он в Вифанию и встретился с сестрами Лазаря Марфой и Марией и с плачущими и скорбящими его друзьями. И вот в Евангелии от Иоанна подробно рассказывается об этой встрече. Сначала разговор с Марфой и Марией. Обе говорят Христу: «Господи! Если бы ты был здесь, не умер бы брат мой...». И Христос отвечает: «Воскреснет брат твой!». И все же, несмотря на этот ответ, когда увидел Он сестер плачущих и пришедших с ними плачущих иудеев, Он «Сам, — пишет евангелист Иоанн, — восскорбел духом и возмутился»... И вот подходит Он к могиле и Сам плачет, и окружающие говорят: смотри, как Он любил его. Христос приказывает снять камень, лежавший на гробнице. И когда сняли камень, Он, по словам евангелиста, «воззвал громким голосом: Лазарь! Иди вон... И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами...».
В чем смысл этого события, которое так светло, так радостно, так победно празднует Церковь в Лазареву субботу? Как совместить печаль, слезы Христа и эту силу воскресить мертвого? Всем своим празднованием Церковь отвечает на этот вопрос: Христос плачет потому, что в этой смерти своего друга Он созерцает торжество смерти в мире, смерти, которой Бог не сотворил, но которая воцарилась и царствует в мире, отравляя жизнь, претворяя всю ее в бессмысленное чередование дней, неумолимо стремящихся к пропасти.
И вот этот приказ: «Лазарь, иди вон!» Это чудо любви, торжествующей над смертью, это вызов смерти, это — объявление ей войны Христом, это утверждение, что разрушена, умерщвлена должна быть сама смерть. И для того, чтобы разрушить смерть и ее тьму, сам Христос — и это значит сам Бог, сама любовь, сама жизнь — сойдет во гроб встретиться со смертью лицом к лицу, и разрушит ее, и дарует нам вечную жизнь, для которой создал нас Бог. И на следующий день вступает Христос в Иерусалим. Но вступает не так, как Он вступал часто и раньше: неузнанный, неизвестный, непризнанный, Нет, теперь Он, который никогда не искал ни власти, и славы, Сам как бы готовит свое торжество. Он приказывает своим ученикам привести молодую ослицу. Он садится на нее и вступает в город, предшествуемый толпой. детьми с пальмовыми ветвями в руках. И эта толпа и эти дети приветствуют Его древним приветствием, с которым обращались только к царю: «Осанна! Благословен приходящий во имя Господне! Осанна в вышних! И потрясся весь град...», — пишет евангелист. Эта толпа, эти пальмовые ветки, это гремящее царское приветствие, эта ликующая радость — что значит все это? И почему каждый год мы вспоминаем это событие с такой же радостью, словно мы сами стоим на улице святого города и ждем, и встречаем, и ликуем, и повторяем все те же слова, все то же вечное «Осанна»? Это значит, что, пускай только в одном далеком от всех нас городе, — но Христос был царем, царствовал, был признан народом как царь! Да, Он учил о царстве Божьем, о будущем своем воцарении. Но вот в тот день, за шесть дней прежде Пасхи, Он явил свое царство на земле, открыл его людям, призвал их, а с ними и всех нас, стать гражданами этого царства Христова, подданными этого смиренного царя, царя без земной власти и без земного могущества, но всесильного любовью.
Мы живем в мире, в государствах, отрекшихся от Бога, занятых только самими собой, дрожащих за свою власть, силу, могущество, победы. И почти нет в этом мире места Божьей любви, Божьему свету, Божьей радости. Но вот, в этот единственный день в году, когда стоим мы в переполненных храмах и поднимаем вербу, и гремит опять это царское Осанна, — мы говорим себе, и говорим миру, и свидетельствуем: не умерло, не погибло, не исчезло с лица земли царство Христово, так ярко засиявшее в тот день в Иерусалиме. Мы говорим Богу: Ты еси един Господь, Ты наш единый царь, и мы знаем и верим и утверждаем, что победит оно, это царство Твоей любви. Твоей победы над грехом, над злом и над смертью, и что радости этой веры никто не отнимет от нас. Пускай полагают люди все свои надежды на силу и насилие, пускай верят только в пушки, в тюрьмы и в страх. Пускай мучают других людей. Нет, не устоит это царство насилия, зла и лжи. Рухнет, как рухнули все прежние царства, как исчезли все прежние властелины. А твое Господи, царство пребудет. И настанет время, когда любовью своей Ты утрешь всякую слезу с глаз наших, растворишь в своей радости всякое горе, пронзишь светом вечности созданный Тобою мир.
В Вербное воскресенье мы знаем, что после этого торжества своего Христос начнет восхождение к страданьям и к смерти. Но свет, зажегшийся в этот день, будет освещать и эту бездонную тьму. За крестом и смертью взойдет заря неизреченной пасхальной радости. Вот смысл и сила этих удивительных дней, когда, завершив пост, мы готовимся следовать за Христом к его вольной страсти, к его победному снисхождению в смерть, к его преславному воскресению в третий день.

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
В пасхальную ночь, когда крестный ход, обойдя церковь, останавливается у запертых ее дверей и наступает одна, последняя минута молчания перед взрывом пасхальной радости, в нашем сердце сознательно или бессознательно возникает тот же вопрос, который был, согласно евангельскому рассказу, в сердце женщин, пришедших рано утром, «едва воссиявшу солнцу», ко гробу Христа. Вопрос этот: «Кто отвалит нам камень от гроба?» Совершится ли еще раз это чудо? Станет ли еще раз ночь светлее, чем день? Наполнит ли нас еще раз эта ничем не объяснимая, ни от чего в мире не зависящая радость, которая всю ночь и еще столько дней будет звучать в этом обмене пасхальным приветствием: Христос воскресе! Воистину воскресе!
Минута эта всегда приходит. Двери открываются. Мы входим в залитый светом храм. Мы вступаем в ликующую пасхальную заутреню. Но где-то в душе вопрос остается. Что все это значит? Что значит праздновать Пасху в этом мире, наполненном страданием, ненавистью, мелочностью, войнами, что значит петь «смертию смерть поправ» и слушать о том, что «мертвый ни един во гробе», когда смерть остается все еще, несмотря на всю жизненную суету, единственной абсолютной земной достоверностью... Неужели же Пасха, эта светлая ночь, это ликованье — только минутный уход от реальности, возможность некоего духовного опьянения, после которого рано или поздно, но наступают те же будни, та же серая действительность, тот же счет неумолимо пробегающих мимо дней, месяцев, лет, — та же гонка к смерти и к небытию? Ведь нам давно уже твердят, что религия — это самообман, это опиум, это выдумка, помогающая человеку в его трудной судьбе, это мираж, который все время рассеивается. И не более ли мужественно, не более ли достойно человека от миража этого отказаться и лицом к лицу встретиться с простой и трезвой действительностью?
Что ответить на все это? Пожалуй, первый приблизительный ответ мог бы быть таким: не может быть, чтобы все это было просто выдумкой! Не может быть, чтобы столько веры, столько радости, столько света — вот уже почти две тысячи лет — было бы только бегством, миражом. Может ли мираж длиться веками? Ответ это, конечно, веский, но еще не окончательный. И надо прямо сказать, что окончательного, общеобязательного ответа, такого, который можно было бы напечатать в виде научного объяснения пасхальной веры, — такого ответа нет. Каждый здесь свидетельствовать может только о своем собственном и живом опыте и говорить за себя.
В живом и личном опыте, когда всматриваешься и вдумываешься в него, вдруг находишь то, на чем все остальное зиждется, что вдруг все освещает таким ослепительным светом, в котором действительно, как воск от лица огня, тают сомнения и вопросы. Что же это за опыт? Я не могу его иначе описать и определить, как опыт живого Христа. Не потому я верю во Христа, что раз в году и с самых ранних лет мне дано участвовать в пасхальном торжестве, а потому возможна Пасха, потому наполняется светом и радостью эта единственная ночь, потому такой победной силой звучит это приветствие: Христос воскресе! Воистину воскресе! — что сама вера моя родилась из опыта живого Христа.
Как и когда родилась она? Не знаю, не помню. Знаю только, что всякий раз, когда я открываю Евангелие и читаю о Нем, читаю Его слова, Его учение, я мысленно, от всего сердца и от всего естества, говорю то, что сказали посланные фарисеями, чтобы арестовать Христа, и вернувшиеся, не арестовав Его. Они сказали: «Никогда не говорил человек так, как этот говорит!». Таким образом, первое, что я знаю, это то, что учение Христа живо, и нет ничего в мире, что можно было бы сравнить с ним. Но учение это о Нем, о жизни вечной, о победе над смертью, о любви, побеждающей и преодолевающей смерть. И я знаю даже, что в жизни, в которой все кажется таким трудным и будничным, единственное, что никогда не изменяет, никогда не оставляет — это это внутреннее сознание, что Христос со мной. «Не оставлю вас сиротами, приду к вам». И вот приходит и дает чувствовать себя. В молитве, в этом трепете души, в непонятной, но такой живой радости, в таинственном, но опять-таки, таком несомненном присутствии Его в храме во время богослужения, в таинствах; все время растет этот живой опыт, это знание, эта очевидность: Христос тут, исполнились Его слова — кто любит Меня, с тем Я пребуду — «И мы придем к Нему и обитель у Него сотворим». В радости и в печали, в толпе и в одиночестве эта несомненность Его присутствия, эта сила Его слова, эта радость от веры в Него.
Вот единственный ответ и единственное доказательство. «Что ищите живого с мертвыми? Что плачете нетленного во тли?».
И поэтому все христианство есть не что иное, как новое и новое переживание веры — ее воплощение в обрядах, словах, в звуках, в красках. Неверующему она действительно может показаться миражом. Он слышит только слова, видит только непонятные церемонии. И объясняет их извне. Но для верующих все светится изнутри: не как доказательство его веры, а как ее результат, как жизнь ее в мире, в душе, в истории. Поэтому реальна, жива, современна нам Великая пятница: ее тьма и печаль, поэтому можем мы плакать у креста и переживать все то, что совершалось тогда, в день торжества зла, измены, трусости и предательства. Поэтому можем мы созерцать с трепетом и надеждой живоносный гроб в Великую субботу, поэтому можем мы каждый год праздновать Пасху. Ибо Пасха — это не воспоминание о событии прошлого. Это — реальная встреча, в радости и счастье, с Тем, в Ком наше сердце давно узнало и встретило жизнь и свет всякого света.
Пасхальная ночь — это свидетельство о том, что Христос жив и с нами, и мы живы с Ним. Вся она — призыв увидеть в мире и жизни зарю таинственного дня Царства света. «Днесь весна благоухает, — поет Церковь, — и новая тварь ликует...». Она ликует в вере, в любви и в надежде. «Воскресения день, и просветимся торжеством, и друг друга обымем, и рцем: братие! и ненавидящим нас простим вся воскресением и тако возопиим, Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Христос воскресе!

ПАСХАЛЬНАЯ ВЕРА
В эти послепасхальные дни невольно все возвращаешься к тому же вопросу: если в неслыханном утверждении — Христос Воскресе! — вся суть, вся глубина, весь смысл христианской веры, если, по слову апостола Павла, «вера наша тщетна», если не воскрес Христос, то что же означает это для нашей, для моей жизни сейчас, здесь. Вот пришла еще одна Пасха. И снова была эта удивительная ночь, это пламя свечей, нарастание волнения, снова были мы в лучезарной радости этой службы, которая вся состоит как бы из одной ликующей песни: «Ныне вся исполнишася света, небо, и земля, и преисподняя. Да празднует убо весь мир восстание Христово, в нем же утверждается». Какие радостные, какие победные слова! Все соединено: небо, земля, подземное царство смерти. Весь мир участвует в этой победе, в воскресении Христа находит свой смысл, свое утверждение.
Но вот проходит, прошла эта ночь, кончился праздник, и из света мы возвращаемся в мир, спускаемся на землю, вступаем снова в нашу реальную, будничную, трезвую жизнь. И что же? Все так же, как было, ничего не переменилось, и как будто ничто, решительно ничто на земле не имеет ни малейшего отношения к тому, что пелось в церкви: «да празднует убо весь мир восстание Христово, в нем же утверждается!» И в душу закрадывается сомнение. Эти слова — такие прекрасные, такие возвышенные — прекраснее и возвышеннее которых нет и не может быть на земле — не иллюзия ли они, не мечта ли? Их жадно впитывает в себя сердце, душа, но холодный и будничный разум говорит: мечта, самообман! Две тысячи лет прошло — и где же их действие? Где их сила? В чем их победность? И, Боже мой, как часто христиане как бы опускают голову и даже уже и не пытаются «свести концы с концами». Оставьте нам — как бы говорят они миру — эту нашу последнюю драгоценность, утешение, радость! Не мешайте нам в наших запертых храмах утверждать, что радуется и ликует весь мир. Не мешайте нам, а мы не будем мешать вам строить этот мир и управлять им и жить в нем, как вам угодно...
Однако на последней глубине нашей совести мы знаем, что это малодушие, этот минимализм, это внутреннее бегство в тайный и сокровенный праздник — несовместимы с подлинным смыслом и подлинной радостью Пасхи. Или воскрес Христос, или не воскрес. Или — или! И если воскрес — а о чем же ином наше пасхальное ликование, вся эта светом, торжеством и победой пронизанная, наполненная ночь? — если действительно в один решающий и единственный момент в истории не только человечества, но и всего мира — свершилась эта неслыханная победа над смертью, то тогда все действительно стало иным и новым в мире, знают это люди или нет. Но тогда и на нас, верующих, радующихся, ликующих, лежит ответственность, чтобы другие узнали и поверили, увидели, услышали и вошли в эту победу и в эту радость. Древние христиане свою веру называли не религией, а Благой Вестью, и свое назначение в мире видели в ее возвещении и распространении. Древние христиане знали и верили, что воскресение Христово — не просто причина ежегодного празднования, а источник силы и преображения жизни. И то, что слышали на ухо, возвещали с крыш...
Но, отвечает мой трезвый или, как говорят теперь, реалистический разум: но что же я могу? Как могу я возвещать, кричать, свидетельствовать? Я — бессильная песчинка, затерянная в массе? Но это возражение разума и так называемого здравого смысла — ложь, может быть, самая страшная и дьявольская ложь современного мира. Этот современный мир каким-то образом убедил нас, что силу и значение имеет в мире только число, количество, масса. Что может один против всех? Однако именно тут, именно по отношению к этой лжи и должно раскрыться во всей своей силе основное утверждение христианства, его ни на одну другую не похожая логика. Христианство утверждает, что один человек может быть сильнее всех. И именно в этом утверждении благая весть о Христе. Помните эти удивительные строчки из «Гефсиманского Сада» Пастернака:
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства
И был теперь, как смертные, как мы.
Ведь именно в этом образ Христа: человек без власти, без противоборства, без какой бы то ни было земной силы. Один! Оставленный, преданный, брошенный всеми. И побеждающий. Пастернак продолжает:
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду
И в третий день восстану,
И как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты...
«И может загореться на ходу»... В этом «может загореться» — заключен ответ на сомнения трезвого разума. О, если бы каждый из нас, знающих пасхальную радость, слышавших о победе, поверивших в то, что неведомо для мира — но для него и в нем — совершилась она, если бы каждый из нас, забыв о числах, количествах и массах, эту радость и веру передал еще только одному человеку, тронул ею одну человеческую душу? Если бы эта вера и радость тайно присутствовали в каждом, пускай самом незначащем разговоре, были с нами в наших трезвых буднях — они начали бы сейчас, здесь, сегодня преображение мира и жизни. «Не придет Царство Божие приметным образом», — сказал Христос. Царство Божие приходит каждый раз — в силе, свете и победе, — когда я, когда каждый верующий выносит его из храма и им начинает жить в своей жизни. Тогда все, все время, в каждую минуту «может загореться на ходу...».

ФОМА НЕВЕРУЮЩИЙ
«Если не увижу — не поверю...» — так сказал Фома, один из двенадцати учеников Христа в ответ на радостные рассказы тех, кто видел своего распятого и мертвого Учителя — воскресшим. И через восемь дней, по рассказу Евангелия, когда ученики снова были все вместе, явился Христос и сказал Фоме: «Тронь, осязай Меня, убедись...». И Фома воскликнул: «Господь мой и Бог мой». И тогда Христос сказал ему: «Ты поверил, потому что увидел меня. Блаженны те, которые не видели и уверовали...».
По существу, миллионы людей думают и говорят так, как говорил Фома, и полагают, что такой подход — единственно правильный, единственно достойный мыслящего человека. «Если не увижу — не поверю...». На нашем современном языке — не называется ли это «научным» подходом?
А вот Христос говорит: «Блаженны не видевшие и поверившие». Значит есть, значит был другой подход, другая вера, другая возможность. Да, говорят на это, но это подход наивный, нерациональный, одним словом, — не научный. Это для отсталых. Я же человек современный, и вот: «если не увижу — не поверю».
Мы живем в мире великих упрощений и потому великого обеднения. «Научно», «ненаучно». Люди повторяют эти слова как самоочевидные, как сами собою разумеющиеся, и повторяют потому, что все вокруг их повторяют, не задумываясь и не рассуждая. По существу, сами-то они именно верят в эти определения слепо и упрощенно. И потому им кажется, что всякий другой подход — несерьезен и не заслуживает внимания. Вопрос решен. Но так ли это?
Я только что сказал, что мы живем в мире великого обеднения. Действительно, если в итоге бесконечно долгого развития человек дошел до этого утверждения — «я не поверю, если не увижу», — если оно представляется ему верхом мудрости и величайшим завоеванием разума, то наш мир — бедный, плоский, и главное — неизмеримо скучный мир. Если я знаю только то, что вижу, что могу осязать, измерять, анализировать, то как же мало я знаю! Прежде всего, в этом случае отпадает весь мир человеческого духа, тех умозрений, того глубокого знания, которое вытекает не из «я вижу» или «я трогаю», а из «я думаю» и, главное, созерцаю. Отпадает то знание, которое веками было укоренено не во внешнем, эмпирическом опыте, а в какой-то другой способности человека, удивительной, и, пожалуй, действительно необъяснимой способности, которая отличает его от всего другого в мире, делает его существом поистине единственным. Осязать, измерять, давать точные сведения, даже предвидеть может — мы это знаем теперь — не только человек, но и робот, машина, компьютер. Больше того, этот робот — мы и это знаем — будет измерять, сопоставлять и давать безошибочно точные сведения лучше, чем человек, точнее, «научнее». Но вот чего никогда и ни при каких условиях никакой робот не будет способен делать — это восхититься, удивиться, осознать, умилиться, обрадоваться, увидеть то как раз, чего нельзя увидеть никаким измерением, никаким анализом. Никакой робот не услышит тех неслышных звуков, из которых рождается музыка и поэзия, не заплачет, не поверит. Но без всего этого разве не становится наш мир тусклым, скучным, я бы сказал, ненужным? О да, самолеты и космические корабли полетят еще дальше, еще быстрее. Но куда и зачем? О да, лаборатории произведут еще более точные анализы. Но для чего? Мне скажут: «Для блага человечества». Понимаю, и в свою очередь отвечаю: в мире будет гулять здоровый, сытый, самодовольный человек, но он будет совсем слепым, совсем глухим, и он даже не будет сознавать своей глухоты и слепоты.
«Не увижу — не поверю». Но ведь эмпирический опыт — это только один, и притом самый элементарный, и потому самый низкий вид знания. Эмпирический опыт полезен и необходим, но сводить к нему все человеческое знание — это то же самое, что красоту картины постигать при помощи химического анализа красок. И то, что мы называем верой, на деле есть второй, высший уровень человеческого знания, и можно сказать, что без этого знания, что без веры человек не мог бы прожить и одного дня. Всякий человек во что-то верит, кому-то верит, и вопрос только в том, чья вера, чье видение, чье знание мира правильнее, полнее, более соответствует богатству и сложности жизни.
Говорят, воскресение Христа — выдумка, потому что мертвые не воскресают. Да, если нет Бога. Но если Бог есть, то смерть должна быть побеждена, так как Бог не может быть Богом распада и смерти. Тогда поверят: но Бога нет, так как никто Его не видел. Но что же значит тогда опыт миллионов людей, радостно утверждающих, что видели — не физическими глазами, а внутренним, глубоким и несомненным видением? Две тысячи лет прошло, а все на как бы с неба падающее, радостное утверждение Христос Воскресе! — несется все тот же ликующий ответ: Воистину воскресе! Неужели не видите, неужели не слышите? Неужели на самой глубине своего сознания, по ту сторону всех анализов и измерений и осязании не видите, не ощущаете вы неумирающего, лучезарного света, не слышите вечно звучащего голоса: «Я — путь, и воскресение, и жизнь...»? Неужели не сознаете, как на глубине нашей души Фоме Неверующему в нас, во мне, отвечает Христос: «Блаженны не видевшие и поверившие».

ЖЕНЫ — МИРОНОСИЦЫ
Когда на Страстной неделе мы слушаем рассказ о страданиях Христа, о его распятии и смерти, нас неизменно поражает одна подробность этого рассказа: верность Ему до конца немногих, главным образом — женщин, о которых почти ничего другого и не сказано в Евангелии. Про учеников Христа сказано, что все они, оставив его, бежали. Петр трижды отрекся от Него. Иуда предал Его.
За Христом, во время Его проповеди, ходили толпы народа. И все от Него ждали чего-то: ждали помощи, чудес, исцелений, ждали освобождения от ненавистного римского ига, ждали устройства своих земных дел. Смысл же Его учения — проповедь самоотвержения и любви, проповедь всецелой самоотдачи — все эти бесчисленные люди понимали плохо, да вряд ли и вслушивались в нее. Христос мог помочь, и к Нему и за Ним шли. Но вот стала расти ненависть к Нему народных вождей и власть имущих. В Христовой проповеди любви зазвучали предсказания о том, что теперь Он самого себя принесет этой любви в жертву. И толпа начала редеть, таять. В последний раз земная слава, человеческий успех Христа вспыхнули ярким пламенем в день торжественного входа Его в Иерусалим, когда, по слову Евангелия, «потрясеся весь град». Но это была только минута. И не потому ли так радостно и восторженно встречали Христа, что опять, опять ждали от Него и хотели земного царства, земной победы, силы и славы?
И все это сразу кончилось. Свет погас, и за Вербным воскресеньем наступила тьма, одиночество и безысходная печаль Страстной недели. И не было ли самым страшным в эти последние дни — предательство близких, учеников, тех, которым Христос действительно отдал всего себя? В Гефсиманском саду даже трое самых близких не выдержали и заснули, пока Христос в последнем напряжении, в кровавом поту готовился к страшной смерти. Мы знаем, что Петр, так громко обещавший умереть со Христом, в последнюю минуту дрогнул, отказался, отрекся, предал... «И тогда, — пишет евангелист, — все, оставив Его, бежали».
Но вот, оказывается, не все. У Креста наступает час земной верности и земной любви. Те, которые во время «успеха» были, казалось, так далеко, которых мы почти не встречали на страницах Евангелия, те, которым, по словам евангелиста, Христос не говорил о Своем воскресении, и для кого, таким образом, в эту ночь у Креста все кончалось, все гибло, — эти оказались верными, пребыли в твердой земной любви. Евангелист Иоанн пишет: «При Кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его Мария Клеопова и Мария Магдалина».
А потом, после смерти Иисуса, «когда настал вечер» пришел богатый человек из Аримафеи, именем Иосиф, который также учился у Иисуса. Он, пришед к Пилату, просил тела Иисусова. Тогда Пилат приказал отдать тело, и, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в новом гробе, который высек он в скале, и, привалив большой камень, удалился...». Через день, по прошествии субботы, на рассвете третьего дня, те же женщины пришли ко гробу, чтобы, по обычаю того времени, помазать мертвое тело ароматами. И именно им первым явился Христос воскресший, они первые услышали от Него то «Радуйтесь», которое навеки стало сущностью христианской силы.
Этим людям, этим женщинам не открывал Христос, как двенадцати избранным им апостолам, тайн будущего, они не знали ни смысла его смерти, ни тайны грядущей победы, грядущего воскресения. Для них смерть учителя и друга была смертью, концом, и притом страшной и позорной смертью, страшным концом и обрывом. Они стояли у Креста только потому, что любили Иисуса, и, любя, сострадали Ему. Они не оставили это бедное, измученное тело, но совершили все то, что извечно совершает любовь при последнем расставании. Те, кого просил Христос побыть с Ним в час страшного борения, когда, по слову Евангелия, начал он «ужасаться и тосковать», те — бросили его, бежали, отреклись. Те же, кого Он ни о чем не просил, остались верными своей простой человеческой любви. «А Мария стояла у гроба и плакала». Так сквозь все века плачет любовь, как сам Христос плакал у гроба друга своего Лазаря. И вот — эта любовь первая узнала о победе; этой любви, этой верности первой дано было узнать, что не надо больше плакать, что «поглощена смерть победой» и нет и не будет уже никогда этой безнадежной разлуки.
Так вот, значит, смысл этого воскресенья жен-мироносиц. Оно напоминает о том, что любовь и верность одни сияли тогда, в той безнадежной тьме. Оно зовет нас к тому, чтобы не умерли и не исчезли ни верность, ни любовь в мире. Оно судит наше малодушие, наш страх, наше вечное и рабское самооправдание. Таинственные Иосиф и Никодим, или эти женщины, идущие на рассвете ко гробу, — так мало места занимают в Евангелии. И однако именно здесь решается вечная судьба каждого из нас.
Мне думается, что именно в наши дни мы особенно нуждаемся в воспоминании об этой любви и о простой человеческой верности. Ибо наступило время, когда и их развенчивает воцарившееся в мире злое учение о человеке и человеческой жизни. Веками, слабо, но светил и мерцал в мире отблеск верности, любви, сострадания, что молча присутствовали при страданиях всеми брошенного Человека. И нам как за соломинку надо хвататься за все то в нашем мире, что еще живет теплом, светом простой, земной человеческой любви. Любовь не спрашивает человека о теориях и идеологиях, она обращена к его сердцу и его душе.
Грохотала человеческая история, рождались и падали царства, строилась культура, бушевали кровопролитные войны, но всегда, неизменно над землей, над этой смутной и трагической историей светил образ женщины. Образ заботы, самоотдачи, любви, сострадания. И не будь этого присутствия, не будь этого света, наш мир, несмотря на все его успехи и достижения, был бы всего лишь страшным миром. Можно не преувеличивая сказать, что человечность человека спасала и спасает женщина, и спасает не словами, не идеями, а вот этим своим молчаливым, заботливым, любящим присутствием. И если, несмотря на все зло, царствующее в мире, не прекращается тайный праздник жизни, если он празднуется в бедной комнате, за нищенским столом так же радостно, как во дворце, то радость и свет этого праздника в ней, в женщине, в ее никогда не иссякающей любви и верности. «Вина не хватило...» И пока она тут — мать, жена, невеста — хватит вика, хватит любви, хватит света на всех...

О РАССЛАБЛЕННОМ
В третье воскресенье после Пасхи читается в церкви отрывок из Евангелия от Иоанна, в котором рассказано об исцелении Христом расслабленного.
«Был праздник, — пишет евангелист Иоанн, — и пришел Иисус во Иерусалим. Есть же в Иерусалиме, у Овечьих ворот, купальня, называемая по-еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов. В них лежало множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды. Ибо ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в нее по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнью. Тут был человек, находившийся в болезни тридцать восемь лет. Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоров? Больной отвечал ему: так, Господи, но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня. Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи. И он тотчас выздоровел, взял постель свою и пошел...»
Вот евангельский рассказ. И многие, прослушав его, скажут, должно быть: опять чудеса, опять невероятное, не имеющее и не могущее иметь ничего общего с нашей жизнью, интересами, нуждами, запросами... Но вслушаемся, вдумаемся: Евангелие так по-детски просто, и евангельские рассказы так кратки, что современный человек легко обманывается этой краткостью и простотою. Ему все кажется, что истина о нем и об его жизни должна быть сложной и громоздкой, потому что сам он сложен. Но, может быть, нестареющая сила Евангелия именно в том, что оно сводит все к самому главному, первичному, основному — добро и зло, тьма и свет, человек и Бог, жизнь и смерть. А ведь если подумать сосредоточенно, глубоко, и не только умом, а всем существом, то в конце концов речь всегда идет о главном. Ибо вся сложность жизни упирается в простоту вечных вопросов: добро и зло, жизнь и смерть, Бог и человек.
Так что же в этом рассказе вечно, непреходяще? В центре его так очевидно стоят слова расслабленного, обращенные ко Христу: «не имею человека». Это поистине вопль того, кто на опыте познал страшную силу человеческого эгоизма. Каждый за себя. Каждый о себе. Вот все они — все это великое множество слепых, больных, иссохших, и все они «чают движения воды», то есть ждут помощи, участия, исцеления, утешения. Но... каждый ждет помощи себе и для себя. И когда возмущается вода, всякий бросается вперед, забывая о других...
В евангельской перспективе купальня это, — конечно, образ мира, образ общества человеческого, символ самого строя человеческого сознания. О, конечно, в мире можно найти много примеров преодоления эгоизма, примеров доброты и самопожертвования. Но даже когда по видимости человек преодолевает свой эгоизм, он все равно остается пленником себя и своего. Если не своя персона, то семья: и для своей семьи, для своих — своя рубашка ближе к телу. Если не семья, то свой народ. Если не свой народ, то свой класс, своя партия. Свое, обязательно свое! И это свое — противополагается чужому, а следовательно чуждому и враждебному. Но так, скажут, устроен мир, и ничего не поделаешь. Так неужели же, отвечу я, — это и есть последняя, объективная, научная правда о человеке и человечестве? Неужели, в последнем счете, все в мире построено на личном или коллективном эгоизме и все им живет? Капитализм, говорят нам, есть зло, потому что он — эгоизм. И вот его надо сокрушить во имя, скажем, коммунизма. Но коммунизм только и делает, что провозглашает свое: свое мировоззрение, свой класс, партию и т.д., то есть свое и себя против не-своего, другого... И нет, нет выхода из этого порочного круга. И вот, незаметно для себя, мы перестали задыхаться в этом мире, насквозь пропитанном всепоглощающим эгоизмом. Кровь, ненависть, страх, в лучшем случае — равнодушие. Когда-то, в двадцатых годах этого века, молодой человек, почти мальчик, покончил самоубийством, оставив такую записку: «Я не хочу жить в мире, в котором все жулят...». Он задохнулся, не выдержал. А нас постепенно измором берет эта привычка, и ужас эгоизма мы перестаем ощущать как ужас...
Об этом — евангельский рассказ о расслабленном. И все эти больные, немощные, иссохшие — все они больны в первую очередь неисцелимым эгоизмом, который и приводит человека к воплю: «человека не имею!» Нет человека! И это значит, что человек начинается там, где преодолен эгоизм, это значит, что человек — это прежде всего — лицо, обращенное к другому человеку, это глаза, с участием и любовью всматривающиеся в глаза другого человека. Это любовь, сострадание и помощь.
Дальше Евангелие говорит: этот новый, подлинный человек явлен, пришел к нам во Христе. В нем к одинокому и исстрадавшемуся человеку приходит не чужой, а свой; приходит, чтобы его страдание воспринять как свое, его жизнь как свою, и чтобы помочь и исцелить. «Хочешь ли быть здоровым?» Это вопрос не того, кто хочет что-то навязать, в чем-то убедить или же подчинить себе. Это вопрос подлинной любви, и потому — подлинного участия. Религия, увы, тоже может стать эгоизмом, быть занятой только собой, своими. Но важно понять, что такая религия, сколь бы она ни прикрывалась христианством, по-настоящему — не христианство... Ибо все христианство — в прорыве сквозь страшную твердыню эгоизма, в прорыве к той любви, которую, по словам ап. Павла, «излил Бог в наши сердца». Это его новая, вечная заповедь. Это то, о чем все Евангелие, вся наша вера...

РАЗГОВОР ХРИСТА С САМАРЯНКОЙ
Через четыре недели после Пасхи во всех церквах читается та глава из Евангелия от Иоанна, в которой рассказано о необычном разговоре Христа с женщиной-самарянкой. Христос, по рассказу Евангелия, остановился у колодца около города Сихарь. Ученики его пошли в город купить пищи. И вот к колодцу приходит за водой женщина. Христос говорит: «дай мне пить». Начинается беседа, во время которой женщина спрашивает: «Отцы каши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме».
Вопрос этот касался многовекового спора между евреями и самарянами, отошедшими от правоверного иудейства. У евреев центром религии был Иерусалим, у самарян — эта гора в Самарии. Спор, как видно, касался, внешних, ритуальных предписаний религии. И в ответ на это Христос говорит женщине: «Настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине».
Не может быть сомнения в том, что для понимания христианства — эти строки из Евангелия от Иоанна имеют решающее значение. Ибо в них заключена, выражена и навеки возвещена настоящая религиозная революция, революция в самом понимании религии; ими действительно начинается христианство. В Духе и Истине! До этого времени и на протяжении веков религия была прежде всего предписанием, законом, уставом, причем вся ее действительность состояла как раз в слепом, безоговорочном подчинении этому предписанию. На этой горе, в Иерусалиме, не здесь, а там, не так, а этак — тысячами таких предписаний, возводимых к Богу, человек ограждал себя от беспокойства, от страха, от мучительных исканий, сам строил себе клетку, в которой все было ясно и точно определено и не требовало ничего, кроме точного исполнения. И вот одним словом все это вычеркнуто и отвергнуто. Не на этой горе и не в Иерусалиме, а в Духе и Истине. И это значит — не в страхе и слепоте, не от боязни и мучения, а в знании и свободе, в свободном выборе, в сыновней любви. В центр, в само сердце религии поставлена Истина. Не закон, не подчинение, не предписание, а Истина. «Познаете Истину, — говорит Христос, — и Истина сделает вас свободными». В центр религии, в само ее сердце, положено искание. «Ищите и обрящете». Не успокоенность, а жажда: «блаженны алчущие и жаждущие правды». Не рабство, а свобода; «Я не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его». Не исполнение правил, а любовь: «Милости хочу, а не жертвы»; «заповедь новую даю вам, чтобы вы любили друг Друга».
Да, конечно, в истории христианства люди часто забывали эти слова Христа о Духе и Истине и возвращались к религии страха и обрядоверия, к спорам о Горе и Иерусалиме. И извне христианство слишком часто могло казаться только законом, только предписанием. Но судить нужно не по внешней стороне, не по падениям и извращениям, а по внутреннему вдохновению. Судить нужно по тем, кто всерьез и до конца приняли эти слова Христа о Духе и Истине и сделали всю свою жизнь как бы одним сплошным полетом любви и свободы, радости и одухотворения. Сколько ни было падений в его истории, христианство не вычеркнуло слов этих из Евангелия и, следовательно, ими судит и само себя.
Гораздо трагичнее то, что в своей слепой ненависти к религии антирелигиозная пропаганда замалчивает эти слова, точно они никогда не были произнесены, и, для легкой с ней расправы, отождествляет религию с чем-то внешним, с суеверием, страхом. Однако говорить о христианстве — это значит всегда и в первую очередь говорить о Христе, о Его учении, о Евангелии. Евангелие рассказывает о том, как люди предпочли свое — свои убеждения, идеологию, закон — «Духу и Истине», как не выдержали этого призыва к освобождению. Настоящий смысл Евангелия — это рассказ об отвержении людьми Того, кто призвал их жить в Духе и Истине. И потому — в Евангелии объяснение той ненависти ко Христу, которая продолжается и до сего дня и заставляет людей лгать, клеветать, замалчивать. Ибо и сейчас христианство страшно всякой идеологии только вот этим «в Духе и Истине». Эти слова — вечный вызов всякому идолу, религиозному или идеологическому. И пока не вытравлены эти слова из самых глубин памяти человеческой, человек не примет до конца учение, порабощающее его материи, делающее его всего лишь винтиком безличного процесса, служителем и рабочим безличного коллектива. И потому все последователи этих идеологий только делают вид, что борются с религией как суеверием. Нет, как суеверие, как закон, как рабство — религия им даже нужна. Ибо она служит доказательством их учения. Больше всего на свете они боятся, что кто-нибудь узнает о настоящем смысле религии, об этих потрясающих, освобождающих словах Христа: «в Духе и Истине!»
Сила сейчас на стороне воинствующего безбожия. Религии — вот уже почти шестьдесят лет — заткнут рот. Но это-то и доказывает силу религии. Ей потому и заткнули рот, что на глубине она хранит учение о Духе и Истине, о том, что без Духа и Истины человек жить не может, о том, что Дух и Истина сильнее всего на свете. Разговор, начатый тогда, в знойный полдень у молодца, продолжается — ибо человек никогда не перестанет спрашивать, искать, жаждать, и узнавать снова и снова, что это жажды, этого искания, этого духовного голода не утолить ничем, кроме Бога, который и есть Дух и Свобода, Любовь и Свобода. Жизнь вечная и полнота всего.

ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДНЕ
В самом слове «вознесение» трепещет радость, это как бы вызов так называемым «законам природы», всегда влекущим вниз, всегда низводящим, порабощающим закону тяжести, притяжения, падения. А тут наоборот — легкость, полет, бесконечное возношение.
Вознесение Господне празднуется сорок дней спустя после Пасхи, в четверг шестой недели после праздника Воскресения Христова. Накануне, в среду, совершается» согласно церковному уставу, так называемое Отдание Пасхи, как бы прощание с нею. В этот день начало и конец службы совершается так же, как и в самый праздник Пасхи. Поются радостные стихи: «Да воскреснет Бог и расточатся враги Его...», «Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь...».
Возглашая эти стихи, священник кадит весь храм с пасхальным трисвечником в руках, и в ответ на каждый стих несется радостное — «Христос воскресе». Прощаемся с Пасхой, «отдаем» ее до следующего года. И как будто должно было быть грустно на душе. Однако вместо грусти ниспосылается нам новая радость. Радость созерцания, празднования Вознесения Господня. О самом этом событии в Евангелии рассказано так. Дав ученикам последние наставления. Господь «вывел их вон из города до Вифании и, подняв руки, благословил их. И когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо. Они поклонились Ему и возвратились. в Иерусалим с радостью великой...».
«С радостью великой...». О чем эта великая радость,. которая продолжается и до наших дней и таким удивительным светом вспыхивает в празднике Вознесения? Ведь как будто ушел, оставил их Христос, это был день разлуки. Впереди — длинный-длинный путь проповеди, гонений, мучений, соблазнов; до самых краев полна ими история христианства и Церкви. Кончилась, как будто, радость земного, ежедневного общения со Христом, покров Его силы, Его божества.
Но как хорошо один проповедник озаглавил свою проповедь на праздник Вознесения, назвав его «радостью разлуки!» Ибо, конечно, не уход Христа празднует Церковь. Христос сказал: «Я с вами до скончания века», и вся радость христианской веры — от сознания Его присутствия, от Его слов: «где два или три собраны во имя Мое, там Я посреди Них». Не уход Христа, а Его вознесение на небо.
Праздник Вознесения — это праздник неба, открытого человеку, неба как нового и вечного дома, обители, неба как нашей подлинной родины. Грех отделил землю от неба и нас сделал земными, низменными, к земле обращенными и землей одной живущими. Грех — это предательство неба в душе. Именно в этот день, в. праздник Вознесения, мы не можем не ужаснуться этому отречению. Весь мир пронизан им. Человек с гордостью и важностью объявляет, что он только материя, и что весь мир материя, и что нет ничего, кроме материи. И он даже, как будто, радуется этому, и с жалостью и презрением, как о дурачках и невеждах, говорит о тех, кто еще верит в какое-то «небо». Да что вы, братцы, небо — эта та же материя, и ничего другого нет, не было и не будет. Умрем — сгнием, а пока что давайте строить рай земной забыв о выдумках попов.
Вот кратко, но абсолютно верно — вершина нашей культуры, нашей науки, наших идеологий. Прогресс на кладбище, прогресс червей, мертвечиной питающихся. Но что же предлагаете вы, спросят нас, что это за небо, о котором вы говорите и в которое вознесся Христос? Ведь «наверху», на небе — нет того, о чем вы говорите. Но на этот вопрос пусть ответит христианский проповедник Иоанн Златоуст, живший 16 веков тому назад. Говоря о небе, о небесном, Иоанн Злотоуст восклицает: «Что мне до неба, когда я сам становлюсь небом...». Пусть ответят наши предки, назвавшие храм небом на земле. Ибо все эти ответы сводятся, в сущности, к одному: небо — это имя нашего подлинного призвания, небо — это последняя правда о земле.
Нет, не о запланетном пространстве, не о неведомом космосе идет речь. А о небе, возвращенном нам Христом, о небе, которое мы потеряли в своем грехе и гордыне, в своих земных, только земных науках и идеологиях, и которое раскрыл, даровал, вернул нам Христос. Небо — это царство вечной жизни, царство истины, добра и красоты. Небо — это полное одухотворение человека, небо — это царство Божие, это победа над смертью, это торжество любви, ведения, это — то абсолютно желанное, про которое сказано так: «Не видел того глаз, не слышало того ухо, и не приходило то на сердце человеку, что уготовал Бог любящим Его».
Все это раскрыл, все это дарит нам Христос. И потому небом пронизывает нашу жизнь здесь и сейчас, саму землю делает отображением, отсветом небесной красоты. Кто снизошел с неба на землю, чтобы вернуть нам небо? Бог. Кто — от земли возносится на Небо? Человек Иисус. «Бог, — говорит святой Афанасий Великий, — стал человеком, чтобы человек стал Богом». Бог спустился на землю, чтобы мы вознеслись на небо! Вот в этом праздник Вознесения! В этом его свет, его несказанная радость. Если Христос на небе, и если мы верим в него и любим Его, то и мы с Ним там. За его трапезой, в Его царстве. Если в Нем человек возносится, а не падает, то в Нем — и мне открыто вознесение, и к нему я призван, и в нем открывается мне цель, смысл и последняя радость моей жизни. Все, все окружающее нас тянет вниз. Но я смотрю на Божественную плоть, возносящуюся на небо, на Христа, восходящего «во гласе трубном», и говорю себе и миру: «Тут правда о мире и о человеке, тут то, к чему извечно призывает нас Бог».
Исполнив все, задуманное о нас,
Соединив земное с небесным,
Вознесся Ты во славе, Христе Боже,
Никак не отлучаясь,
Но пребывая неотступно,
И говоришь любящим Тебя:
Я с вами, и никто же на вас...

ПЯТИДЕСЯТНИЦА
«Праздник сошествия Святого Духа». Произносишь эти привычные с детства, знакомые слова и вдруг поражаешься им: словно услышал их в первый раз. Да, с детства знаю, что через десять дней после праздника Вознесения, и значит — через пятьдесят дней после Пасхи, искони праздновали и празднуют христиане сошествие Святого Духа, по церковному его названию — праздник Пятидесятницы, а по народному, бытовому — Троица, Троицын день. В этот день с незапамятных времен убирали и украшали церкви зеленью, ветками, а церковный пол устилали травой... В день же праздника, на торжественной вечерне, стояли люди с цветами в руках.
Таким вошел этот праздник и в народное сознание, и в родную литературу — как некое солнечное, светлое торжество, как праздник цветения, как некая радостная встреча человека с Божьим миром по всей его красе и благодатности.
Все религии — и среди них самые древние, самые первобытные — знали праздник летнего цветения, праздник первых всходов, плодов, растений. Если в ветхозаветной религии Пасха была праздником весеннего воскресения мира и природы, то Пятидесятница — праздником перехода весны в лето, праздником победы Солнца и света, праздником космической полноты. Но в Ветхом Завете этот фактически общечеловеческий праздник приобретает новое значение: он становится ежегодным воспоминанием восхождения Моисея на гору Синай, где в некой несказанной, мистической тайне явился ему Бог, и заключил с ним Завет, и дал его Заповеди, и обещал спасение. Религия, иными словами, перестала быть только природой и стала началом истории: Бог открыл свой закон, свои заповеди, Бог раскрыл человеку свой замысел о нем. Бог указал человеку путь. Весна, лето, вечный природный круг — сделались знаком и символом не только природы, но и духовной судьбы самого человечества и ему заповеданного возрастания в полноту знания, жизни и совершенства... И, наконец, в самый последний период Ветхого Завета праздник этот стал — в учении и прозрениях пророков — праздником, обращенным к будущему, к последнему торжеству Бога в своем творении. Вот как говорит об этом пророк Иоиль: «И будет в последние дни — излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения. И также на рабов и на рабынь излию Духа Моего. И покажу знамения на небе и на земле... прежде нежели наступит день Господень, великий и страшный. И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется...».
Итак — праздник природы и космоса, праздник истории как раскрытия воли Божией о мире и о человеке, праздник будущего торжества, победы Бога над злом, наступления великого и последнего «дня Господня»... Все это надо знать или вспомнить, чтобы понять, как переживали, воспринимали и праздновали праздник Пятидесятницы первые христиане, почему стал он одним из главных христианских праздников.
Именно с описания того, что произошло через пятьдесят дней после воскресения Христа, через десять — после Его вознесения на небо, начинается книга Деяний Апостольских, посвященная истории первых христиан, самого первого распространения христианства. Начинается она со слов Христа, сказанных им перед вознесением: «Не отлучайтесь из Иерусалима, — сказал Христос, — но ждите обещанного от Отца, о чем вы слышали от Меня...».
И вот, через десять дней, по рассказу евангелиста Луки, «при наступлении дня Пятидесятницы, все они были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И наполнились все Духа Святого, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им говорить...».
Видевшим это и недоумевавшим апостол Петр объяснил смысл совершавшегося словами пророка Иоиля, которые я только что цитировал. «Это то, что предрек пророк Иоиль, — сказал он, — и будет в последние дни, излию Духа Моего на всякую плоть...».
Итак, для христиан праздник Пятидесятницы — это исполнение всего совершенного Христом. Христос учил о Царстве Божием — и вот оно раскрылось? Христос обещал, что Дух Божий откроет Истину — и вот это совершилось. Мир, история, время, жизнь: все освещено последним светом, все наполнено окончательным смыслом. Начался в мире последний и великий день Господень!

РУССКИЕ СВЯТЫЕ
Через две недели после праздника Троицы Церковь вспоминает всех святых Русской земли, или, как называется этот праздник, «Всех Святых в Земле Российской Просиявших». Праздник этот был установлен в 1918 году на Всероссийском Церковном Соборе как ответ на начавшееся тогда открытое гонение на религию и Церковь в нашей стране. Вопрос, который был поставлен тогда и, в страдании и насилиях, решается до сего дня — есть по существу вопрос о душе народа. Что такое эта душа? Что такое народ, его органическое единство, его общая память, его самосознание?
Вот уже много лет на эти вопросы дается два абсолютно противоположных и взаимоисключающих ответа. И поскольку ответы эти — не отвлеченные, не академические, а определяют собою действительно всю жизнь, то именно они вызывают ту борьбу, которая и составляет основную, решающую тему всей современной истории.
Не случайно, конечно, война с религией составляет постоянную, неотъемлемую часть, лучше сказать, основу той идеологии, что навязывается человеку у нас буквально с пеленок. Не случайно эта война не прекращается при всех внешних переменах и изгибах генеральной линии. Сколько бы ни говорили о «либерализации» тех или иных аспектов режима, в отношении религии мало что меняется. Так, чтобы не быть голословным, можно указать на один страшный факт: только с 1961 года закрыто 10000 православных храмов, фактически около половины всех церквей на территории Союза. Против религии применяются все новые и новые меры, все новые и новые ограничения. Ни лояльность верующих во время войны, признанная тогда самим правительством, ни послушание епископов и иерархии, ни монополия всех средств воспитания, наконец, даже ни конституция — ничего не меняет это страстное желание — уничтожить религию, выкорчевать ее по возможности до конца из народной памяти и сознания. Ведь никто уже больше не верит в те плоские выпады против религии, которыми наполнены антирелигиозные брошюры, и все труднее и труднее становится ссылаться на науку и на ее якобы полную несовместимость с религиозными верованиями. Уж слишком много ученых во всех частях мира отлично соединяют самую высокую научность с самой искренней верой. Поэтому очевидно, что борьба с религией ведется во имя другого понимания человека, его призвания, его сущности, понимания, которого никогда не примет человек, пока в нем теплится хоть немного веры в свое божественное происхождение, пока он хоть что-то знает про Иисуса Христа, пока хоть где-то звучат евангельские слова, равных которым нет в мире: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо тии насытятся». Не случайно это первое понимание называется материалистическим. Из всех возможных определений человека взято самое антидуховное, такое, которое начисто и навсегда отрицает в человеке само даже стремление к вечному, абсолютно-совершенному, небесному, божественному. Сколько бы ни говорили сегодня о морали, о душе, о нравственности, простое изучение источников материалистического мировоззрения доказывает с абсолютной очевидностью, что, по-настоящему, для них нет места в этом мировоззрении, что им неоткуда взяться и они ничему в материализме не соответствуют. И если в последнее время слова эти стали употреблять и говорить время от времени о нравственной красоте, о душе и так дальше, то все это контрабанда. Ибо материализм начинает с отрицания души — и говорить о ней может только в условном смысле, так что за словами этими не стоит на деле никакой реальности. И пока это материалистическое понимание человека составляет обязательную основу идеологии, мировоззрения — с религией не может быть никакого примирения, и борьба, ведущаяся против нее, логична, оправдана и самоочевидна. Только наивные люди могут думать, что здесь какое-то недоразумение, которое при доброй воле можно уладить.
В свете сказанного приобретает особое значение Праздник Всех Святых, в Земле Российской Просиявших. Ибо это не наивное перечисление каких-то странных и древних людей, не имеющих никакого отношения к жизни, а утверждение именно души, духовного средоточия народа, его истории, его самоопределения и его самоощущения. Это утверждение того, что каждый народ имеет душу, то есть то самое высшее, чистое и лучшее, по отношению к чему он себя определяет. И это высшее, чистое и лучшее выражают именно святые. Когда-то русский народ называл себя «Святой Русью». И это не означало, конечно, что он признавал себя состоящим из святых. Это означало, что он мерил себя, свою жизнь, свои падения и достижения лучшими из своих сынов, и лучшими, прежде всего, в области нравственного совершенства. В Евангелии сказано: «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Так вот, веками сокровище русского человека было не в материальных достижениях, не в громыхающей внешней силе, а в поразительной духовной красоте и утонченной святости. Доказательство и свидетельство этому — древняя русская иконопись, до сих пор поражающая одинаково верующих и неверующих глубиной и светом своего мироощущения... Достаточно вглядеться в потрясающие лики Андрея Рублева, в Ангелов его Троицы, например, чтобы стало ясно, как понимал, как ощущал мир, жизнь и себя в мире человек, создававший эти образы или же молившийся в согласии с ними. Это другой человек, несовместимый, абсолютно несовместимый, с человеком материалистическим. У него другое сокровище, другие печали, другие радости, другие ценности в жизни. Он может падать и изменять, но он дышит другим воздухом и в сердце его всегда светлая печаль о мире нестареющем, о радости и мире в Духе Святом. Праздник Всех Святых в Земле Российской Просиявших — это спокойное и радостное утверждение реальности другой России, той, про которую Тютчев сказал когда-то, что всю ее «в рабском виде Царь Небесный исходил благословляя».
Русские святые. О них не говорят и не пишут — как будто их и не было. Но вот раз в год Церковь приглашает нас всех взглянуть духовным взором на некую огромную духовную икону России, на все это множество,. великое множество людей самых разных классов и слоев населения: князей, епископов, монахов, богатых, нищих, юродивых, мужчин, женщин, живших небесной красотой, шедших узким путем нравственного подвига, искавших, алкавших, жаждавших только небесной правды, только любви, только победы духа. И можно быть верующим или неверующим и одинаково, в равной мере ужасаться тому, что все они вычеркнуты, ликвидированы в официальной истории народа, как ее строят и навязывают сегодня. Делается страшно за страну, отрекающуюся от своей души, от лучшего в себе. А именно этого хотят носители и насадители материалистического понимания человека. И потому Праздник Всех Святых в. Земле Российской Просиявших — перерастает свое чисто церковное и богослужебное значение. Он становится вопросом, обращенным к каждому, вопросом о душе, о последнем смысле, последней ценности бытия народа.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ
Иисус, по рассказу евангелиста Матфея, взял «Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую одних. И преобразился перед ними: и просияло лицо Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет. И вот, явились им Моисей и Илия, с Ним беседующие. При сем Петр сказал Иисусу: Господи! хорошо нам здесь быть; если хочешь, сделаем здесь три кущи... Когда он еще говорил, се, облако светлое осенило их; и се, глас из облака глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение. Его слушайте. И, услышав, ученики пали на лица свои и очень испугались. Но Иисус, приступив, коснулся их и сказал: встаньте и не бойтесь. Возведя же очи свои, они никого не увидели, кроме одного Иисуса. И когда сходили они с горы, Иисус запретил им, говоря: никому не сказывайте о сем видении, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых».
Что означает этот рассказ в Евангелии, каково место этого таинственного явления славы в земной жизни, в земном служении Христа? Ведь вряд ли кто будет спорить с тем, что образ Христа в Евангелии есть, прежде всего, образ смирения. Для рождения Его не нашлось места в доме, в городе — оно совершилось в пещере. И так — бездомным, «не имеющим», как Он сам говорил, «где главу приклонить». Он остался до самого конца. Он запрещал тем, кого исцелял, кому помогал, рассказывать об этом. Он уклонялся от почестей, от какого бы то ни было прославления, и Он по своей воле возвратился из Галилеи, где ничто Ему не угрожало, в Иерусалим — на мученья, позор суда и осуждения, на мучительную и позорную казнь. «Научитесь от меня, — говорил Он, — ибо Я кроток и смирен сердцем...»
И вот в эту жизнь смирения и самоуничижения только несколько раз как бы врывались лучи Божественной силы и славы, и неизменно только очень немногие были свидетелями этих «прославлений». И обычно даже не понимали их смысла. Так было в ночь Его рождения — когда простые пастухи услышали ангельское славословие, «возвещение», как говорит Евангелие, «радости великой». Так было — уже много лет спустя, в день, когда пришел Иисус принять крещение на Иордан, и вот, тот же голос с неба и те же слова: «Сей есть Сын мой возлюбленный...». И, наконец, вот тут, на горе, перед тремя учениками. И каждый раз это именно таинственная небесная слава, каждый раз — прославление не от людей, а свыше, с неба...
На вопрос о смысле этого прославления Церковь отвечает не объяснениями, а самим празднованием, той радостью, с которой она каждый год вспоминает Преображение. Одно слово доминирует в этом праздновании, во всех его молитвах, песнопениях, чтениях. Слово это — свет. «Да воссияет и нам, грешным, свет Твой присносущный!» В мире темно, холодно, страшно. И этой тьмы не рассеивает свет физический, солнце, может быть даже наоборот — он еще страшнее и безнадежнее делает человеческую жизнь, в страданиях и одиночестве неумолимо, неотвратимо стремящуюся к смерти и к небытию. Все обречено, все страдает, все подчинено непонятному, но безнадежному закону зла и смерти. И вот в мире является человек смиренный, бездомный, не имеющий власти над людьми, никакого земного могущества. И он говорит людям, что это царство тьмы, зла и смерти — это не подлинная жизнь, это не тот мир, который создан был Богом, что зло, страдания и саму смерть .можно и нужно победить и что Он послан Богом, Отцом своим, чтобы спасти людей от страшного порабощения злу и смерти. Человек забыл о своей подлинной природе и призвании, отрекся от них. Они должны обратиться, увидеть то, что разучились видеть, услышать то, что уже неспособны услышать. Должны снова поверить, что добро — сильнее зла, любовь — сильнее ненависти, жизнь — сильнее смерти.
Христос исцеляет, помогает, всем отдает себя. И все же не понимают, не слышат, не верят люди. Он мог бы явить свою божественную силу и славу и заставить их поверить в Себя. Но Он хочет от них только свободной веры, свободной любви, свободного приятия. Он знает, что в час последней Его жертвы, последней самоотдачи все в страхе оставят, бросят Его. Но чтобы потом, позднее, когда уже все совершится, осталось в мире свидетельство о том, куда Он зовет людей, что предлагает Он нам — как дар, как жизнь, как полноту смысла и радости, Он, тайно от мира и от людей, явил троим из учеников своих ту славу, тот свет, то торжество, к которому вечно призван человек. Божественный свет, пронизывающий весь мир. Божественный свет, преображающий человека. Божественный свет, в котором все приобретает свой последний и вечный смысл. «Хорошо нам здесь быть», — воскликнул апостол Петр, увидев этот свет и эту славу. И с тех времен христианство. Церковь, вера суть постоянное, радостное повторение этого «хорошо нам здесь быть!» А также — мольба о присносущном свете, жажда просветления и преображения.
Сквозь тьму и зло, сквозь серость и будничность мира, как луч сквозь тучи, — сияет этот свет. Его знает душа, им утешается сердце, им постоянно живет и подспудно преображается наша жизнь. «Господи! Хорошо нам здесь быть!» О, если бы эти слова стали нашими, о, если бы они могли стать ответом нашей души на дар Божественного света, о, если бы могла наша молитва стать молитвой о преображении, о победе света!.. «Да воссияет и нам, грешным, свет Твой присносущный!»

Освящение плодов
В день праздника Преображения, согласно древнему обычаю, совершается в православных храмах освящение фруктов и овощей. И это побуждает нас спросить себя: в чем смысл этого древнего обряда, что значит вообще освящение? Освящение плодов на Преображение — только один из таких обрядов благословения и освящения. Если раскрыть богослужебную книгу, называющуюся «Требник», книгу, в которой собраны все эти службы, то мы найдем там особые службы и обряды для освящения нового дома, поля, огорода, колодца. Словно ко всему миру обращена Церковь благословением, освящением, словно над всем распростерта благословляющая рука Божия.
Почему с незапамятных времен испытывали люди нужду в освящении? Скажем сразу, что для безбожной пропаганды все эти обряды безоговорочно отожествляются с суевериями, в которых, как она говорит, — вся сущность религии. А суеверие от страха: человек боится. Боится отравы, боится неурожая, боится пожара, боится других людей, и вот религия, дескать, предлагает ему помочь избавиться от этого страха. Окропи фрукты, или огород, или дом святой водой — и Бог защитит их, и тем самым — тебя. Как видите — грубое невежество, суеверие и... обман.
Однако, представляя дело так, безбожная пропаганда никогда не приводит ни самих молитв, ни обрядов, связанных с этими якобы суевериями. Выходит так, что какие-то обманщики-священники, духовенство эксплуатируют страх и невежество, оперируя непонятными, магическими заклинаниями. Но если вслушаться в эти молитвы, вглядеться в эти обряды, если хоть раз в жизни пережить радость этого светлого, солнечного Преображенского полдня, когда совершается освящение, то ясно становится, что обманывает не Церковь, а примитивная и злобная безбожная пропаганда. Что именно эта пропаганда, а не молитва Церкви — пронизана страхом, недоверием, потребностью развенчать все, что выше, чище, глубже ее упрощенного материалистического, скучного подхода к миру и к жизни. Ибо первое, что мы видим, слышим, переживаем в обрядах и молитвах освящения, — это радость и благодарность. А там, где страх, там не может быть радости и благодарности. И наоборот — там, где радость, — там уже нет страха. «В страхе, — говорит святой апостол Иоанн Богослов, — есть мучение». Но вот именно мучения, недоверия нет в Преображенском свете.
Но о чем радость? И за что благодарение? В одном стихотворении Осипа Мандельштама, посвященном главному христианскому богослужению — литургии, есть такая удивительная строчка: «взять в руки целый мир, как яблоко простое...». Тут, может быть, лучше всего, ибо так просто, так по-детски, указан источник радости и благодарения, пронизывающих христианскую веру. В яблоке, но, конечно, не только в яблоке, но и во всем в мире вера видит, узнает, принимает дар Божий, наполненный любовью, красотой, мудростью, говорящий о той безмерной любви, что создала мир и жизнь и дала нам их, как нашу жизнь. Сам мир есть как бы плод Божественной любви к человеку, и только через мир узнает человек Бога и любит Его ответной любовью... И любит свою жизнь, а тем самым и жизнь мира претворяет в Дар Богу.
Наше падение, наш грех в том, что мы ко всему привыкаем, и потому все в мире, да и мы сами, становимся будничными, низменными, пустыми. Яблоко становится только яблоком. Хлеб — только хлебом. Человек — только человеком. Мы знаем их вес, наружность, функции, мы все знаем о них, но мы их уже больше не знаем, ибо не видим света, просвечивающего через все в мире. И вечное назначение веры и Церкви в том, чтобы эту греховную, унылую привычку преодолеть. Чтобы снова дать нам увидеть то, что разучились мы видеть и чего больше не видим, почувствовать то, чего не чувствуем, пережить то, что больше не в состоянии переживать.
Вот освящает священник хлеб и вино, и поднимает их к небу, и узнает вера в них хлеб жизни, узнает жертву и дар, узнает причастие жизни вечной. Вот в день Преображения приносим мы в храм яблоки, груши, виноград, овощи — и на миг сам храм претворен снова в таинственный сад, в тот блаженный рай, в котором началась жизнь человека и встреча его с Богом. И как тогда тот первый человек раскрыл свои глаза и увидел этот мир, о котором Бог сказал, что все в нем «хорошо весьма», и обрадовался, и возблагодарил Бога, так и мы, как будто в первый раз видим мир как отражение Божьей мудрости и любви, и радуемся, и благодарим. И в этой радости и благодарении очищается, обновляется и возрождается наша жизнь.
Нет, не отрицаем мы материи, как утверждает лживая безбожная пропаганда, и не отвергаем ее, а напротив, ее — одухотворяем, ибо в ней с радостью и благодарностью ощущаем дар Божий. «Небо и земля исполнены славы Твоей», — поем мы каждый день в церкви. В том смысл освящения, что в нем слава эта пробивается через наше заснувшее сознание и очищается наш слух, очищается наше зрение, и сама жизнь становится хвалой, радостью и благодарностью.
А как же со злом, — спросят меня. — Как со страданием, как со смертью? На это ответим: если до конца просветимся мы этим светом, если подлинно примем в себя это освящение, то начнется в нас самих победа над злом. И поглощена будет смерть победой. Ибо живем мы в мире, в котором жил и вечно пребывает Христос. И ничто не разделит нас с Ним, если мы увидим его, полюбим Его, отдадим себя Ему — и во всем в мире увидим свет Его присутствия. Его любви, Его победы.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПОЧИТАНИЕ БОЖЬЕЙ МАТЕРИ

1
Я убежден, что не только верующие, но и неверующие знают, какое огромное и совсем особое место занимает в вере и в жизни Церкви почитания Марии, Матери Иисуса Христа. С самых древних времен церковное предание называет Ее Божьей Матерью, Богородицей, Пречистой, Всесвятой... А одна из самых распространенных, чаще всего повторяемых церковных молитв величает Ее «честнейшей херувим и славнейшей без сравнения серафим», то есть указывает, что Ей подобает большая честь, чем херувимам, и что объята Она неизмеримо большей славой, чем серафимы, как называет Священное Писание ангелов. Нет в церкви службы, почти нет молитвы, в которой не упоминалось бы Ее имя.
Как не упомянуть о том, что ничем иным не пронизано так все христианское искусство, как западное, так и восточное, как образом Матери с Божественным Ребенком на руках. Этот образ видим мы сразу, входя в храм, — на самом почетном месте около царских врат иконостаса. Перед ним так привычно видеть море горящих свечей, а если поднять взор выше, то в апсиде, над алтарем, в православных храмах часто можно увидеть образ Марии, стоящей в самом центре, являющей как бы сердце всего мира, и надпись: «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь».
На одной только Руси существовало свыше трехсот так называемых чтимых или чудотворных икон Божьей Матери, то есть икон, окруженных исключительным почитанием. К ней неиссякаемой волной неслись молитвы, хвала, радость, просьбы о помощи, совсем особая любовь. Но вот в наши дни многие, даже, как говорится теперь, «интересующиеся» религией, приходящие от безбожия к вере, задают вопрос о смысле этого почитания Матери Иисуса Христа, оно для них не самоочевидно и даже, как будто, вызывает сомнения.
Бог, Христос — это понятно. Но вот — не слишком ли много места отведено Марии, не заслонил ли в народной религии образ Ее — образ Ее Сына, не преувеличена ли эта хвала, эта любовь? О неверующих, о безбожниках, о тех, кто занят активным развенчанием религии, — о них я не говорю. Для них весь этот культ, как они выражаются, культ Матери, культ Девы — одно сплошное суеверие, пережитки, остатки древних религий с их почитанием Матери-сырой земли и рождающих сил природы. Поэтому так нужно сейчас попытаться объяснить подлинный смысл, подлинное содержание, подлинную направленность этого издревле идущего церковного прославления Той, кто сама про себя сказала, согласно евангельскому рассказу, — «се бо отныне ублажат Мя вси роди».
Я говорю — «попытаться», потому что сделать это, дать такое объяснение — нелегко. В одном из церковных песнопений, посвященных Деве Марии, сказано так: «Яко одушевленному Божию кивоту да никакоже коснется рука скверных», что в вольном переводе с церковно-славянского значит: «Пусть не коснется нечистая рука одушевленного жилища Божия». Чем выше, чище, святее, прекраснее то, о чем хочешь говорить, тем труднее это. И до конца, думается мне, невозможно выразить словами, что увидело, что осознало, что полюбило и что — с такой радостью, с такой любовью — прославляет в этом единственном образе церковное сознание всех времен.

2
В Новом Завете о Марии, матери Иисуса Христа, говорится сравнительно немного. Из четырех евангелистов только двое — Матфей и Лука — рассказывают о рождении Иисуса Христа в Вифлееме, и это значит — называют Его Мать, говорят о внешних обстоятельствах этого события, и т. д. У евангелиста Марка о Марии не говорится вообще- В Евангелии от Иоанна Она появляется два раза: в самом начале, в рассказе о браке в Кане Галилейской, где Она ходатайствует перед своим Сыном об устроителях брачной трапезы, за которой не хватило вина. И в самом конце, когда Мать стоит у Креста, на котором распят Ее Сын.
В книге Деяний Апостольских, посвященной в первой своей части, жизни первой христианской общины в Иерусалиме Мария упоминается один раз, в первой главе, где сказано, что ученики Христовы пребывали вместе в молитве с женщинами и Марией, Матерью Иисусовой. Во всех других книгах Нового Завета, посланиях Павла и прочих апостолов, — о Ней ничего не сказано. Отсюда, именно из этого обстоятельства, черпают свой первый и главный аргумент все те, кто в почитании Божией Матери, занимающем огромное, действительно центральное место в жизни Церкви, видит нечто как бы «наносное» в христианстве, чуждое его первоначальному духу и учению. Таков был уже в XVI веке аргумент протестантов, считавших, что поклонение и почитание, воздаваемое Божией Матери, не имеет основы в Священном Писании и отдает идолопоклонством. Вот, говорят нам, в Церкви празднуются праздники Рождества Божьей Матери, Введение Ее во храм. Ее Успения. Но ведь ни одно из этих событий даже не отмечено в Священном Писании, в Библии, в Новом Завете, и, следовательно, все это человеческие выдумки, затмившие первоначальную чистоту и простоту христианского учения.
И вот потому, что аргумент этот действительно серьезный, с ответа на него и следует начать то, что мы назвали «посильной попыткой» объяснить содержание и смысл почитания Марии в Церкви и вообще в христианстве.
Ответ этот я начну с нескольких слов о подходе к религиозным явлениям вообще. Ибо к этим явлениям существует, и всегда существовало, два подхода. Один можно назвать подходом извне, а другой — подходом изнутри. Самым простым определением подхода извне является определение его как подхода, основанного всецело на доказательствах. Докажи, что есть Бог, докажи, что Христос — Бог, докажи, что в христианском таинстве хлеб становится Телом Христовым, докажи, что есть другой мир... Докажи, и я тебе поверю. Но пока не докажешь — не поверю. Но достаточно вдуматься во все эти «докажи», и очевидно становится, что подход этот не только не может подвести к сущности религиозных явлений, но он не подходит к жизни вообще, за исключением узкой сравнительно сферы естественных наук. Доказать, что вода кипит при 100° — можно. Но доказать, что Пушкин — гений, невозможно. Как невозможно доказать вообще ничего, что относится к внутреннему миру, внутренней жизни человека, его радости и печали, восторгу и вере. Обратим внимание и на то, что сам Христос ничего не доказывал, а только звал людей увидеть, услышать, принять то, чего они не видели, не слышали, не принимали, и сейчас еще — в огромном большинстве своем — не видят, не слышат, не принимают. Иными словами, чем выше истина, добро, красота — тем менее они доказуемы, тем менее применим к ним подход, заключенный в доказательствах.
И это приводит нас ко второму методу, тому, который мы назвали методом или подходом изнутри. Именно этим методом, сами себе в том не отдавая отчета, мы и пользуемся в нашей подлинной, а не отвлеченной жизни. Именно им и живем. Так, например, когда мы любим человека, нам раскрывается в нем то, чего не любящий его не видит в нем. Раскрывается его внутренняя сущность, скрытая от внешнего взора, но открывающаяся любви, близости, непосредственному знанию. И вот, вместо того, чтобы подсчитывать «извне», сколько раз упоминается имя Матери Иисуса в том или ином тексте, попробуем вопрос о почитании Ее в христианской вере поставить совсем по-другому, поставить в согласии с только что указанным нами методом «изнутри»...
Я скажу так: если бы вера наша во Христа ничего не знала о Матери Его, кроме того, что Она была, и что звали Ее Мария, то этого одного простейшего знания было бы достаточно, чтобы узнать о Ней, увидеть в Ее образе, найти в самой вере, найти также в нашем сердце все, что за две тысячи лет увидела, услышала и распознала в этом образе Церковь. Нам говорят — в Библии ничего не сказано о рождении Марии и Ее смерти. Но ведь если Она была, жила — следовательно, она родилась и, следовательно, умерла. Так неужели же наша любовь ко Христу, наша вера в Него равнодушна к тому, что началось в мире, когда родилась в нем Та, которой суждено было стать Его Матерью? Неужели — если мы верим в абсолютную, божественную единственность Христа и того, что Он совершил в мире, — мы не сосредоточим нашего умственного, духовного взора на женщине, давшей Ему Его человеческую жизнь?
Иными словами, именно из любви и из знания, только любовью даруемого, — все почитание Божьей Матери, вся любовь к Ней, все наше знание о Ней. И по-настоящему стоит перед нами всегда только одна возможность, только один выбор: придите, вкусите и сами решите, что это — выдумка и мифология или же истина, жизнь, красота, которые сами себя доказывают нам — своей жизненностью, глубиной и красотой.

3. Благовещение
Благовещение! Когда-то это был один из самых радостных, самых светлых дней в году, праздник, с которым не только в сознании, но, я бы сказал, — и в подсознании, была связана какая-то ликующая интуиция, светлое видение мира и жизни. Конечно, для так называемого научно-атеистического подхода к религии в евангельском рассказе о Благовещении, из которого вырос праздник, найдется особенно много поводов, чтобы говорить о «мифах и легендах». Разве это бывает, скажут позитивно мыслящие и рационально настроенные люди, чтобы ангелы являлись молодым женщинам и вели с ними разговоры? Неужели же верующие надеются, что люди XX века, люди технологической цивилизации и научной настроенности в это поверят, неужели верующие не понимают, как все это несерьезно, ненаучно, неправдоподобно?
На эти вопрошания, насмешки, разоблачения верующий может всегда дать только один, все тот же ответ: да, увы, включить это в ваше плоское миросозерцание действительно невозможно; да, пока разговор о Боге и о религии ведется в плоскости химических опытов и математических выкладок — побеждаете вы и торжествуете легкую победу. Тут доказывать или отрицать что бы то ни было без помощи химии и математики нельзя. И на языке вашей науки, конечно, ничего не значат слова ангел, благая весть, радость, смирение. Но зачем ограничиваться религией? На этом вашем языке ничего не значит добрая половина слов вообще, и ведь как раз поэтому и приходится вам держать под страшным прессом и поэзию, и литературу, и философию, и вообще всю мечту человеческую. Вам хотелось бы, чтобы весь мир думал, как вы, — о производстве и экономических законах, о коллективах и программах. Но мир так не думает, и его нужно держать в железных рукавицах, чтобы он думал так, или, вернее, делал вид, что так думает. Вы говорите, все то, что мечта, — неправда, потому что этого нет. Но на деле люди всегда жили, живут и будут жить мечтой, и все самое глубокое, самое нужное для себя выражать на языке мечты. Я не знаю, что такое ангел, я не могу на вашем языке объяснить, что произошло почти две тысячи лет назад в маленьком галилейском городе и о чем повествует Евангелие от Луки. Я думаю, что рассказ этот человечество никогда не забывало, что эти несколько строк воплотились в бесчисленном количестве картин, поэм, молитв, что они продолжали и продолжают вдохновлять. А это значит, конечно, что люди услышали в них что-то бесконечно важное для себя, какую-то правду, которую, по всей вероятности, иначе, как на этом детском, радостном языке выразить нельзя.
О чем эта правда? Что случилось, когда молодая женщина, почти девочка, услышала внезапно — из какой глубины, с какой высоты! — это удивительное приветствие: «Радуйся!» — Ведь вот что сказал Марии ангел: «Радуйся!»
Мир наполнен томами о борьбе и соревновании, ими хотят доказать, что путь к счастью лежит через ненависть. И во всех этих томах ни разу не написано слово «радость», и люди даже не знают, что это такое. А вот та радость, о которой возвестил ангел, продолжает трепетать в мире и так же потрясать, так же волновать человеческие сердца. Войдите в храм в вечер под Благовещение. Дождитесь того момента в этой длинной службе, когда, после долгого ожидания, долгого нарастания хор начинает петь, так тихо и так божественно прекрасно: «Архангельский глас вопиет Ти, Чистая, — радуйся, и паки реку — радуйся!» Прошли века, а мы все слышим этот призыв к радости, и радость теплой волной заливает наше сердце. Но о чем она? Конечно, и прежде всего, о самой этой женщине, образ которой наполнил собою мир, смотрит на нас с икон, стал одним из величайших и чистейших воплощений человеческого искусства, человеческой мечты. Верность, чистота, целостность, всецелая самоотдача, бесконечное смирение — все то, что навеки звучит в ответе Марии ангелу: «Се раба Господня, буди ми по глаголу Твоему». Скажите, есть ли в мире — во всей его богатой и сложной истории — что-нибудь выше и прекраснее, чем этот человеческий образ. Действительно, как поет Церковь, о Ней, о Пречистой и Благодатной, вечно «радуется всякая тварь». На ложь о человеке, на его редукцию к земле и к животу, к низменному и животному, на подчинение его непреложным и безличным законам природы Церковь отвечает образом Марии, пречистой Богоматери, Той, к Которой, по словам русского поэта, всегда возносятся «от великой полноты сладчайшие людские слезы». Радость о том, следовательно, что тут преодолевается та неправда, та ложь о человеке, которой все время наполняется мир. Радость любования, радость обладания — ибо этот образ всегда с нами, как утешение и ободрение, как вдохновение и помощь. Радость о том, что, глядя на него, так легко верить в небесную голубизну мира, в небесное призвание человека. Радость о Благовещении — о благой вести, принесенной ангелом, что люди обрели благодать у Бога, и что скоро, скоро — через нее, через эту никому неизвестную галилейскую женщину, начнет совершаться тайна спасения мира: к ней придет Бог, и придет не в грохоте, не в страхе, а в радости и полноте детства, и через нее воцарится в мире Ребенок, слабый и беззащитный, но который навсегда, навеки сделает бессильными все силы зла. Так вот то, что празднуем мы на Благовещение, вот почему праздник этот всегда был и навсегда останется такой радостью, таким светом. Еще раз — понять и выразить это в ваших категориях невозможно, ибо все ваше так называемое научное безбожие к тому как раз и сводится, что вы своевольно, безапелляционно объявили несуществующим, ненужным и вредным целое измерение человеческого опыта, и объявили несуществующими все те слова и понятия, в которых он был выражен. Для того, чтобы спорить с вами на вашем языке, нужно предварительно спуститься в какой-то темный погреб, где не видно неба — и потому оно отрицается, где не светит солнце — и потому его нет, где все уродливо, грязно и темно, и потому отрицается красота, где невозможна радость, и потому все — злые и грустные. Но если выйти из погреба и подняться, попадаешь в ликующий радостью храм, и там опять слышно: «Архангельский глас вопиет Ти, Чистая, радуйся, и паки реку: радуйся!»

4. Рождество Богородицы
Основой почитания Марии в Церкви всегда было послушание Ее Богу, свободное доверие, оказанное Ею по-человечески неслыханному призыву. Православная Церковь вообще всегда подчеркивала эту связь Марии с человечеством, и, если так можно выразиться, любовалась Ею как лучшим, чистейшим, возвышеннейшим плодом человеческой истории, человеческого искания Бога, и в Нем — последнего смысла, последнего содержания самого человечества. Если на Западе, в западном христианстве, в центре почитания Марии всегда стоял образ Ее как Девы, девство которой не нарушено было материнством, то для православного Востока такой сердцевиной любви его к Марии, созерцания Ее и — повторяю еще раз — радостного любования Ею с самого начала было и остается ее Материнство, Ее кровная связь с Иисусом Христом.
Православный Восток прежде всего радуется тому, что в пришествии Сына Божьего на землю, в спасительном явлении Бога, ставшего человеком, чтобы воссоединить его, человека, с Его Божественным призванием, что в пришествии этом приняло участие и само человечество. Если самое радостное и глубокое в христианской вере — это «соприродность» Христа нам, то, что Он подлинно человек, а не призрак, не таинственное явление, что Он — один из нас, навеки с нами своим человечеством связанный, то тогда понятным становится и любовное почитание Той, которая Ему это человечество, нашу плоть и кровь, дала. Той, благодаря которой Он, Христос, мог называть себя так, как Он всегда себя называл: «Сын Человеческий». Сын Божий, Сын Человеческий...
Бог, снисходящий до человека, чтобы человека сделать Божественным, или, как говорят учителя Церкви, — обожить, сделать причастником Божества. Именно тут, именно в этом потрясающем откровении о подлинной природе, о подлинном призвании человека — источник благодарного, любовного отношения к Марии как нашей связи со Христом, и в Нем — с Богом.
И нигде это не раскрывается с большей ясностью, чем в празднике Рождества Богородицы. Об этом событии ничего не сказано в Священном Писании. Да и что особенного можно сказать о рождении ребенка, рождении, подобном всякому рожденью. И если Церковь стала в особом празднике вспоминать и праздновать это событие, то не потому, что оно было чем-то исключительным, чудесным, из ряда вон выходящим, нет, а как раз потому, что сама обыденность его раскрывает новый и лучезарный смысл во всем том, что мы называем «обыденным», придает новую глубину тем подробностям человеческой жизни, о которых мы так часто говорим, что они «ничем не замечательны».
Но посмотрим на икону этого праздника, вглядимся в нее духовным нашим взором. Вот на постели — только что родившая дочь женщина. Церковное предание утверждает, что звали ее Анна. Рядом с нею — отец, имя которого, по тому же преданию, — Иоаким. Рядом с постелью женщины совершают первое омовение новорожденной. Самое обыденное, ничем не замечательное событие. Но так ли это? Не хочет ли иконой этой сказать нам Церковь, прежде всего, что рожденье в мир, в жизнь нового человеческого существа — это чудо всех чудес, чудо именно разрывающее обыденность, ибо тут начало, у которого уже нет и не будет конца. Начало единственной, неповторимой человеческой жизни, возникновение новой личности, в появлении которой как бы заново творится мир, и вот — дарится, дается этому новому человеку как его жизнь, как его путь, как его творчество.
Итак, первое, что мы празднуем в этом празднике, это пришествие в мир самого Человека, пришествие, о котором в Евангелии сказано, что когда совершается оно, мы не «помним уже скорби из-за радости, что родился человек в мир». Второе: мы знаем теперь, чье рожденье, чье пришествие мы празднуем. Мы знаем единственность, красоту, благодатность именно этого ребенка, его судьбы, его значения для нас и для всего мира. И третье — мы празднуем и все то и всех тех, которые как бы подготовили Марию, наполнили Ее этой благодатью и красотой. Вот в наши дни много говорят о наследственности, придавая ей какой-то рабий, детерминистский смысл. Церковь тоже верит в наследственность, но духовную. Сколько веры, сколько добра, сколько поколений людей, живших высшим и небесным, нужно было, чтобы на древе человечества вырос этот изумительный и благоуханный цветок — пречистая Дева и всесвятая Мать! И потому это также и праздник самого человечества, веры в него, радости о нем. Увы, нам виднее и понятнее наследственность зла. И действительно, сколько зла вокруг нас, что эта вера в человека, в его свободу, в возможность доброй и светлой наследственности уже почти выветрилась в нас и заменилась скептицизмом и недоверием. Однако именно этой злой скептицизм, это унылое недоверие призывает нас оттолкнуть от себя Церковь в день, когда празднует она — и с какой радостью и верой — рожденье маленькой девочки, в которой как бы сосредоточилось добро, нравственная красота, совершенство, которые составляют подлинную человеческую природу. Ею, этой рождающейся девочкой, и в Ней встречает мир идущего к нему Христа. Он наш дар — Ему, наша встреча с Богом. И вот мы уже на пути к Вифлеемской пещере, к радостной тайне Богоматеринства.

5
Приснодевство, то есть вечное Девство Марии, прославляет Церковь, ежедневно повторяя молитву, к ней обращенную: «Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою...». Нужно ли доказывать, что эта вера в непорочное зачатие, в девство Марии составляет для очень многих людей своего рода «камень преткновения и соблазна», предмет недоумения и непонимания, предлог для обвинения христианства в суеверии и т. д. На недоумения эти верующие обычно отвечают: это чудо, в которое мы верим, в которое нужно верить» а понять его нельзя...
Ответ этот, для верующих самоочевидный, необходимо все-таки уточнить. С одной стороны, само собою разумеется, что если, как верят верующие, есть Бог — Творец мира и жизни и всех ее законов, то Бог всесилен законы эти нарушать, то есть совершать то, что на обычном человеческом языке называется чудом. Чудо — это нечто, выходящее за пределы ведомых нам законов природы, то, что, в противоположность «естественному», мы ощущаем как сверхъестественное. Если Бог — Бог, то Он, очевидно, бесконечно возвышается над «законами природы», всесилен, всемогущ и абсолютно свободен.
Все это так, и вера, отрицающая чудо, то есть подчиняющая Бога ограниченным законам природы, — уже, конечно, не вера. Но это не значит, что нам — верующим христианам — запрещено спрашивать себя, спрашивать свою веру — о смысле чуда. Ибо в том-то и дело, что христианское понимание чуда, понимание, идущее от Евангелия, от Самого Христа, — понимание это особенное, требующее от нас углубленного духовного внимания. Прежде всего, образ Христа. Евангелие исключает понимание чуда как доказательства, как факта, принуждающего человека поверить. Я говорю — образ Христа... Действительно, если что доминирует в этом единственном образе, то это отнюдь не желание «доказать» при помощи чуда свою Божественность, а напротив — предельное смирение. Апостол Павел пишет о Христе удивительные слова: «Он, будучи образом Божиим, ... уничижил Себя Самого, приняв образ раба... смирил Себя, быв послушным даже до смерти, смерти крестной...».
Нигде, никогда, ни разу Христос не сказал, что Он родился чудесным образом — не употребил этого «доказательства». И когда Он висел на Кресте, всеми оставленный в страшной своей агонии, окружающие издевались над Ним требованием именно чуда: «сойди с креста, и мы поверим в Тебя». Но Он не сошел со креста, и они не поверили в Него. Те же, кто поверил, — поверили именно потому, что Он н е сошел со креста, ибо ощутили всю Божественность, всю бесконечную высоту именно смирению, именно всепрощения, воссиявшего со Креста: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят...».
Я повторяю, нет в Евангелии, нет в подлинной христианской вере отношения к чуду как к доказательству. И нет потому, что такое доказательство — при помощи чуда — лишает человека того, что христианство считает в нем самым драгоценным, лишает его свободы. Христос хочет, чтобы люди поверили в него свободно, а не принуждаемые к вере «чудом». «Если любите меня, — говорит Он, — заповеди Мои соблюдите...». И любим мы Христа — в ту, увы, слишком слабую меру, в какую любим, — ни за что, не за всесилие, нет, а за Его любовь, смирение, за то, говоря словами слушавших Его, что «никогда не говорил человек так, как этот Человек».
Но Христос творил чудеса: Евангелие наполнено рассказами об исцелении Им болящих, оживлении умерших и т. д. И потому уместно спросить: в чем же тогда их смысл, этих чудес, которые Христос все же являл миру? Если Христос, по словам евангелиста, не совершал чудес там, где не верили в Него, если Он обличал людей за то, что они ждут и хотят от Него чуда, то почему же Он творил их? Только ответив на этот вопрос, сможем мы, может быть, понять и чудо всех чудес — присно девство Марии, Матери Его, и недрогнувшую веру Церкви в это чудо. Прежде всего, все чудеса, о которых мы знаем из Евангелия, совершены были Христом по любви. «Он сжалился над ними...», — говорит евангелист. Сжалился над родителями умершей девочки, над вдовой, потерявшей единственного сына, над празднующими и радующимися, у которых не хватило вина, над слепыми, хромыми, страдающими. И это значит, что источником чудо была и остается любовь. Не для себя, не для того, чтобы прославить себя, явить себя, свою Божественность, доказать ее людям, творит чудо Христос, а только потому, что любит и, любя, не может вынести страдания безнадежно плененного злом человека.
Объяснение это, однако, как будто, не относится к тому чуду, о котором идет речь: к рождению Христа от Девы, к Ее приснодевству... Это действительно единственное по существу своему чудо, если так можно выразиться, тайное, только вере открытое и только верою удостоверяемое, источник свой имеет в нашей вере в то, что Христос есть Бог, ставший человеком, принявший на себя наше человечество, чтобы его спасти. Спасти от чего? Да как раз от полного, безысходного порабощения природе и ее неумолимым законам, что делает нас только частью природы, только материей, только «плотью и кровью». Но человек — не только от природы. Он, прежде всего, от Бога, от свободной Божьей любви, от Духа.
И вот только это утверждает наша вера: Христос от Бога, Божий, Его Отец — сам Бог. С Него, с Его рождения, с Его пришествия в мир начинается новое человечество, которое не от плоти и не от похоти, которой мы подчинили себя, а от Бога. Сам Бог обручается с человечеством в лице лучшего плода Его: пречистой Девы Марии, а через Нее, через Ее веру и послушание дает нам Сына Своего единородного. В мир входит, с нами соединяется Новый Адам, и восстанавливает того — первого, — который был создан не «природой», а Богом. Вот что — с трепетом и радостью — узнаем мы, если верим во Христа, вот почему, принимая Его как Бога и Спасителя, мы узнаем в Матери Его лучезарное приснодевство, и через него — победу в мире Духа и Любви над материей и ее законами.

6. Покров
Осенний праздник, праздник Покрова Божьей Матери, ставший особенно излюбленным у нас, хотя возник он не на Руси, а в Константинополе, и — как это ни покажется нам сегодня странным — возник как праздник победы Византии над нашими предками, осаждавшими тогда столичный город. Согласно преданию, в дни этой осады некоторые молящиеся в храме увидели Божью Матерь, держащую покров над городом и молящуюся об этом городе. И, как это случалось не раз в истории, местное событие, ограниченное местными обстоятельствами, как бы переросло себя, расширилось до вселенских размеров и до вселенского значения. Забылась историческая связь событий, забылись конкретные обстоятельства, но остался этот образ Матери, прикрывающей, защищающей, утешающей своих в беду попавших детей.
Этот праздник стал сердцевиной именно восприятия Марии как Матери, которой на кресте усыновлено было все человечество, которая как Мать принимает в сердце свое все наши горести, все страдания, всю безудержную боль нашего земного существования. «Тебе оружие пройдет сердце, дабы открылись помышления многих сердец...». Эти слова праведного старца Симеона, сказанные Ей в день, когда Она принесла Младенца во Храм, чтобы посвятить Его Богу, глубоко проникли в душу верующих. Мать Иисуса Христа, принявшая всю страшную боль сострадания и жалости, когда стояла Она у креста Сына, — стала как бы даром нам, людям, даром материнской любви, материнской жалости, материнского сострадания...
Веками ощущали, духовным взором видели люди этот светлый покров над миром и радовались ему и в нем находили помощь и утешение. «Днесь благовернии людие светло празднуем осеняеми Твоим, Богомать, пришествием...» Тот, кто имел это видение, юродивый нищий Андрей, рассказывал, что видел Божью Матерь, плакавшую о мире. «Богоматерь, — говорил он, — коленопреклоненно молилась. Госпожа и Царица мира плакала о нем...»
Много столетий спустя, на вопрос о смысле этих слез, так отвечает в своей проповеди на этот праздник о. Сергий Булгаков, великий русский философ и богослов, сам в юности уходивший от христианской веры в марксизм, но вернувшийся в дом отчий и ставший в страшное лихолетье, в годы отступления от веры миллионов людей, свидетелем религиозного призвания своего народа. Отец Сергий говорит: «...Не только 1000 лет назад молилась слезно Богородица, но молится ныне и здесь, и всегда, и всюду, и до скончания века. И не только над присутствующими тогда... простерся ее покров, но и над всем родом человеков, и над всем миром и над нами, грешными, сияет осеняющий и спасающий покров Богоматери, хотя и не имеем очей, достойных это увидеть. Божья Матерь посредствует между землей и небом. Она есть ходатаица мира, возносящего молитвы к престолу Славы Божией. Она есть любовь и милосердование, милость и жалость, прощение и заступление. Она не судит, но всех жалеет. Она — не правда суда и не суд правды, но материнское предстательство. И на страшном суде Сына своего Она молит праведного судию о прощении. Грех мира и скорби мира ранят сердце вселюбящее, на злобу и грех она ответствует любовью и слезами, оружие и ныне проходит сердце ее. Богоматерь плачет о мире. Что это за тайна? Сам мир плачет о себе Ее слезами. Его страдания и скорбь суть и Ее печали, его рыдания суть и Ее слезы... Она — матерь! Она — сердце. Она — земля неоранная... Если бы очи людские зрели свет Богоматерний в мире, они знали бы таинственно совершающееся мира преображение. Если бы видели ее слезы, дрогнули бы и растопились жестокие сердца. Ибо не может быть такого окамененного сердца, которое не растопилось бы пред этой любовью, о нем милосердующей. На злобу — любовь, на грех — слезы, на хулу — прощение, на вражду — благословение».
И о. Сергий продолжает: «Мир не оставлен в скорби своей, человек не одинок в печали. Ранится и раздирается материнское сердце, вместе с нами о нас плачет Богоматерь. Будем же знать — чье сердце мы раним грехами, чьими слезами омываются наши падения... Возлюбила Русская земля день Покрова Божьей Матери, явленного в далеком Царьграде. Но не там, а в далекой стране полунощной стали радостно петь и ублажать осенение мира Богоматерью. Приклонился душою народ наш к этому дивному явлению, воздвигались храмы по всей земле нашей во имя Покрова Богоматери, и преклонил он колена сердца своего вместе с молящейся коленопреклонно Богородицей. И ныне, в великой скорби своей народ наш осеняет себя Покровом Ее. И ныне — в бедах и скорбях разве не слышит Она стонов и воздыхании, разве не внемлет плачу и рыданию?
Верим и знаем, что и днесь предстоит Милосердная с молитвой и плачем о русской недоле. Слышит ли наше сердце плач Ее? Знает ли Ее молитву и утешение? Знает ли покров Ее над нашей землей? Да, слышит и знает, когда молитвенно склоняется перед Пречистой. Не оставила Она нашу землю, хотя и попущены ей сатанинские испытания».
Эту проповедь о. Сергий Булгаков произнес в самом начале безбожного, антирелигиозного беснования на нашей земле. Но остаются они, слова эти, во всей своей силе и сейчас. Ибо какие бы новые формы ни принимала эта борьба, она остается борьбой — за направленность, за выбор сердец человеческих, и не только отдельных сердец, но и за народное сердце, за его выбор, за его верность.
«Радуйся, радосте наша! Покрый нас от всякого зла святым твоим Покровом». Этим порывом хвалы и радости, этой мольбой о помощи, защите и утешении когда-то определена была наша духовная судьба. И сколько бы ни было грехов и падений, сколь ни страшна была бы тьма жизни — этот сияющий образ Матери, заступницы, утешения, покрова над миром — был с нами, над нами, в нас... Праздник Покрова снова призывает нас возвратиться к нему, и в этом возвращении — к исцелению и возрождению.

7. Введение во Храм
Когда-то, во времена еще не столь давние, но, как кажется иногда, тысячелетиями отделенные от нас, жизнь измерялась, в первую очередь, духовными, религиозными праздниками. О, конечно, далеко не все знали в точности содержание каждого из них, но все шли в церковь, для многих, может быть даже для большинства, праздник был прежде всего возможностью выспаться, поесть, попить, отдохнуть. И все-таки, думается, каждый чувствовал, даже если и не сознавал ясно, что праздник — это прорыв в жизнь чего-то высокого и светлого, соприкосновение с миром каких-то иных реальностей, напоминание о чем-то, что забывается и заглушается буднями, т. е. суетой и усталостью повседневной жизни.
Даже названия праздников: Введение во Храм, Рождество, Богоявление, Сретение, Преображение, даже сами эти слова — своей торжественностью, инаковостью по отношению к действительности, таинственной красотой своей о чем-то напоминали, к чему-то звали, на что-то указывали... Праздник — это был как бы вздох человека о какой-то утраченной, но манящей красоте, вздох о возможности другого.
Но теперешний мир наш стал будничным, беспраздничным — и даже прививки казенных, «социальных» праздников не устраняют этого налета пепла, грусти и безочарованности. Ибо, повторяю, сущность праздников именно в этом прорыве, подъеме — в иную реальность, в мир духовной красоты и света. Но если этой реальности нет, если по существу — нечего праздновать, то никакими искусственными подъемами праздника не создать.
Вот праздник Введение во Храм Пресвятой Богородицы. О чем он? Тема его простая: маленькую девочку родители приводят во храм Иерусалимский. Ничего необычного, в то время так поступали многие, это было общепринятым обычаем. Ибо привести в Храм — это значит жизнь ввести в соприкосновение с Богом, дать жизни конечную цель и назначение, осветить ее изнутри светом высшего опыта.
Но вот, повествует церковная служба этого дня, вводят ее туда, куда никто, кроме священников, не смел входить, вводят в место, называемое «святое святых», в таинственную, священную глубину храма. Имя этой девочки — Мария. Это будущая мать Иисуса Христа, т. е. та, через которую, верят христиане, сам Бог приходит в мир, к людям, чтобы разделить их жизнь и раскрыть божественное ее содержание. Что это — сказки? Или тут что-то поведано и раскрыто, о чем иначе, в простых человеческих словах может быть и не скажешь, то, что прямо, непосредственно относится и к нашей жизни?
Вот был этот благолепный, тяжелый храм — слава Иерусалима. И веками люди верили, что только в нем, за тяжелыми стенами может человек соприкоснуться с Богом. Но священник взял Марию и ввел ее в самое священное место, и мы и сейчас поем: «пречистый Храм Спасов вводится в храм Господень». А потом, Христос сказал: «Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его». Евангелист прибавляет: «а Он говорил о храме тела Своего».
Смысл всех этих событий, всех этих слов, всех этих воспоминаний прост: отныне храмом становится человек, отныне не камни и не алтари, а человек — его душа, его тело и вся его жизнь — вот священный и божественный центр мира, вот его «святое святых». Один храм — живой и человеческий — входит в другой, каменный, материальный, и изнутри завершает его смысл и назначение.
Перемещается центр религии, более того — перемещается центр тяжести жизни. В мир входит учение, не ставящее ничего выше человека, ибо Сам Бог принимает человеческий образ, чтобы явить, что назначение человека, призвание его — божественное. С этого момента начинается свобода человека. Нет ничего над ним, ибо сам мир для него' — дар Божий, данный ему для исполнения божественной судьбы своей.
С тех пор, что вошла Дева Мария в «святое святых», сама жизнь стала храмом. И когда празднуем мы праздник Введения во Храм, мы празднуем этот божественный смысл человека, высоту и свет его призвания. Их не стереть, не выкорчевать из человеческой памяти.

8
Можно без преувеличения сказать, что церковное почитание Девы Марии, Божьей Матери, выросло, как дерево из семени, из созерцания Ее у яслей, в Вифлееме, в ту для христиан единственную по своему значению ночь, когда родился Иисус Христос, когда образ Матери с Младенцем на руках стал — и навсегда остался — главным, самым глубоким, самым радостным образцом нашей веры, нашей надежды, нашей любви... Иначе говоря, все праздники, все молитвы, вся любовь, направленные на Божью Матерь, укоренены в празднике Рождества Христова.
В древности, когда еще не развился церковный календарь, единственным праздником в честь Девы Марии был второй день Рождества — 26-го декабря, день, который и доныне называется «Собором (то есть собранием) в честь Пресвятой Богородицы». Именно в праздновании христианской Церковью Рождества Христова, то есть в молитвах и песнопениях этого дня, находим мы самый глубокий пласт богородичной темы, присущей христианской вере, то есть нашего отношения к Марии, нашего восприятия как Ее образа, Ее личности, так и места Ее в нашей религиозной жизни.
Одна тема, один мотив красной нитью проходит через все празднования Рождества Христова: это переживание Матери Христовой как дара мира, дара человечества, и значит — нашего дара приходящему в мир, к человеку Бога. «Что принесем Тебе, Христе», — спрашивает одна из рождественских молитв. И отвечает так (я привожу молитву эту в ее русской, а не церковнославянской форме): «Все, сотворенное Тобою, встретило Тебя своими дарами. Небо дарит Тебе звезду, ангелы — пение, волхвы — приношения, пастухи — свою радость, земля — пещеру, пустыня — ясли. Мы же, люди, приносим в дар Тебе Матерь-Деву...».
В чем глубокий смысл этого удивительного песнопения? Да в том, конечно, что мир, что все творение не только жаждут соединения с Богом, не только ждут Его пришествия к нам, но и готовят эту встречу, так что именно встреча Бога с человеком, свободная и любовная, составляет самую сердцевину христианской веры. Для современного слуха, высушенного, вылущенного поверхностной рассудочностью, слова о небе, приносящем приходящему в мир Богу — звезду, или о земле, приносящей Ему пещеру и ясли, звучат всего лишь как поэтические метафоры, как поэзия, не имеющая, «как известно каждому», никакого «объективного» значения, никакого отношения к реальности. Чего наше рассудочное сознание не вмещает, так это того как раз, что именно поэзии, и может быть только ей, дано видеть, слышать и нам передавать и являть глубокий смысл, лучше сказать, глубину всякого явления, всякой реальности, ту подспудную их силу и правду, которая скрыта от маленького, самодовольного, одной лишь внешностью вещей занятого рассудка. Небо, в дар Христу приносящее звезду! Что это значит, как не то, что все в мире, и прежде всего сам мир в своей целостности и гармонии, в самой своей природности, как бы предназначен, предопределен к явлению в нем высшего смысла, что сам мир не случаен, не бессмысленен, а наоборот: мир — и символ, и желание, и ожидание Бога.
«Небеса поведают славу Божию!» Это знает поэзия, это знает вера. И потому в Рождестве Христовом поэзия и вера видят не только пришествие Христа, но и встречное движение к Нему мира: звезда, пустыня, пещера, ясли. Ангелы, пастухи, волхвы. И, как лучезарная сердцевина, как скрещение и полнота всех этих движений, — Мария, лучший, самый прекрасный плод, божественный цветок мироздания. Ты даешь нам по любви Твоей Сына Твоего — как бы говорит вера Богу. Мы, в нашей любви, даем тебе Марию, Деву-Мать, чтобы Сын Божий мог стать Сыном Человеческим, быть одним из нас, и нас в себе соединить с Богом. В лице Марии совершается как бы брак Бога с миром, исполнение их взаимной любви. Говорит Евангелие: «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына своего единородного...». Отвечает Церковь: «Так возлюбил мир Бога, что отдал Ему ту, в чьей красоте и чистоте раскрывается глубинный смысл, глубинное содержание мира...». И потому, прежде чем начинает узнавать вера в Марии — Мать и заступницу, прежде, чем находит свою полноту почитания Ее в бесчисленных молитвах, праздниках, изображениях, до всего этого, как основание и источник всего этого, — явлена нам Божественная полнота. Божественная красота той ночи, и в самом сердце Ее ослепительный свет, исходящий от образа Матери с Младенцем на руках. Все то, что распалось в грехе, злобе, гордости человеческой, — снова соединено: небо и земля, Бог и человек, природа и дух. Мир становится хвалой, слова — любовью и песнью, материя — даром, природа — яслями. Та любовь, которой Бог извечно возлюбил мир и та любовь, которой, на последней глубине своей, извечно любит мир Бога, соединились и исполнились и воцарились в этом образе, в образе, которого никто и никогда не смог выкорчевать из человеческой памяти, из человеческого сознания.
Вглядываясь в этот образ, радуясь ему, мы вглядываемся в единственный подлинный образ мира, жизни и человека. И, ублажая Матерь Деву, радуемся прежде всего тому, что в ней раскрылось о нас самих, о Божественной глубине, красоте, мудрости и свете мира, когда он воссоединяется с сотворившим и любящим его Богом.

9
В мире страшно и пусто. Одиноко. И бесконечно трудно жить. И потому так много людей ищут только того, как бы уйти от этой лжи, от этой безрадостной жизни, и погружаются — кто в беспробудное пьянство, кто — в попытки обмануть обманщиков, выцарапать у них хоть долю самого простого, животного счастья, кто — в беспредметные мечтания. Но все это всегда, рано или поздно, оказывается тупиком, и только еще более страшным становится пробуждение и насильный возврат к постылой лямке. Не случайно, какую бы область жизни мы ни взяли, каждая в наши дни стала «проблемой». Проблема общества. Проблема труда. Проблема пола. Проблема женщины. Проблема счастья... И стало все это проблемой потому, конечно, что, с одной стороны, готовые ответы и предписания, даваемые казенной пропагандой, уже давно развенчаны, обличены в своей лжи и пустоте, перестали быть ответами, и потому, с другой стороны, что иных ответов нет, и мы так часто не знаем — где и как их искать. И воцаряются в нашем сознании пустота и цинизм, и вот их-то и хотим мы заглушить, от них бежать.
Многие в наши дни начинают смутно сознавать, что подлинные ответы невозможны, если не прорвется человек к высшему и вечному, не обретет веры. Но ведь и в Бога можно верить по-разному. Ведь и вера может быть тоже только уходом, только бегством, своего рода психологическим опьянением, то есть вера может быть псевдо-верой, или ложной верой. Увы, и во имя веры, во имя Бога можно ненавидеть и творить зло, разрушать, а не созидать. И не говорил ли сам Христос, что «многие придут во имя Его, и многих прельстят», и не говорил ли Христос также о том, что не всякий, говорящий Ему «Господи, Господи», войдет в Царство Божие? Поэтому с первых же дней своих христианство не спрашивало — «веришь ли ты?» — ибо знало, что и те, которые распинали и предавали Христа, тоже во что-то и как-то верили; нет, христианство спрашивало: как ты веришь? И во что?
И вот здесь, при попытке ответить на этот основной для подлинной веры вопрос, и вырастает перед внутренним взором почти бессознательно, почти невольно, образ Девы-Матери. О, это совсем не значит, что образ этот хоть как-то заслоняет собою образ Христа или же представляет собой для веры как бы второй объект, отличный от Христа. Нет, ибо от Христа, только от Него, получаем мы этот образ как некий подарок нам, как раскрытие всего того, о чем учение, к чему — призыв Христа. Так вот, спросим себя, — в чем же его сила, в чем его помощь нам?
Мой первый ответ, возможно, удивит многих. Вот он: это образ женщины. Первый дар Христа нам, первое и самое глубокое раскрытие Его учения и призыва даны нам в образе женщины. Почему это так важно, так утешительно, так спасительно? Да потому, что мир наш стал до конца безнадежно мужским миром. В мире нашем царят гордыня, агрессивность, в нем все сведено к орудиям власти и властвования — к производству и к орудиям производства, к соперничеству, насилию, нежеланию в чем-то уступить, где-то смириться, умолкнуть, погрузиться в тихую глубину жизни. И именно всему этому противостоит, все это обличает — одним своим присутствием — образ Девы Марии, Пречистой Матери, образ бесконечного смирения, но также и силы и красоты смирения, образ чистоты — и ее силы и красоты, образ любви — и победы этой любви.
Дева Мария, Пречистая Матерь ничего не требует — и все получает. Ничего не добивается — и всем обладает. В образе Девы Марии все то, чего почти уже не осталось в нашем мужском, гордом и агрессивном мире: сострадание, жалость, забота, доверие; про себя она говорит: «се раба Господня», а мы называем Ее Царицей неба и земли, Владычицей и Госпожой. Дева Мария ничему не учит, ничего не доказывает — но вот одно ее присутствие, один свет и радость этого присутствия просто снимают выдуманные, вымученные нами проблемы. Как если бы после длинного, мучительного, разбитого дня мы вернулись домой, и все снова ясно, и все полно того никакими словами не передаваемого счастья, которое и есть единственное подлинное счастье. Христос говорил: «Ищите прежде всего Царствия Божия». Так вот, в этой женщине — Деве, Матери, Заступнице — мы не умом, а сердцем чувствуем, что значит искать и найти Царство, и что значит жить им.

10. Успение
В августе празднует Церковь конец земной жизни Марии, смерть ее, которую называют Успением: словом, в котором соединяются сон, блаженство, мир, успокоение, радость.
Мы ничего не знаем об обстоятельствах смерти Марии, матери Иисуса Христа. От раннего христианства дошли до нас разные рассказы о ней, разукрашенные как бы детской любовью и нежностью. Но именно потому, что рассказы эти разные, нам нет нужды отстаивать «историчность» ни одного из них. В день Успения память и любовь Церкви направлена не на эту фактическую, историческую обстановку, не на дату и не на место, где закончилась земная жизнь этой матери всех матерей, этой единственной женщины. А на то, что составляет сущность и смысл этой смерти, где бы и когда бы она ни наступила. Церковь поминает смерть той, чей Сын, согласно вере нашей, победил смерть, воскрес из мертвых и нам даровал обещание последнего воскресения и торжества жизни неумирающей. И вот сущность и смысл этой смерти, может быть, лучше всего переданы на той иконе, которая в день праздника Успения полагается в центре храма и составляет как бы средоточие всего празднования. На иконе этой изображена Божия Матерь на смертном одре, мертвая. Вокруг нее стоят апостолы Христовы, а над ней — сам Христос, держащий в руках своих Мать свою живую и навеки с Ним соединенную. Таким образом, мы видим смерть и то, что уже совершилось в этой смерти: не разлука, а соединение, не печаль, а .радость, и в пределе, на последней глубине — не смерть, а жизнь. «По рождестве Дева, и по смерти — жива», — поет Церковь, взирая на эту икону, и прибавляет: «в рождестве Ты сохранила девство, а в успении мира не оставила...».
И вот приходят на память слова одной из самых глубоких и прекрасных молитв, обращенных к Марии. Молитвы, в которой Мария названа «зарей таинственного дня». «Радуйся, заре таинственного дня?». Словно именно свет этой зари льется из праздника Успения, словно созерцая эту смерть, стоя у этого смертного одра — мы понимаем, что смерти больше нет, что само умирание человека стало актом жизни, вхождением его в большую жизнь, в жизнь жительствующую. Ту, которая всю себя отдала Христу, до конца возлюбила Его. Он встречает у этих светлых дверей умиранья — и вот, смерть становится радостной встречей, и вот жизнь одолевает, и вот над всем воцаряется радость и любовь. Она — Мария, Дева, Мать — одна из нас.
Веками вглядывалась, вдумывалась, вживалась Церковь в смерть той, что была Матерью Иисуса, дала жизнь нашему Спасителю и Господу, всю себя — вплоть до стояния у креста — отдала Ему. И в этом созерцании Церковь видела, находила, ощущала не страх, не ужас, не конец, а лучезарную, подлинно пасхальную радость. «На бессмертное твое успение собрались мы», — поет Церковь в первом же песнопении этого праздника, и сразу же, в этих первых, начальных словах выражает саму сущность этой радости. «Бессмертное успение». «Бессмертная смерть».
Что же значит это противоречивое, на первый взгляд абсурдное словосочетание? В празднике Успения — вся радостная тайна этой смерти, нам раскрываемая, становящаяся нашей радостью... Ибо если смерть — это ужас и горе разлуки, нисхождение в страшное одиночество и тьму, то всего этого нет в смерти Девы Марии. Ибо смерть Ее, как и вся жизнь, — только встреча, только любовь, только приближение к немеркнущему, невечернему свету вечности и вхождение в него. «Совершенная любовь побеждает страх», — говорит апостол любви Иоанн Богослов. И потому нет страха в бессмертном успении Девы Марии. Смерть здесь побеждена изнутри, освобождена от всего того, что наполняет и ужасом, и безнадежностью. Можно сказать: сама смерть становится жизнью и торжеством жизни. Смерть становится «зарей таинственного дня». И потому в этом празднике нет печали, нет надгробного рыдания, нет горя: только свет, только радость. Словно для каждого из нас, приближающихся к этому неизбежному порогу, — открывается уже дверь и из нее падают, сияют лучи грядущей победы, грядущего Царства Божия.
В эти августовские дни, когда предела красоты достигает природный мир, и как бы сам становится хвалой, надеждой, знаком иного мира, в этом особом праздничном свете звучат слова молитвы: «В молитвах неусыпающую Богородицу смерть и умерщвление не удержали. Ибо к жизни перешла Мать самой жизни...». Смерть, перестающая быть смертью. Смерть, светящаяся вечностью и бессмертием. Смерть — не разлука, а соединение. Не печаль, а радость. Не поражение, а победа. Вот что празднуем мы в день успения Пречистой Матери, предчувствуя, предвосхищая, утверждая уже занимающуюся зарю таинственного дня.

СОДЕРЖАНИЕ
От издательства
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
О ВЕРЕ И ОТКРОВЕНИИ
I. О ВЕРЕ
II. ОБ ОТКРОВЕНИИ
III. СИМВОЛ ВЕРЫ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЦЕРКОВНЫЙ ГОД
ВВЕДЕНИЕ
ВОЗДВИЖЕНИЕ КРЕСТА
РОЖДЕСТВО
НОВЫЙ ГОД
КРЕЩЕНИЕ ГОСПОДНЕ
СРЕТЕНЬЕ
ЗАКХЕЙ
МЫТАРЬ И ФАРИСЕИ
ПРИТЧА О БЛУДНОМ СЫНЕ
ПРИТЧА О СТРАШНОМ СУДЕ
ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
ВЕЛИКОПОСТНАЯ МОЛИТВА СВЯТОГО ЕФРЕМА СИРИНА
КРЕСТОПОКЛОННАЯ
ХРИСТИАНСКОЕ УЧЕНИЕ О СМЕРТИ
ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ
ПАСХАЛЬНАЯ ВЕРА
ФОМА НЕВЕРУЮЩИЙ
ЖЕНЫ-МИРОНОСИЦЫ
О РАССЛАБЛЕННОМ
РАЗГОВОР ХРИСТА С САМАРЯНКОИ
ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДНЕ
ПЯТИДЕСЯТНИЦА
РУССКИЕ СВЯТЫЕ
ПРЕОБРАЖЕНИЕ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
ПОЧИТАНИЕ БОЖЬЕЙ МАТЕРИ

Издательство «Паломник» г. Москва, 1993г.
Набор сделан с издания 1989 г. ИМКА-ПРЕСС, Париж
Редактор П. Н. Роговой
Объем 7,75 п. л.
Тираж 35000 экз.
OCR: 2001

Предыдущая || Вернуться на главную

Полезная информация: