Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки
Семинарская и святоотеческая библиотеки
    Похоронив отца своего, скончавшегося иноком на Соловках, Диодор пожелал видеть Соловецких отшельников, подвизавшихся на пустых островах. Он ушел на пустынный остров, не взяв с собою ни пищи, ни питья; ходя 40 суток по острову, он изнемог до крайности; некоторые из братии нашли его лежавшим под деревом и едва живым; они принесли его на монастырское подворье и призвали духовника. После исповеди, укрепившись пищею, ревнитель отшельнической жизни поселился на пустынном острове при двух найденных им отшельниках. Отсюда ходил он беседовать и с другими отшельниками, каковы были: старец Ефрем, Никифор-белец, Алексий, Иоасаф, Тихон-москвич, Федор-рязанец, Порфирий, Трифон, Иоасаф, Севастиан и другие. Пустынник Тихон по настоятельной просьбе его рассказал о себе, как он ушел из Алексина во время первого самозванца, оставив все свое и переплыв на утлой лодке море; Никифор, встреченный безо всякой одежды, поспешил скрыться и только сказал: “Посещай подвижников, Диодор, чтоб и самому иметь от Бога утешение.” Диодор усердно посещал пустынников, доставляя им необходимое для жизни. Впоследствии братия обители стала роптать на то и говорить, что хлеб обители тратится на тех, кто не трудится для обители. Особенно же когда ушел в отшельничество больничный келарь Кирик, лучше которого никто не ходил за больными, братия сильно возмутилась, и игумен Иринарх вынужден был принять меры против страсти к отшельничеству. Он послал братию, стрельцов и рабочих на острова с тем, чтобы они возвратили отшельников в монастырь; тогда и Диодор вместе с другими заключен был в оковы в больнице, и к нему приставлена была стража. Спустя три месяца он снова ушел на остров и прожил там полгода. Брат его, живший также в Соловецком монастыре, отыскал его, но в самом жалком положении — расслабевшим от борьбы с нечистыми духами. Диодор решился теперь расстаться с Соловками и удалиться на Онегу. Недалеко от Кеноозера в пустынном лесу избрал он себе место для пребывания и начал подвизаться. Но соседние жители вынудили его уйти оттуда. Ему понравилась Юрьева гора, над Водло озером в 25 верстах от Олонца к северу; здесь водрузил он крест, поставил келью и начал подвизаться в молитве; сюда вскоре пришел к нему пустынник Прохор, и они 7 лет провели отшельниками. После того Диодор решился основать здесь обитель Святой Троицы и отправился в Москву; при посредстве келаря Сергиевой Лавры Александра [4] получив доступ к великой старице Марфе Ивановне (матери царской), он получил от нее разную утварь и 200 рублей денег; царь Михаил дал старцу грамоту; от других благотворителей получено им 300 рублей. Так построены были храм и обитель. Скоро собралось довольное число братий и построен был еще храм Богоматери с приделом в честь Соловецких чудотворцев. Хлебопашества своего еще не было у обители, а место было вдали от поселений. Поэтому случилась нужда в хлебе. Поднялся ропот на старца. “Деньги, — говорили, — истратили на храм, а питаться нам нечем.” Потерпите, отвечал старец, и сам стал на молитву. Ему явился светлый старец. “Кто ты?” — спросил Диодор. “Я Александр Ошевенский, — сказал явившийся, — не скорби, а утверждай братию; пропитал же Господь народ израильский в пустыне, а вас немного; будет время, что здесь соберется множество иноков, теперь же скажи братии, чтобы ловили рыбу в озере.” Старец не с первого раза поверил явившемуся, опасаясь обольщения; три раза явился ему небожитель, и только тогда, когда явившийся произнес молитву Господню, Диодор выслушал его доверчиво. Братия столько наловила рыбы, что, оставив себе нужное, продали остальное за 60 рублей и купили хлеба. В другой раз избавились от голода тем, что нечаянно нашли в лесу черную куницу и продали ее за 8 рублей. В монастырь прислан был  от Патриарха Филарета инок Феодосий для усмирения, человек беспокойный. Раз так озлобился он на старца, наставлявшего его добру, что хотел убить его. Он завел преподобного в лес под каким-то предлогом и жестоко избил его до того, что бросил под деревом, считая умершим. Когда старец, придя в себя, добрел кое-как до кельи, Феодосий испугался и бросился в ноги настоятелю, прося простить его. “Бог да простит тебя, чадо, это — не твое дело, а дело врага,” — отвечал незлобный старец и не сказал тогда никому о случившемся. Феодосий и после того не переменился. Он начал возмущать братию против настоятеля и уговорил некоторых удалиться из обители. 17 человек убежали с Феодосием, похитив что только могли из собственности монастырской. Диодор благодарил Бога, что избавил обитель от смут и тревог. Много и других скорбей пришлось испытать блаженному Диодору; но он все переносил терпеливо. Большая часть времени его проходила в уединенной молитве. Приблизился и конец жизни его. Собираясь ехать в Каргополь по нуждам обители, старец собрал братию и убеждал проводить жизнь иноческую и не слушаться людей, подобных Феодосию; а старцу Прохору сказал: “Уже нам с тобой здесь не видаться; если Богу угодно, увидимся в Будущем Веке.” И точно, прибыв в Каргополь, он заболел, приобщился Святых Тайн и мирно скончался 27 ноября 1633 года. Он погребен был там под церковию; но собеседник его Прохор спустя два года перевез нетленное тело его в обитель, где оно было похоронено на южной стороне храма Святой Троицы. После преподобного Диодора осталось духовное завещание, в котором строго заповедал он братии отнюдь не держать в обители ничего хмельного [5].
    В XVII веке немало являлось людей с именем юродивых. Патриарх Иоасаф I в 1636 году писал: “Иные ходят в образе пустынническом, и в одеждах черных, и веригах, растрепав волосы, но не для Господа и не в Господе” [6]. И позднее Собор 1667 года осуждал таких же людей: “Иже мнятся благоговейни быти, но суть же таковы, живут посреди градов и сел в образе отшельника и затворника, волосаты и в монашеской свитце, иные же и в железах скованы, такожде наги и босы ходят по городам и селам в мире, тщеславия ради, да восприимут славу от людей и да почитают их за святых, ко прелести простым и невеждам” [7]. Не таков был блаженный Прокопий Вятский. Взяв на себя иго юродства для одного Христа, для Христа он нес его до смерти: до смерти терпел скорби самолюбия, язвимого то насмешками, то бранью, то холодностию людей, до смерти заставлял страдать плоть свою и от недостатка пищи, и от перемен погоды. Он блаженно почил 21 декабря 1627 года [8].
    В пределах Тотемских подвизался преподобный Вассиан. В мирском быту он был портным, жил в браке и имел двух сыновей. Потом в Тотемской обители приняв монашество, года два провел в подвигах послушания под настоятельством настоятеля Ферапонта. Ревнуя же о высшем совершенстве, по благословению игумена поселился в 50 верстах от Тотьмы, на реке Тиксне, при храме Святого Николая. Сперва жил он здесь на паперти храма, потом упросил причт и окрестных жителей уступить ему место в 20 саженях от храма для хижины. Ему поставили келью, и он начал уединенно подвизаться в посте и молитве. Это было в 1594 году. Он приходил в храм на каждую службу, а в келье совершал иноческое правило. По благословению наставника своего Ферапонта возложил он на тело свое вериги: на плечи — цепь, на чресла — железный обруч, а на голову под куколем надел железную шапку. В таком одеянии подвизался он 13 лет. Он не пускал никого к себе в келью, кроме духовного отца, и питался подаянием, которое принимал в оконце кельи. Так подвизался раб Божий в строгом затворе, очищая дух страданиями грешной плоти для жизни небесной. Уразумев близкую кончину свою, преподобный Вассиан призвал духовника, исповедался, приобщился Святых Тайн и тихо предал дух свой Богу 12 сентября 1624 года. Только при погребении узнали, какими тяжестями смирял он тело свое [9].
    Другой подвижник того же времени, Симеон Верхотурский, или Меркушинский, был родом из дворян, но, скрывая знатность свою в смирении христианском, вел жизнь бедняка. Переходя из деревни в деревню, шил он платье преимущественно для бедных; кончив работу, уходил из дома рано поутру, когда все спали, чтобы избежать не только денежной платы, но и слова благодарности за работу. Он доволен был и тем, что давали пищу и кров. Чаще всего проживал он в погосте Меркушах, в 50 верстах от Верхотурья, где была пристань для судов, плававших по реке Type. Он любил в тиши уединения наслаждаться красотами природы и прославлять Творца ее. Когда не было работы, брал он уду, садился на берегу реки и доставал оттуда лишь нужное для одного дня. Еще поныне цела ель на утесистом берегу реки Туры, где полюбил сидеть блаженный, занимаясь ловлею рыбы. Вогуличи и другие инородцы края тогда были новыми христианами; блаженный Симеон вступал с ними в разговоры и учил христианскому благочестию. Располагая к себе бедных своею услужливостию, он находил сердца их открытыми для принятия наставлений его и усердно сеял в простых душах правила страха Божия. Никогда не оставлял он посещать Богослужение храма, и особенно храма Меркушевского. Чистая жизнь его служила примером для других; а этот пример особенно нужен был и благотворен для края еще дикого, недавно увидавшего свет христианский. Блаженный Симеон, страдавший грыжею, скончался нестарым, около 35 лет, в 1642 году и погребен был при церкви Архистратига Михаила [10].
    Земледелец из отчины Волоколамского Иосифова монастыря Симеон, принявший иночество с именем Симона в Пинегской Макариевой обители, в 1613 году поселился в 80 верстах (к юго-западу) от Устюга, на реке Кичменге в лесу Воломском. Здесь он пять лет прожил один, незнаемый людьми; питался овощами, которые сам садил, а иногда выпрашивал хлеба в каком-либо селении. Когда понемногу стали являться к нему ревнители благочестия, он построил по грамоте царя Михаила и по благословению Ростовского митрополита Варлаама храм в честь Воздвижения Креста Господня и в 1620 году посвящен был в сан игумена своей обители. Строгий подвижник, служивший для других примером трудолюбия, простоты сердечной, поста и молитв, 12 июля 1641 года злодейски умерщвлен был в своей обители. Подвижник рубил лес, когда подошли к нему три крестьянина и стали требовать, чтобы он отдал им царскую грамоту на землю обители. Они навалили на него колоду и грозили смертию; преподобный едва упросил отпустить его в обитель за грамотою. Монастырские люди бросились искать злодеев, но те скрылись. Когда приблизился праздник блаженного Прокопия Устюжского, народ пошел на поклонение святому, и большая часть братии Симоновой пустыни отправилась также в Устюг. Злодеи, узнав о том, воспользовались благоприятным для них временем. Ночью, найдя преподобного Симона одного в пустыни, стали терзать его пытками, требуя царской грамоты; потом послали его в церковь искать грамоту. Преподобный со слезами молился Богоматери, причастился Святых Тайн и затем сказал: “Теперь делайте со мною, что хотите.” Злодеи осыпали его ругательствами и побоями, потом отсекли ему голову и бросили тело близ кельи [11].

Читатель, без сомнения, заметил, что число подвижников, угодивших Богу в первой половине XVII столетия, весьма невелико. Мы не видим здесь ни тех великих святителей-чудотворцев, ни тех дивных основателей обителей иноческих, какие просияли в предыдущих веках. Упадок истинного искренно-благочестивого монашества был очевиден в пределах Московского государства. Вместе с ним постепенно развивалось и другое зло — упадок просвещения, начинавшийся еще прежде. В страшном перевороте междуцарствия, нашествия ляхов исчезли последние остатки школ; в разоренных храмах и обителях Богослужебные книги, истребленные пожарами, заменены новыми рукописями — работами полуграмотных писцов со множеством грубых ошибок, или вновь напечатанными без надлежащей проверки и исправления. А между тем слепая привязанность к букве и обряду возрастает по мере возрастания невежества. Мы видели, какую бурю гонения воздвигло одно слово, невежественно внесенное в Требник и исключенное из него преподобным Дионисием. Чего же можно ожидать от других изуверов, подобных уставщику Филарету и громогласному певцу Логгину, когда будет предпринято полное исправление Богослужебных книг? Ответ на этот вопрос последует вскоре — во время первосвятительства великого Никона.


31. Пагубные последствия унии.
Восстановление православной иерархии.
Между тем, как Московское, или, лучше сказать, — севернорусское, государство начинало успокаиваться после бедствий и кровопролития Смутного времени под скипетром первого самодержца из дома Романовых, православный народ южной Руси претерпевал тяжкие страдания за веру отеческую. Насильственное введение унии сопровождалось мучительством и страшными гонениями, о которых мы говорили уже прежде. Дикий фанатизм короля Сигизмунда и иезуитов не уступал в свирепости языческим гонителям христианства. В Малороссию введены были войска, и начались преследования вооруженною рукою. Полилась кровь. Гетман Наливайко, пламенный защитник прародительской веры [1], защищал родину, счастливо разбил ляхов и старался возвратить слабых духовно к долгу их по вере и в жизни. В 1597 году войсковые депутаты отправлялись по обыкновению на главный сейм. Наливайко вместе с ними явился засвидетельствовать верность королю. Но всех депутатов в первую же ночь схватили и бросили в подземную темницу; здесь, ни днем ни ночью не давая отдыха гетману, сторожа будили его обухом секиры, а на третий день он и депутаты выведены были на площадь, посажены в медного быка и сожжены медленным огнем. Однако и этим злодейством, нарушавшим все права политики и совести, рассудка и чести, не удовольствовались. Польские солдаты с обнаженными саблями принуждали в храмах народ преклонять колена и ударять себя в грудь по обычаю римскому и читать Символ Веры о Святом Духе не по православному. Храмы насилием отнимали и объявляли униатскими. Духовенство латинское переезжало от храма к храму в повозках, в которые впрягали до 20 и более человек, вместо скотов. Те храмы, где прихожан никаким насилием не могли вынудить к унии, отданы были в аренду жидам; ключи от храмов и колоколень перешли в жидовскую корчму.
    На сейме в Варшаве один депутат (Волынский) говорил: “В войне турецкой много ратных людей потребуется от народа русского греческой веры — того народа, который если не будет удовлетворен в своих нуждах и просьбах, то может ли поставить грудь свою оплотом державы вашей? Как может он стараться о доставлении отечеству вечного мира, когда дома не имеет внутреннего спокойствия? Каждый видит ясно, какие великие притеснения терпит этот древний русский народ относительно своей веры. Уже в больших городах церкви запечатаны, имения церковные расхищены, в монастырях нет монахов — там скот запирают; дети без крещения умирают; тела умерших без церковного обряда из городов, как падаль, вывозят; мужья с женами живут без брачного благословения; народ умирает без исповеди, без приобщения. Неужели это не самому Богу обида, и неужели Бог не будет за это мстителем? Не говоря о других городах, скажу, что во Львове делается: кто не униат, тот в городе жить, торговать и в ремесленные цехи принят быть не может; нельзя мертвое тело погребать, нельзя к больному с Тайнами Христовыми открыто идти. В Вильне, когда хотят погребсти тело благочестивого русского, то должны вывозить его в те ворота, в которые одну нечистоту городскую вывозят. Монахов православных ловят на вольной дороге, бьют и в тюрьмы сажают” [2].
    Более двадцати лет (считая от низложения на Брестском Соборе 1596 года увлеченного в унию митрополита Михаила Рагозы) кафедра православных первосвятителей Киевских оставалась праздною; не подчинившихся унии епископов оставалось только двое: Гедеон Львовский († 1607) и Михаил Перемышльский († 1612). Епископы, увлеченные в соединение с Римом, заняли престолы святителей православных и употребляли все средства, не стыдясь даже и самых преступных, для умножения своего стада. Между ними особенно отличался бесчеловечною жестокостью Полоцкий униатский епископ Иосафат Кунцевич. Он запечатал православные храмы по всей Белоруссии и открыто требовал выгнать православных вон из государства; мучил народ следствиями и судами, домогаясь одного — перехода в унию; издевался над совестью и над самыми мертвецами [3]. В ноябре 1623 года Кунцевич был умерщвлен жителями Витебска, в котором он запечатал храмы, и где надругался над святынею и над клиром, сохранявшим верность отеческой вере [4]. Смерть одного мучителя дала повод другим к усилению мучительства.
    Но Церковь Православная, утвержденная на незыблемом основании, на самом Христе Спасителе, и Его Единого признающая своим главою и верховным Пастырем пастырей, пребывала неодолимою, несмотря на отпадение многих чад своих, увлекаемых лестию или отторгаемых насилием [5].
    Слабыми в вере оказались некоторые из дворянства, прельщаемые богатством и почестями. В числе их находился и сын святопамятного князя Константина [6], последний князь Острожский — Иоанн (Януш), принявший латинство из опасения лишиться своих богатых владений [7]. Самою чувствительною потерею для Православной Церкви было отступничество князя Иеремии Вишневецкого, владетеля неизмеримых пространств и неисчислимых поселений в южнорусском крае.
    Главными опорами Православной Церкви в это тяжкое время были казачество и школы, учрежденные братствами.
    Непоколебимая твердость в вере казацкого войска удерживала иногда порывы фанатизма папистов. Шляхта ненавидела казаков, но короли дорожили ими, понимая значение войска Запорожского в деле обороны королевской власти от непокорных и мятежных панов, а потому опасались слишком раздражать казаков гонениями на Православие. Так особенно при воинственном гетмане Петре Сагайдачном польское правительство не нарушало прав казацких, и уния в Малороссии утихла. Даже на Волыни, в Червонной Руси и в Литве при жизни Сагайдачного, всегда готового извлечь меч на защиту веры, гонения ослабели. По смерти его они возобновились с прежнею силою.
    Мы имели уже случай говорить о церковных братствах и основанных ими школах. В начале XVII века они усугубили ревность свою на защиту веры; явились и учители, достойные Православия. Одним из самых достойных представителей Православия был Леонтий Карпович, воспитанник Острожских школ, строитель и первый архимандрит виленского Духова монастыря, с 1616 года епископ Владимирский и Брестский. Он еще тогда, когда был иеродиаконом Печерской Лавры в 1608 году, написал обличение на унию: он описал унию, как очевидец Брестского сейма 1595 года, и пером, достойным событий. В звании архимандрита виленского братства Леонтий в 1615 году произнес две проповеди: одну — на Преображение Господне, другую — на Успение Богоматери. Эти проповеди — образец сердечного красноречия, плод глубокого знания слова Божия — искусства, достойного церковной кафедры; современники не напрасно называли сего страдальца за веру “подобным Златоусту в витийстве.”
    Мелентий Смотрицкий, преемник Леонтия в управлении виленскою обителью и воспитанник того же Острожского училища, сперва был самым ревностным защитником Православия, но отягченный злобным гонением латинян и униатов, имел слабость (1627г.) перейти на сторону унии; по мнению некоторых современников, он раскаялся пред смертью († 1633).
    В том же Острожском училище написано было весьма дельное сочинение об унии — Апокризис, или ответ на Ипатиево описание Брестского Собора [8]. К числу училищ южной Руси в 1615 году присоединилось еще одно, которому суждено было стать во главе всех прочих. Жена Стефана Лозки, маршалка Мозырского повета, Анна Гулевичевна Лозкина по наследственной набожности и из любви к русскому народу с согласия своего мужа отдала киевский дом и двор свой в пользу общественную, а именно на устроение там монастыря, школы для детей всякого сословия и гостиницы для духовных странников “греко-восточного исповедания,” а чтобы ее “фундация” пришла в действие, она немедленно ввела туда священника Исаию Копинского с несколькими монахами и светскими лицами и завела там школу; это распоряжение свое она утвердила на суде записью в 1615 году, 14 октября. С этой записи и начинается положительная и достоверная история киевского братства [9]. “Богомысленный муж” (по выражению современников), Исаия Копинский был первым исполнителем распоряжений достопамятной основательницы киевского братства и первым его устроителем. Вскоре явился новый попечитель киевского братства — “муж христианских добродетелей и милостынь полный,” по словам митрополита Иова Борецкого. То был питомец Острожских школ и Запорожской Сечи гетман Петр Конашевич Сагайдачный, уроженец червонорусский. После многолетних войн и походов он в 1619 году, “вспомогая православным монастырям и церквам на Украине,” построил в киевском братстве деревянную Богоявленскую церковь с приделом Благовещения.
    В 1620 году среди Великого Поста в братской гостинице остановился достопамятный духовный странник — Иерусалимский Патриарх Феофан, возвращавшийся из Москвы, где он посвятил в сан патриарший государева отца Филарета Никитича. При нем находился экзарх патриаршего престола константинопольского Арсений, архимандрит Великой церкви. Тогда киевское братство около десяти месяцев было, можно сказать, средоточием киевской иерархии, куда со всех ее концов стекались обрадованные православные люди. Феофан дал киевскому братству две благословенные грамоты и признал его патриаршею ставропигией.
    Пребывание Патриарха Феофана в Киеве составило эпоху в управлении южнорусской митрополии. К празднику Успения Пресвятой Богородицы (15 августа 1620 г.) съехалось, по обыкновению, множество знатнейшего духовенства, дворян и запорожских казаков со своими начальными и гетманом Петром Конашевичем Сагайдачным. Скорбя о бедственном положении сиротствующей киевской иерархии, все, и особенно казаки, стали неотступно просить Патриарха Феофана поставить им православного митрополита и епархиальных епископов. Долго не соглашался осторожный святитель; но когда ему представили сеймовые польские конституции, определявшие свободу восточного вероисповедания, и указали на примере прежних константинопольских патриархов, которые присылали в Киев ими самими избранных митрополитов, тогда Феофан склонился на общую просьбу, посвятил Иова Борецкого, игумена Михайловского монастыря, в сан митрополита и рукоположил еще десять епархиальных архипастырей.
    Восстановление православной киевской иерархии встревожило униатских епископов. Тотчас по отъезде Феофана из Киева они подали донос Сигизмунду III о том, что приезжавший Патриарх был никто иной, как султанский шпион и возмутитель малороссиян, что Иов Борецкий и другие посвященные Феофаном епископы суть его соумышленники, что самое посвящение их без королевского разрешения есть нарушение закона и презрение к высшей правительственной власти. Окруженный иезуитами, король забыл на этот раз, что сам он в том же году предписывал киевским гражданам принимать священного гостя с почтением, что сам он в ту пору повелевал всем украинским и польским жителям провожать его “честно, безопасно и со всяким удобством.” Без всякого исследования доноса он немедленно велел разослать универсалы, где все новопосвященные епископы объявлены были изменниками, которых следует ловить и представлять королевскому суду. Напрасно митрополит Иов посылал для оправдания себя Иосифа, епископа Владимирского: король требовал, чтобы к нему явились и все прочие. Исполнить волю королевскую значило бы подвергнуть себя крайней опасности, и потому Иов написал толькое свое “Оправдание невинности,” посланное им к Сигизмунду III [10].
    Тогда-то ожесточенные изверги поднялись с огнем и мечом на верных чад Церкви Православной. Иезуиты и униаты, будто соревнуясь друг с другом, употребили все, что только могут внушить нетерпимость и изуверство. Описание этих ужасов до глубины волнует душу самого спокойного исследователя дел человеческих...
    В это бурное время наравне с прочими и киевское училище подверглось опустошению. Братство было рассеяно; ученики и учителя умирали в истязаниях; церковь разграблена, гостиница разорена, и не остаться бы камню на камне, если бы гетман Сагайдачный со своими казаками не остановил буйства грабителей и убийц. Огорченный вероломством поляков, он отказался помогать им в войне против турок и, поднявшись со своим станом, перешел через Днестр и вступил в Малороссию. С прибытием Сагайдачного в Киев гонение на православных стало значительно утихать. Он начал отнимать вооруженною рукою церкви, занятые католиками и униатами, овладел остатками Киево-Братского монастыря и занялся возобновлением, как его, так и находившегося при нем училища. Не жалея никаких издержек, Сагайдачный дал монастырю села и восстановил школу, пожертвовав ей свое достояние. Там же покоится и прах его [11].
    Митрополит Иов Борецкий (1620-1631), посвященный из игуменов Киевского Михайловского монастыря, был, по словам святого Димитрия Ростовского, “благочестив и премудр, в Божественном Писании искусен, греческий и латинский языки добре умевый и тех языков иные в школах учивый” [12]. Им в 1621 году издано “Советование о благочестии,” сочинение столь превосходное, что полностью переносит читателя во времена мужей апостольских. Вот некоторые правила его: “Возбуждать и приготовлять к святому мученичеству, как самих себя, воспоминая слова Христовы “пастырь добрый душу свою полагает за овцы,” так и сердца народа, и чтобы с радостию переносили расхищение и разграбление своих имуществ и терпели бы, как за вины, притеснения от властей, а также и оковы; наконец, охотно, мученически принимали бы всякую смерть ради Господа... Не должно гневаться на младших и низких степенью клириков, если они архиереям и другим начальникам напоминают что-нибудь или от чего предостерегают; напротив, позволить им это делать, помня, что и царей, и патриархов предостерегали и обличали... Если архиереи и другие настоятели с любовию допустят делать себе замечания и будут исполнять все предписанное, то отцы в сынах, а сыны в отцах пребывать будут, и таким образом последует согласие и приверженность к ним народа.”
    Когда православный епископ Полоцкий Мелентий Смотрицкий после путешествия в Рим написал “Защищение путешествию по восточным землям,” в котором он не только высказал желание, дабы “Восточная Церковь соединилась с Западной,” но и написал оскорбительную клевету на Церковь Восточную и русских защитников Православия, митрополит Иов созвал Собор (в 1628 году) в Печерской Лавре. Общим приговором сочинение Мелентия признано противным истинной Церкви, а сам автор принужден был торжественно отказаться от своих мнений.
    Между тем иезуиты и униаты, оспаривая законность существования киевской школы, воздвигнутой Сагайдачным без королевского разрешения, делали ей разные притеснения и обиды. Многочисленные вкладчики и покровители училища не смели продолжать своих благотворений: если бы кто даже по духовному завещанию и отказал что-нибудь в пользу церкви и училища, принимать не дозволялось.
    Налоги, утеснения, гонения на Малороссию до того усилились, что, наконец, воевода киевский счел себя вынужденным принести королю и сенату жалобу о горестном состоянии народа русского, доведенного до крайности. Тогда же митрополит Иов отправил из Киева в Москву Исаакия, епископа Луцкого, с просьбою к царю и Патриарху принять Малороссию под свое покровительство. Уважая права народные и не желая поступить против чести, царь Михаил Феодорович не захотел воспользоваться этим и нарушить мир с Польшею [13]; но щедро одарил митрополита и посланника его. Малороссия опять продолжала бороться своими собственными силами. После кровавой борьбы разбитые поляки старались помириться с казаками и предложили им в гетманы коневского уроженца Тимофея Арандаренка. Митрополит Иов и новый вождь храбрых запорожцев, съехавшись в Черкассах, положили отправить к королю двух представителей с жалобою на разорения, причиняемые Украине войною. Вместе с тем Иов поручил исходатайствовать у короля привилегию на заведенную в Киеве братскую школу. В 1629 году последовала королевская грамота, которою утверждалось устроение на усадьбе, подаренной Анною Гулевичевною, братства милосердия и богадельни с тем, дабы все что “они своим иждивением ни построили бы, то на вечные времена должно остаться во власти и ведомстве, как их самих, так и их потомков.” О школе, впрочем, тут не было упомянуто ни слова; очевидно, что грамота эта писалась под редакциею ближайших советников короля — иезуитов, для которых борьба с училищами была во сто раз трудней, чем разграбление церквей, монастырей и богаделен. Но на этот раз довольно было и такой привилегии: все-таки она могла служить хоть какою-то защитой от беспрестанных нападений заклятых противников православного училища. Наконец, на сейме после самого шумного заседания повелено и духовным, и мирянам обоих вероисповеданий сохранять мир и спокойствие, а за насилия и наезды на владения, принадлежащие православным, положен штраф в три тысячи гривен. Таким образом, при конце жизни своей митрополиту Иову привелось увидеть хотя бы малые плоды своих многолетних попечений о спокойствии угнетенного края.
    Преемником святителя Иова был Исаия Копинский, воспитанник Острожских училищ, с молодых лет до гроба подвижник. Он 14 лет провел в Антониевой пещере и был ее настоятелем, потом короткое время начальствовал в Богоявленском братстве при самом учреждении училища. По просьбе старцев принимал он на себя заботы об устроении нового Густинского монастыря, по его ходатайству князь Михаил Вишневецкий обезопасил существование новой обители своими распоряжениями; а супруга его княгиня Ирина (Раина) Вишневецкая назначила, как для устроенного им Мгарского Лубенского монастыря, так и для нового Ладинского скита угодья с тем чтобы последний был женским, а игумениею была сестра отца Исаии Александра [14]. Из игуменов Межигорского монастыря посвящен он в 1620 году Патриархом Феофаном в епископа Перемышльского. Гонение, воздвигнутое иезуитами и униатами, принудило его оставить Перемышль. В Ладинском скиту с послушником Геннадием выкопал он своими руками пещеру, построил кельи и другие принадлежности, а в Густыне и Мгаре построил и освятил храмы. Любимым местом пребывания его был Ладинский скит [15]. В звании архиепископа Смоленского и Черниговского присутствовал он на соборе, призывавшем Мелентия к раскаянию. В том же звании он подписался при исправлении Служебника, изданного в Киеве в 1629 году.
    Блаженному Исаии обязана Церковь превосходным назидательным сочинением — “Духовною Лествицею.” Это сочинение издается вместе с сочинениями святого Димитрия Ростовского, но ему принадлежит разве только перевод сочинения на славянский язык [16]. Особенно важно и по содержанию и по духу послание святителя к князю Иеремии Вишневецкому, сыну благотворительницы основанных им монастырей, с увещанием возвратиться к прародительской вере: “Милостивый князь, — взывал к отступнику богомысленный старец, — сердца всех нас духовных и всего благочестивого христианства преисполнились скорбию неизреченною, когда мы увидели, что ваша княжеская милость, вожделенная утеха наша, отрекаетесь от святой веры ваших предков и родителей. Плачет и сетует Церковь Божия, вами покинутая. Всем нам ведомо, какими страшными клятвами связала вас относительно религии родительница ваша, блаженной памяти княгиня Раина, отходя от мира сего. На чью душу падает грех, Господь ведает. Но мы знаем, что отцовская клятва сушит, а материнская искореняет. Спросил бы я всех, зачем отрекаются от древней и чистой веры? Если для мудрости мира сего, то оная мудрость есть юродство пред Богом, по слову Апостола. Если для избежания заблуждений, то да ведают все, что нет и быть не может заблуждения в Православной Церкви Христовой; скорее там оно найдется, где ежегодно что-нибудь прибавляется или убавляется по изволению человеческому. Если же для почести мира сего и для корысти — то это дело постыдное и низкое, недостойное вашего славного рода” [17].
    Кратковременное управление митрополиею Исаии (1631-1633) ознаменовано в юго-западной России приобретением некоторой льготы для Православия, а по отношению к Киево-братскому училищу — полным развитием многополезной деятельности Петра Могилы.


32. Митрополит Петр Могила.
Преподобные Афанасий Брестский и Иов Почаевский
Величайший благодетель киевской школы Петр Могила происходил из князей молдавских, был внуком волошского князя Иоанна и сыном молдавского князя Симеона. Он принадлежал к семейству, которое всегда славилось своею ревностью к Православию и любовию к благолепию храмов Божиих. В киевском каталоге митрополитов сказано, что Петр Могила получил воспитание в парижском университете, где выслушал полный курс словесных наук и богословия; другие же пишут, что он обучался во львовской школе. Не утверждая ни того, ни другого мнения, мы видим только, что Могила вполне был знаком с европейским образованием; он лучше всех усмотрел то, чего тогда недоставало нашему отечественному просвещению. В молодости он находился на военной службе и отличился в рядах польских войск под Хотином. Неизвестно, что заставило Петра Могилу променять блестящее поприще, ожидавшее его в мирской жизни, на скромную долю инока: пути Промысла неисповедимы, и часто вопреки всем предположениям ведут они человека к цели высокой, которую с другого, противоположного, пути и не видно. Печерский архимандрит Захария Копыстинский (1624-1626) принял его в число святого братства. Здесь в общении с учеными братиями, которые единственною целью своих мирных занятий ставили поддержание Православия, он ближе мог ознакомиться с состоянием и нуждами Русской Церкви и довершить свое образование, полученное им в мире.
    Обитель Киево-Печерская была тогда одною из главных опор гонимого Православия. Заведенная в ней архимандритом Елисеем Плетенецким типография издавала необходимые книги для православных церквей и возникавших училищ. Святогорские иноки — Киприан, получивший образование в Венеции и Падуе; Иосиф, протосинкелл Александрийского Патриарха, виленский проповедник Лаврентий-Зизаний Тустановский, Памва Берында и Тарасий Земка — приготовляли переводы писаний отеческих. Архимандрит Лавры Захария Копыстинский, кроме переводов, писал защищение православного учения от нападений латинян и других иноверцев [1]. Таким образом, в Киево-Печерской Лавре, несмотря на гонения врагов, все одушевлено было ревностию ко Православию; ученые иноки старались и в прочих братиях и служителях церкви возбудить усердие к православной вере и слову Божию. Потомок княжеского рода, имевший, конечно, значительные связи, отлично образованный Могила и в сане простого иеромонаха пользовался особенным влиянием на дела церковные. Он находился в близких отношениях и с митрополитом Иовом, и с архимандритом Печерской Лавры Захарией. С ними-то он думал думу крепкую о бедственном положении Церкви Православной; с благословения их он исполнил замысел, дотоле небывалый. Не столько боясь огня и меча врагов веры истинной, сколько зловредного и хитро-обольстительного их учения, Петр Могила решил воздвигнуть достойнейших им соперников. Для этой цели, выбрав несколько способных молодых людей из иноческого и светского звания, он отправил их на собственное свое иждивение за границу для усовершенствования в высших науках.
    Когда архимандрит Захария скончался (в апреле 1626 г). и братия Лавры по своим правам приступили к избранию нового настоятеля вольными голосами, нашлось много голосов в пользу иеромонаха Петра, человека, знатного родом, истинного ревнителя о благе Церкви, хотя ему едва было тридцать лет от роду, и прошло не более двух лет, как он вступил в монастырь. Правда, были и несогласные на это избрание, и обитель довольно много времени оставалась без настоятеля; но, наконец, ученые братия восторжествовали. Патриарх Константинопольский Кирилл Лукарь, от которого зависела Лавра, как его ставропигия, утвердил избрание.
    Киево-Печерская Лавра только с половины XVI столетия начала восставать из развалин. Наколько позволяли обстоятельства, настоятели ее Мелентий, Елисей и Захария заботились об улучшении наружного ее состояния. Петр Могила, будучи архимандритом Лавры и в сане митрополита в продолжение девятнадцати лет не жалел ни своих денег, ни трудов на ее устройство. Он обновил снаружи и внутри церковь Успения Божией Матери, украсил святые пещеры, восстановил упадшие церкви. При нем в первый раз издано описание житий преподобных, подвизавшихся в пещерах, или Патерик, в прославление памяти древних подвижников [2]. При нем описаны и совершившиеся при святых мощах угодников Божиих чудеса, которые, вопреки несправедливым толкам врагов Православия, не иссякали и по отпадении униатов; а вместе с тем описана и Лавра с ее пещерами [3]. Он возвратил под управление Лавры древний монастырь в Киеве, Пустынно-Николаевский, основал Голосеевскую пустынь и на свой счет завел богадельню.
    Другим делом, постоянно занимавшим Петра, было учреждение высшего училища в Киеве для образования достойных защитников Православия. Училище, существовавшее в Богоявленском Братском монастыре, не достигало этой цели, потому что не давало высшего богословского образования. Между тем для желающих такого образования из униатов открыт был доступ в коллегию, основанную папою Григорием XIII для греков в Риме, где по просьбе униатского митрополита Киевского назначено было постоянное содержание на казенный счет четырех воспитанников из русских. Многие из учившихся в этой коллегии заняли потом значительные места в греко-униатской иерархии. Подобную же коллегию, или семинарию, решили основать в Минске и униатские епископы.
    Петр Могила дождался возвращения из-за границы своих питомцев, а других ученых взял из львовского православного братства и назначил им пребывание в Лавре, обязавшись письменно доставлять им содержание и всякие пособия. Патриарх Константинопольский Кирилл Лукарь и управляющий митрополиею Киевскою Исаия Копинский преподали благословение на сие святое дело. Епископы Луцкий, Пинский и Хельмский, знатнейшее духовенство киевское и почетное братство лаврское письменно изъявили на то свое согласие. Как велика была ревность к святому делу в Лавре, доказывает подпись одного из числа братии ее, Антония Мужиловского, который подписался так: “Антоний Мужиловский, иеромонах и старец монастыря Печерского, притом кровь свою пролить готов.”
    Однако же вскоре по прошению главных сословий: православного духовенства, войска казацкого и обывателей города Киева — Петр Могила решился соединить свое вновь заводимое училище с Богоявленским. Причиною такой перемены, с одной стороны, было опасение, что училище Богоявленское может совсем упасть, имея столь значительного соперника в училище лаврском, у которого были лучшие наставники, а с другой стороны, быть может, и желание самого Петра скорее достигнуть цели трудов своих, так как в училище братском воспитанники уже были готовы к высшеиу образованию, тогда как в Лавре надлежало бы еще приготовлять их. Петр Могила удержал за собою звание старшего брата в Богоявленском братстве и опекуна, смотрителя и защитника в братском училище. Таким образом, давнее желание его исполнилось: круг образования духовного был расширен и приняты в преподавании наук лучшие методы, какие только существовали тогда в иностранных училищах.
    На сейме 1632 года, бывшем по смерти короля Сигизмунда и избравшем на престол польский сына его Владислава, знаменитый архимандрит Печерский был в числе депутатов от Малороссии. При усиленных стараниях его и православных его сотоварищей в первый раз после водворения унии было торжественно признано правительством существование православной митрополии и четырех епархий. Тогда же положено: 1) быть двум митрополитам, униатскому и благочестивому (т. е. православному); 2) в Полоцкой епархии быть двум епископам, и благочестивому иметь пребывание в Могилеве; 3) в епархиях Перемышльской и Львовской всегда быть благочестивым епископам; 4) Луцкую епископию уступить им же; 5) благочестивым свободно относиться к священникам и епископам, хотя бы другой епархии; 6) возвратить им несколько монастырей и храмов, отнятых униатами. Жарко спорили ляхи и униаты, не допуская внесть сего в актовые книги; но приуспели только в том, что исполнение его отложено было до времени. На сейме коронационном (13 февраля 1633 г.) Владислав возобновил акт, предоставлявший свободу православным, и присягнул в охранении безопасности Православия. Тогда же вся Речь Посполитая подтвердила диплом, выданный королем.
    В то же время все православные, бывшие на сейме, единодушно избрали в сан митрополита Киевского Петра Могилу. Ему хорошо было известно, что иезуиты и униаты не отдадут беспрекословно то, что они уже привыкли считать своею собственностью, что с ними надо будет действовать энергично. С другой стороны, он видел, что жезл киевской иерархии в дряхлых уже руках, что старец Исаия не выдержит ожидаемого напора со стороны врагов Церкви Восточной; ставя все это на вид православным, собравшимся на сейм, он не стал отказываться от единодушного избрания, несмотря на то, что Исаия был еще жив. Петр не мог не видеть, что выглядит неблагодарным к своему ближайшему благодетелю, что дело это может лечь пятном на достославную его память, но, имея целью умиротворение страждущей Церкви и защиту ее от врагов, он решился пожертвовать своею личною безукоризненностью и принял жезл архипастырский [4].
    Получив королевское утверждение и испросив благословение патриарха Цареградского, Петр Могила вызвал во Львов Валашского митрополита с епископами и принял от него посвящение (28 апреля 1633 г.). После того он снова воротился в Краков и присутствовал при коронации короля Владислава IV, последовавшей 6 февраля того же года. Во время торжеств и церемоний Могила не терял из виду своего возлюбленного учителя. Испросив себе позволение и в сане митрополита оставаться архимандритом Киево-Печерской Лавры, а также и Никольского монастыря блюстителем, Могила начал ходатайствовать о дозволении преобразовать Киево-братские Богоявленские школы в Православную Академию. Но сколь легко достиг он утверждения первой своей просьбы, столь же трудно было ему отстоять последнее требование. Особенно неприятно это было католическому и униатскому духовенству: оно ясно видело, что под заведением первоклассного училища готовится неизбежный подрыв всему тому, что воздвигали они столько лет и  такими трудами. Некоторые из значительнейших чинов сейма решительно отвергли просьбу Петра Могилы, но когда Владислав IV по неотступному его ходатайству изъявил твердую свою волю о преобразовании Киево-братского училища, тогда заспорили о переименовании его в академию. Могила уже не счел нужным гнаться за именем, когда самое дело было сделано, и получил желаемую привилегию на образование “коллегии,” в которой введено было пространное преподавание философии и богословия.
    Первопрестольный город Православия в России после многократного разорения монголами и литовцами, надолго оставленный своими митрополитами, во время Петра Могилы имел не более десяти или двенадцати церквей православных. Софийский кафедральный храм, или монастырь, со времени унии принадлежавший униатским митрополитам, пришел в запустение. Петр Могила, возвратив его в свое ведение, первое старание употребил на восстановление этого священного памятника благочестия Ярославова, если не в прежнем величии, то, по крайней мере, в достойном его благолепии. Не укрылись от его благочестивой попечительности и другие памятники древней святыни. Он возобновил древний храм Спаса в Берестове, восстановил монастырь Выдубицкий, начал возобновлять и церковь Десятинную, под развалинами которой обрел священные останки святого великого князя Владимира. Такими услугами святитель Петр засвидетельствовал не только свое благочестие, но и глубокое сочувствие ко всему древнерусскому. Заботясь об удовлетворении главнейших потребностей своей паствы, Петр Могила обратил внимание и на издание церковных книг. Он требовал, чтобы никакие церковные книги не выходили вновь без сличения их с греческими, и сам трудился над их пересмотром и исправлением. Этим благовременным распоряжением он устранил от своей Церкви те смуты, какие произошли в Церкви Великороссийской из-за первых неисправных изданий, выходивших более полустолетия. Еще будучи архимандритом Лавры, Петр Могила вместе с собором малороссийских епископов занимался пересмотром Служебника. После того он трудился над приготовлением к изданию Цветной Триоди и особенно Потребника. Этот последний труд, кроме своей обширности, важен и по тем наставлениям, какие предлагаются для священнодействующего о существе и образе совершения Святых Таинств.
    Особенная защита Православной веры и Богослужения обнаружена была Петром Могилою против сочинения бывшего ректора киевского училища, потом архимандрита Дубенского, Кассиана Саковича, который сперва обратился в унию, а после совсем перешел в Римскую Церковь. Этот отступник Православия издал книгу, исполненную самой злобной клеветы против своих прежних единоверцев — православных и униатов, — в которой особенно нападал на Богослужение и обряды Православной Церкви, оставшиеся и у униатов по большей части неприкосновенными, и обвинял православных в усвоении себе реформатских мнений. При таком нападении на православие ревностный архипастырь не мог оставаться безответным. Он издал опровержение на клевету Кассиана в книге под названием “Камень с пращи истинной святой Православной Церкви Русской,” скрыв свое имя под названием Евсевия Пимена, т.е. благочестивого, или православного, пастыря. С отчетливым знанием дела он опроверг хулу на православное чиноположение в совершении Таинств и обрядов Богослужения, представил несправедливость укоризн, делаемых русскому духовенству, и доказал неосновательность учения Римской Церкви о главенстве папы и об исхождении Святого Духа “и от Сына.”
    В 1640 году Петр Могила пригласил епископов, архимандритов и игуменов на Собор. С 8 сентября начались заседания, и читан был Катехизис, сочиненный в Киеве. Предварительные рассуждения о спорных предметах происходили между учеными архимандритами и игуменами под председательством Самуила Шацека, ученого архимандрита Слуцкого, а соборные определения записывали разумные и очень ученые отцы Иосиф Константинович, ректор киевский, ставший потом епископом Мстиславским, и Иннокентий Гизель, ректор Гойских школ. Тогда же рассуждали и составили определение не только “о состоянии святых, но и о состоянии вообще душ умерших, о частном Суде, о чистилище, о форме Таинства евхаристии.” В этих определениях видим, что собор, с одной стороны, опровергал Римское мнение о чистилище, с другой — осуждал и крайность Реформации, которая ввела из-за вражды к Риму свое ложное учение, будто святые до будущего суда не наслаждаются блаженством, а все вообще души умерших остаются до Суда в каком-то сне, в состоянии бессознательном. Таким образом Собор старался предостерегать православных сколько от ошибок папизма, столько же от своеволий Реформации. В этом духе пересмотрено и “Исповедание веры.” Назвав его “Изложением веры руссов,” Собор отправил его на греческом языке на рассмотрение восточных пастырей. Ясский Собор 1642 года при депутатах Русской Церкви снова пересмотрел его и отправил к Патриарху. “По настоянию нашей Русской Церкви, — писал Петр Могила, — Церковь Константинопольская произнесла проклятие на все кальвинские, еретические артикулы веры, изданные подложно под именем святого отца Кирилла (Лукаря), Патриарха Константинопольского, на соблазн верных Божиих чад Восточной Церкви.” Это определение в мае 1662 года, защитившее честь Патриарха Кирилла, за подписью Патриарха Парфения препровождено было к Киевскому митрополиту и было подписано им самим и всеми епископами южной России. “Пусть это обратится в стыд тебе и каждому другому, несправедливо обвинявшему нас в потворстве кальвинизму и лютеранству"- говорил митрополит Могила отступнику Кассиану Саковичу. В мае 1643 года одобрено было всеми Восточными Патриархами “Изложение веры руссов” и названо “Православным исповеданием Кафолической и Восточной Церкви” [5]. Но книга осталась еще на Востоке. Митрополит два года ждал ее. В 1645 году он издал сокращение “Православного исповедания веры” об артикулах веры сперва на польском, потом на русском языке; на польском для того, как сказано в предисловии к русскому изданию, чтобы “заградить уста бесстыдным клеветникам, которые на том же языке дерзают обвинять пред светом Церковь Православно-католическую в разных ересях.” Хотя пространное “Исповедание веры” оставалось еще 29 лет неизданным, вопреки надеждам Могилы [6], но определение границ, отделяющих Православие от папизма и Реформации, уже сделалось общеизвестным.
    Заботясь непрестанно о созданной им киевской коллегии, святитель Петр дал ей приличное помещение в выстроенном на его иждивение каменном доме, назначил из своего имения и из волостей лаврских несколько деревень на ее содержание и, вообще, оказывал учащим и учащимся всякого рода вспоможение. Предоставив высшее образование юношества коллегии киевской, он завел другое низшее училище в Виннице. Он приготовил своим воспитанникам руководство для упражнения в молитве и благочестивых размышлениях в книге, названной им “Анфологион, или Собрание цветов.” Посвящая сию книгу “благонравным студеом (студентам) школ киевских,” он писал юношам: “Часто приходило мне на мысль, что в сем училище не только должны быть преподаваемы высшие науки, но и особенно должно быть посеваемо в сердцах ваших, юноши, благочестие. Посему я перевел некоторые духовные размышления и решился сам в настоящее цветущее весеннее время в виде отдыха от ежедневных трудов и хлопот собрать для вашего цветущего юношеского возраста благоухающие цветы благочестивых размышлений и умилительных молитв на лугах богодухновенных церковных учений и Святого Писания и в знак моего отцовского усердия принести их в дар всему вашему содружеству, т. е. конгрегации школ киевских.”
    Современники уверяют, что ревностный к вере и просвещению архипастырь, видя неустройство и безначалие Польши и встречая на всяком шагу нетерпимость и фанатизм папистов, советовал вождям казацкой рати искать себе спасения в союзе с единокровным и единоверным Московским государством. Но Петру Могиле не суждено было дожить до соединения Малой Руси с Великою: еще не достигши преклонных лет, он уже приблизился к концу своего земного поприща. Обращая взор на протекшую свою жизнь, он мог сказать: “Все, что имел я, то посвятил вместе с собою на хвалу и служение Богу.” Той же цели посвятил он и остатки своего имущества. В духовном завещании, составленном за восемь дней до кончины, он объявил первою своею наследницею киевскую коллегию, которую, как “единственный залог свой” (unicum pignus meum), желал упрочить и на будущие времена. Ей оставил он значительные суммы на содержание, свою библиотеку на разных языках и недвижимую собственность, для нее приобретенную; поручил ее покровительству знатнейших тогда защитников Православия и умолял их милосердием Божиим о сохранении ее навсегда, а наставников ее обязывал, чтобы они жили по данным им правилам и по смерти его в каждый четверток совершали о нем поминовение. Прочее свое имущество Петр Могила разделил киевскому собору, Лавре, бедным монастырям и церквам, им воздвигнутым из развалин. Несколько оставшихся отчин он передал своему брату Моисею, единственному тогда потомку рода Могил.
    Приснопамятный и досточтимый архипастырь преставился 31 декабря 1646 года; тело его, согласно его завещания, положено в склепе Великой церкви Киево-Печерской Лавры.
    Во время первосвятительства митрополита Петра в юго-западной Руси подвизались угодники Божий: преподобный Афанасий Брестский, мученик, и преподобный Иов (по прозванию Железо), игумен Почаевский, подвижник и чудотворец.
    Первый из них был сыном благородных и благочестивых родителей, получил в молодых годах своих высокое образование, так что мог учить других языкам латинскому, польскому и русскому. В 1622 году гетман литовский Лев Сапега по воле короля отдал ему на воспитание мнимого сына Марины Мнишек, шляхтича Лубу, которого иезуиты готовили на самозванство, чтобы вновь поднять смуты в России; по распоряжению Сигизмунда, отпускали на содержание дорогого человека до 6000 злотых в год; наставник жил с питомцем своим семь лет в Брестском монастыре; потом, приняв иночество в Вильне, в 1629 году из-за гонений от униатов вынужден был переходить с одного места на другое. Он жил в обителях Кутеинской, Межигорской, Дубовской, что под Пинском. В 1636 году по распоряжению канцлера Радзивилла Дубовский монастырь отдан был иезуитам и православные иноки выгнаны были из своей обители. Блаженный Афанасий пришел в Купятицкий монастырь; но и здесь не было ему покоя от папизма. В 1637 году он отправился для сбора милостыни в Белороссию и оттуда в Москву. Полный помыслов  и забот о благе Православия, представив царю Михаилу Феодоровичу свою печальную судьбу, он для успехов святой веры над ее врагами советовал изобразить на военных хоругвях образ Божией Матери в кресте, по его видению [7]. По возвращении из Москвы он назначен был игуменом Симоновского монастыря в городе Бресте-Литовском. По долгу звания своего вступив в спор об имениях обители, резко обличал он поклонников папы в жадности, в корысти и в злостных происках. Это навлекло на него неприятности; но митрополит Петр Могила защитил его.
    Проводя житие в страхе Господнем, игумен учил тому же и братию и настойчиво внушал не слушать новых учений, рассеиваемых отступившими от восточной кафолической веры; особенно же в скорбях времени ожидал он помощи Божией и проводил дни и ночи в молитве. Положив себе за правило читать каждую субботу акафист Божией Матери, он с точностью выполнял свое правило; Матерь Божия утешила подвижника своего. “Иди, слуга мой, — сказала она блаженному Афанасию в видении, — смело говори сенату и королю, дабы не тревожили святой православной веры. Если они не послушают тебя, то навлекут на себя Суд Божий — преданы будут во власть сильного царя и народа.” Повинуясь Матери Божией, смелый подвижник правды объявил вслух сенаторам, что ляхи должны ожидать себе кары небесной за кровавые притеснения Православию. Тогда в Варшаве находились послы православного царя. Блаженный Афанасий открыл им, что иезуиты скрывают у себя лицо, опасное для России, мнимого сына Марины Мнишек, шляхтича Лубу, бывшего у него на воспитании, а теперь уже 15 лет проживающего у иезуитов; игумен доставил послам и несколько писем Лубы, где тот называет себя царевичем. По воле царя послы потребовали, чтобы выдан им был самозванец, но паны уверяли, что Луба — бедный шляхтич, невинный ни в чем, и Польша не может выдать его для казни. Блаженный Афанасий твердо повторил сенаторам о том, что напрасно худые люди строят козни против православного царства, — себе во вред преследуют они Православие. От него требовали доказательств, что воспитанник его — не сын Марины. “Ни покойный Сапега, ни Мнишки не признавали Лубу за царевича,” — отвечал он. Блаженный Афанасий содержался в оковах и был освобожден только тогда, когда русское посольство перестало требовать выдачи Лубы. После того в Киеве невинный страдалец докончил свой дневник, сохранившийся до нашего времени [8]. Началась кровавая борьба казаков с ляхами. От блаженного Афанасия потребовали, чтобы он признал законность унии; за несогласие же с произволами человеческими заключили его в брестскую подземную темницу и заковали по рукам и ногам в кандалы. Твердый исповедник смело объявил гнев Божий польскому правительству за оскорбление прав человечества и за защиту, оказываемую тем, кто нагло оскорблял Церковь Божию ради прихотей человеческих. Ляхи решили предать его позорной смерти. Тогда он вслух сказал: “Конечно, отступники от святой веры, надменные ложным просвещением, еще немалое время будут преследовать исповедников истины небесной; но настанет время, когда в Бресте и во всей окрестной стране процветет Православие и сияние его уже не померкнет; там, где будет лежать тело мое, козни врагов, отступников от святой веры, будут бессильны.” Святой исповедник был обезглавлен 5 сентября 1648 года [9].
    Преподобный Иов, в крещении Иоанн, сын православных родителей из Покутья, прозываемых Железо, положил начало подвижнической жизни в Угорницком Спасском монастыре в Червонной Руси. Сюда поступил он в 10 лет и спустя два года был пострижен в монашество. Возрастая послушанием, чистотою и кротостью в жизни духовной, он утешал друзей благочестия жизнию своею. Здесь же в 30-летнем возрасте удостоился он против воли своей и по воле настоятеля сана священства. Известность добродетелей его разносилась по Украине. По любви к благочестию и чистой вере князь Константин Константинович Острожский, узнав о духовной жизни его, выпросил его у Угорницкого игумена для должности настоятеля Дубенской обители своей. Дубенский крестный монастырь расположен был на острове, омываемом с трех сторон рекою, близ города Дубно [10]. Благочестивый князь вызвал блаженного Иова в свою обитель, чтобы поддержать искреннее благочестие в иноках среди разлившейся порчи нравов, растлеваемых папизмом. Ревностный игумен собрал в обитель свою многочисленное братство, которое по его наставлению усердно занималось изучением писаний святых Отцов. К нему приходили многие слушать наставления его в благочестии. Строгий подвижник твердо боролся со скорбями времени и утешал других в скорбях.
    По кончине приснопамятного князя Константина, при отступнике от веры отеческой, сыне его Януше, начались жестокие гонения на православных. Блаженный Иов более 20 лет управлял Дубенским монастырем, но когда увидел, что нельзя уже ему оставаться более в том крае без вреда себе и другим, удалился в Почаевскую обитель.
    Успенская обитель на Почаевской горе уже славилась тогда чудесами Богоматери [11]. Приняв на себя по неотступной просьбе братии настоятельство, блаженный Иов встретил и здесь новые скорби, но уже не от папистов, а от протестанта Форлея, наследника благочестивой Анны Гойской. Форлей отнял у обители имения, пожертвованные ей Гойскою, и всячески теснил иноков, разгонял богомольцев и хотел совсем разорить монастырь. В 1623 году послал он толпу слуг в монастырь разграбить его. В исполнение воли пана ограблены были все драгоценные утвари обители, и унесен чудотворный образ Богоматери. Для Форлея и этого было мало. Он нарядил жену свою в священные одежды иерейские, дал ей в руки святой Потир и она стала произносить хулы на святую Евхаристию и на Богоматерь. Но в то же мгновение злой дух овладел богохульною женою. Страшные ее муки прекратились только тогда, когда чудотворная икона была благоговейно возвращена в монастырь.
    Множество подвигов преподобного Иова, как замечает писатель жития его [12], “можно уподобить разве бесчисленному множеству звезд на тверди небесной, и они известны единому Богу, прозирающему в тайные изгибы сердец человеческих.” И преподобный Иов дела благотворительности и подвиги поста совершал в тайне, равно как и подвиги молитв в изрытой им уединенной пещере. Днем он упражнялся в разных рукоделиях и особенно любил заниматься садоводством: он собственными руками насаждал плодовые деревья, прививал их, окапывал, устроял сад. Сам же копал озеро и обносил его плотинами [13]. С братиями обходился кротко и ласково: никто не слыхал от него слова резкого. Из уст его всего чаще слышались слова: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного.” Раз, проходя чрез гумно монастырское, застал он человека, крадущего пшеницу. Вор в испуге пал к ногам игумена и умолял не объявлять о его поступке. Преподобный не только не укорил его ни одним словом, но еще сам поднял на плечи его мешок и отпустил с миром, напомнив ему только о том ответе, который должны мы дать за дела свои пред Судом Божиим.
    За несколько лет до кончины преподобный Иов принял великую схиму с именем Иоанна. Большую часть времени проводил он теперь в пещере, в строгих подвигах поста и молитвы. “Если бы каменная пещера, в которой тайно подвизался преподобный, имела уста, — говорит ученик его Досифей, — она о многом поведала бы нам.” Впрочем, не оставлял он забот и об иноках обители; в 1649 году под его смотрением построен был великолепный храм Святой Троицы. В пещеру затворялся он иногда на три дня, иногда на целую неделю, чтобы проливать слезные молитвы за себя и за бедствующее православие края. Однажды во время пламенной молитвы его небесный свет осиял пещеру и отразился из глубины пещеры на храме обители. Свидетель сего чуда Досифей пал в ужасе. От подвигов стояния молитвенного ноги преподобного Иова отекли и покрылись ранами. Это можно видеть и поныне на нетленных мощах его. Гниение страдавших ног было так сильно, что тело кусками отпадало от костей, но блаженный подвижник переносил страдания с дивным терпением по примеру древнего Иова. В таких подвигах дожил он до ста лет и, предсказав день смерти своей за неделю, тихо, без всяких страданий, почил 28 октября 1651 года [14].
    Над мощами преподобного Иова являлся свет. Спустя семь лет по преставлении его блаженный игумен Почаевский явился Дионисию Болобану, митрополиту Киевскому, и сказал, что Господу угодно открыть мощи его. Видение повторилось в другой и в третий раз и сопровождалось угрозою гнева Божия за неисполнение воли Божией. Наконец митрополит Дионисий с архимандритом Феофаном и с братией обители (8 августа 1659 г). открыл гроб преподобного Иова, и мощи его обретены нетленными. При этом последовали исцеления. Самое замечательное из них совершилось над больным Почаевским игуменом Досифеем. Накануне праздника Воздвижения Креста Господня прибывшая в обитель благородная панна Домашевская услышала (также  как и ее слуги) необыкновенное пение, исходившее из храма, тогда как в окнах светился огонь [15]. Сперва подумала она, что иноки совершают всенощное бдение. Посланная служанка Анна нашла церковные двери отворенными и в храме слышала пение, а когда вошла в храм, увидала преподобного Иова среди светлых мужей, совершающих молитву. В страхе стояла она неподвижно, но угодник Божий, обратясь к ней, сказал: “Не бойся, девушка, иди и позови ко мне игумена обители Досифея.” — “Он лежит на смертном одре,” отвечала Анна. Преподобный подал ей шелковый плат, омоченный в миро, и велел отнести к больному. Анна пошла и у дверей кельи стала звать игумена в храм от имени преподобного Иова. Больной сперва принял этот зов за мечту; потом, оградив себя крестным знамением, взял плат, положил его на себя и, почувствовав себя окрепшим, встал с постели и пошел в храм. Экклесиарх, пришедший к началу утрени, изумился, увидав того, кто вчера лежал на смертном одре. “Как это ты, отче, пришел сюда?” — спросил он игумена. “Отец наш Иов молится за нас и послал мне исцеление,” — отвечал игумен. Припомним еще одно чудо из наших времен: в 1832 году девица Матрона из Оренбургской губернии, три года страдавшая головною болью и отвращением ко всему святому, приведена была на богомолье в Киев. Там увидела она во сне старца, украшенного сединами, и близ него некую жену в белом одеянии. По слухам о чудесах Почаевской иконы Богоматери отправилась она в Почаевский монастырь и здесь над мощами преподобного Иова получила облегчение, а пред чудотворною иконою Богоматери полное исцеление [16]. Это было за семь лет до уничтожения в пределах Русской земли той унии, от которой так много страдали православные в XVII и XVIII веках.


33. Царь Алексей Михайлович. Патриарх Никон.
Исправление богослужебных книг. Старообрядчество.
Царь Алексей Михайлович при вступлении на престол имел важное преимущество пред своим родителем: он был уже не избранным, а наследственным государем; бояре и народ привыкли смотреть на него от колыбели с благоговейным уважением, как на будущего законного царя. Он наследовал государство, многолетнею деятельностью его родителя успокоенное внутри, огражденное безопасностью извне. Несмотря на то, бремя правления, неразлучное с царским венцом, казалось, было еще не по силам 16-летнему монарху. Ему недоставало твердости и опытности, свойственных летам более зрелым; он еще чуждался дел государственных, искал развлечений, особенно в соколиной охоте, любимой им до страсти. Судьба не подарила ему руководителя, какого имел юный Михаил в доблестном родителе; мать Алексея, царица Евдокия Лукьяновна, скончалась чрез несколько недель после своего супруга. Патриарх Иосиф не был способен заменить собою Патриарха Филарета: удрученный глубокою старостью, он не обращал полного внимания даже и на дела церковные [1], а к государственным был вовсе неспособен.
    Правление перешло в руки бояр, и во главе их стал воспитатель царя Борис Иванович Морозов [2], сановник умный, образованный, но хитрый и корыстолюбивый. Чтобы обеспечить за собою власть, он старался удалить от двора родственников покойной царицы; окружал юного государя людьми, себе преданными; доставил друзьям своим важнейшие места. Не довольствуясь этим, он искал случая еще более возвыситься посредством родственного союза с семейством царским [3].
    Другие бояре завидовали влиянию Морозова, но корыстолюбие, притеснения его клевретов в соединении с некоторыми несвоевременными налогами вывели из терпения народ. Народ роптал, жаловался на лихоимство судей, достигшее высшей степени, приписывал все бедствия родственнику царскому, с которым заодно действовал тесть его Милославский, человек ума ограниченного, между тем возгордившийся своим возвышением, алчный к обогащению.
    Наконец, вспыхнул мятеж в Москве; озлобленная чернь умертвила нескольких ненавистных ей чиновников и ограбила хоромы Морозова [4]; он также был бы убит, если бы царь не успел скрыть и тайно отправить его в Кирилло-Белозерский монастырь [5]. Спустя некоторое время, когда жители столицы были успокоены ласками и обещаниями, а упразднившиеся места заняты достойными сановниками, сам царь, объявив народу, что желает говорить с ним, в праздничный день выехал на лобное место. В сильной и трогательной речи выразил он сожаление о бедствиях, претерпенных гражданами от злых чиновников, обещал быть их защитником, охранять от всяких притеснений. Особенно тяготила Алексея Михайловича забота о судьбе нежнолюбимого воспитателя. Дав обещание наказать Морозова, если найдет достойным этого, он решился напомнить о нем; объявил, что, не требовал до сих пор от граждан никакой жертвы и надеется, что они исполнят первую его просьбу: забудут проступки боярина, который был ему вторым отцом и наставником, а сам  Морозов будет стараться заслужить и их любовь. Слезы блистали на глазах юного Алексея. Народ упал на колена, целовал одежду, ноги его и единогласно восклицал: “Да будет, что угодно Богу и тебе, государю! Мы все дети твои” [6]. Столица успокоилась. Чрез несколько времени возвратился в нее и Морозов. Он с тех пор в самом деле сделался благотворителем народа, защитником утесненных и, по свидетельству современников, вместо прежней ненависти заслужил общую любовь [7].
    Впрочем, волнение, прекратившееся в Москве, отозвалось в других городах, где также народ жаловался на злоупотребления. В это смутное и тяжкое время Промысл Божий послал юному царю твердого и верного руководителя. Избранник Промысла явился к Алексею в лице игумена отдаленной и малозначительной обители Кожеезерской, Никона.
    Громадное значение этой великой (хотя и не всегда безупречной) личности в истории Русской Церкви налагает на нас обязанность проследить жизнь Никона от начала ее до конца.
    В 1605 году у крестьянина Нижегородской области села Вильдеманова Мины родился сын Никита. Он скоро лишился своей матери и все детство провел под нестерпимым гнетом мачехи. Ему рано удалось выучиться грамоте. Чтение книг увлекло его к аскетической жизни, и в 12 лет он убежал из дома отца в монастырь, где еще в этом раннем возрасте удивлял братию силой своего характера и ревностью в монастырских подвигах. Родня опять вызвала его в мир и заставила жениться. На 21-м году жизни он выбран был в священники прихожанами одного соседнего села; но по своим достоинствам недолго мог оставаться в таком захолустье. Чрез два года о нем узнали московские купцы, бывшие на Макарьевской ярмарке, и позвали его с собою в Москву. Чрез 10 лет, лишившись детей, Никита уговорил жену постричься, а сам удалился на Белое море в Анзерский скит.
    Анзерский остров лежит в двадцати двух верстах от острова Соловецкого. Он был прежде необитаемым и служил только временным пристанищем для беломорских судов и промышленников, покуда не поступил в собственность Соловецкого монастыря по грамоте, данной еще при жизни преподобного Зосимы Соловецкого вечем Великого Новгорода незадолго до уничтожения вольности новгородской. Настоятели монастыря завели там солеварни и при них поставили первую деревянную церковь святителя Николая. В 1616 году поселился на острове преподобный Елезар, сын козельского купца Севрюкова, постриженник Соловецкий при преподобном игумене Иринархе. Местное предание уверяет, что пустынник мастерил деревянные чашки, выставлял их на пристани, а сам удалялся в леса от людей. Приплывавшие поморцы брали посуду, а в оплату оставляли хлеб, крупу и капусту. Мало-помалу собралось к нему несколько ревнителей скитского жития. Кельи отшельников поставлены были в версте одна от другой. В субботу вечером собирались старцы для общей молитвы и на следующий день, совершив воскресное пение, расходились по кельям для богомыслия и рукоделия по силам каждого. Дивный пустынножитель лично известен был царю Михаилу Феодоровичу, которому он предсказал рождение сына и наследника, Алексея. К сему великому подвижнику пришел отрекшийся от мира священник Никита и принял пострижение иноческое с именем Никона. Тогда Анзерские скитники озабочены были сооружением каменного храма вместо ветхого деревянного; деньги на строение были собраны [8], но работы еще не начались. Несколько лет провел Никон в далеком от всякой мирской суеты, пустынном убежище, где вместо стен одно море и благочестие служили оградою, пока некоторые недоразумения, случившиеся между Никоном и преподобным Елезаром [9], не стали причиною удаления его в 1635 году из Анзерской пустыни. Никон, переплывая с острова на утлой ладье, едва не погиб от внезапной бури и только упованием на силу Креста Господня спасся от потопления пред Онежским устьем; пристал к Кию острову, где в память своего спасения водрузил крест с тем намерением, чтобы со временем построить там хотя бы малую церковь или монастырь. Потом он продолжал путь свой до Кожеезерской пустыни [10]; пробыв в ней несколько времени, он возлюбил это уединенное место и, принятый там в число братии, удалился на ближайший остров, построил себе келью, питался рыбою от своей ловли, ходил в монастырь только для отправления или слушания Божией службы и провождал все прочее время в уединении и богомыслии. Избранный братиею в сан игумена обители, он прибыл в Москву по делам монастырским. Молва о добродетелях пустынного инока сопровождала Никона в столицу. Его необыкновенный ум, светлый взгляд на предметы, природное красноречие и величавая наружность довершили впечатление, произведенное им при дворе. Юный царь полюбил его с первого свидания и велел назначить архимандритом Новоспасского монастыря.
    Здесь началось сближение царя с Никоном, обратившееся в искреннюю дружбу. Царь часто призывал его для беседы, поручил ему принимать и докладывать себе прошения от бедных, сирот и утесняемых. Влияние Никона возрастало так заметно, что даже Морозов, достигший тогда высшей степени значения, мог опасаться встретить в нем соперника. Чрез два года Новоспасский архимандрит был посвящен в сан митрополита Новгородского. Доверенность государя сопровождала его и на новое место служения: кроме полной власти в делах духовных, на него возложено было поручение иметь надзор за судопроизводством; дано право освобождать из темниц всех несправедливо заключенных. В Новгороде Никон прославился многими благодеяниями: во время бывшего там голода ежедневно питал на архиерейском подворье несколько сот неимущих, устроил богадельни для престарелых и увечных. Еще более возвысился он во мнении государя, когда с опасностью для собственной жизни укротил мятеж, возгоревшийся в Новгороде во время того же голода. Никон укрыл царского наместника князя Хилкова в своих палатах, а сам вышел к бунтующему народу; удары посыпались на Никона: одни бросали в него каменья, другие били палками, и он был замертво оставлен лежать на площади. Едва дышащий, поднят он служителями; но тотчас же отправился совершать литургию с крестным ходом в той части города, где свирепствовал бунт. После литургии Никон не убоялся еще раз появиться перед мятежниками, и вошел в самую избу, где собрались они. Твердость пастыря на сей раз поразила самых свирепых: они притихли, прекратили убийства, но еще не переставали действовать против правительства; заградив пути к столице, ссылались со шведами, чтобы передать им город. Никон успел уведомить царя и указал, какие нужно предпринять меры против злоумышленников; сам же предал бунтующих анафеме. Буря утихла, укрощенная твердостью Никона; народ обратился к нему за разрешением духовным; царь предоставил суд над виновными митрополиту, и митрополит судил как пастырь справедливый и милостивый [11]. Это было в 1650 году. С того времени любовь царя к Никону увеличилась; он часто стал вызывать его в Москву для советов.
    Последние годы первосвятительства Патриарха Иосифа ознаменованы открытием святых мощей преподобного Саввы Звенигородского и преподобного Александра Свирского в основанных ими обителях, а также святого великого князя Георгия Всеволодовича во Владимирском Успенском соборе. В то же время, по мысли митрополита Никона [12] и соборному определению, царь повелел перенести в Московский Успенский собор останки святителей, пострадавших за веру и отечество: Патриарха Иова из Старицы, Патриарха Гермогена из Чудова монастыря и святого митрополита Филиппа с Соловецкого острова. Сретая мощи первопрестольника Иова [13] при великом стечении народа и предчувствуя близость собственной кончины, старец-патриарх Иосиф со слезами сказал царю: “Вот, смотри, государь, каково хорошо за правду стоять: и по смерти слава!” Чрез несколько дней Иосиф сильно заболел и вскоре преставился (в 1652 году) после 10-летнего первосвятительства.
    Между тем за мощами святого митрополита Филиппа отправился на Соловки митрополит Никон с боярином князем Хованским, в сопровождении многих лиц духовных и светских. С ними послана была царская молитвенная грамота к святому Филиппу, в которой правнук Грозного, преклоняя свой царский сан пред святителем-мучеником, молил его пришествием в Москву разрешить грех Грозного царя и упразднить поношение, лежавшее на царской власти [14]. Во время отсутствия Никона царь писал ему замечательные письма, в которых выразилась вся душа доброго и набожного Алексея [15]. Из писем царя видно, что бояре очень недовольны были силой Никона [16], заметно и то, что сам Никон не умел смягчать своей силы кротостью и благодушием. В самых почтительных выражениях царь советовал ему быть поснисходительнее к боярам, но в то же время просил его не сказывать им об этом совете, не выдавать его — царя, что он заодно с ним — митрополитом. Добрый до слабости [17], находясь под двумя влияниями — Никона и бояр, царь боялся оскорбить ту и другую сторону, колебался между ними и старался мирить их.
    По исполнении возложенного на него поручения [18] Никон не застал уже в живых патриарха Иосифа и должен был заступить его место [19]. Но он хорошо видел слабость церковной власти в дряхлых руках своего предшественника, видел вред монастырского Приказа [20] и невыгодное влияние нового уложения на дела церковные [21], видел самоволие бояр и враждебные отношения их к нему, как к любимцу царя, видел множество беспорядков [22], требующих для уничтожения своего свободной и ничем не стесняемой силы, и решительно отказался от первосвятительского сана. В Успенском соборе при полном собрании бояр и многочисленном стечении народа царь долго заклинал Никона именем Божиим не оставлять церкви в сиротстве и без пастыря. Наконец, Никон решился исполнить волю царскую, но прежде, обратясь ко всем, спросил: будут ли почитать его, как архипастыря и отца, слушать его во всем и дадут ли ему устроить Церковь? Все клятвенно обязались повиноваться своему пастырю в делах Церкви и совести, и Никон принял патриаршество 25 июля 1652 г.
    Неограниченная дружба соединяла нового Патриарха с царем. Вместе молились они, вместе рассуждали о делах, вместе садились за трапезу, и так было каждый день. Патриарх был восприемником детей царских. Ни одно государственное дело не решалось без участия Никона в течение шести лет. И великий ум, предприимчивый, твердый характер Никона запечатлены на этих годах, счастливых для государства Русского (1651-1657).
    Самым блистательным и самым славным делом в царствование Алексея было соединение Малороссии с Великою Россиею. Еще в предшествовавшее царствование, вскоре после смерти знаменитого защитника веры и прав своей родины Петра Конашевича Сагайдачного, умевшего внушить польскому правительству и страх, и уважение к себе, православный митрополит Киевский Иов Борецкий, не видя иного “благотишнейшего пристанища” для своей паствы, присылал в 1625 г. к царю Михаилу Феодоровичу и Патриарху Филарету просьбу о принятии Малороссии и запорожских казаков “под их государственную руку” [23]. Но царь Михаил боялся вовлечь свое ослабленное смутами государство в новую борьбу с Польшей. Он только обнадежил своих единоверцев в покровительстве; обещал в случае нового притеснения Православия вступиться за них. С такою же осторожностью действовал преемник его, созвав Земский Собор при Патриархе Иосифе (1648 г.), когда доблестный гетман Богдан (Зиновий) Хмельницкий умолял его о принятии Малороссии в подданство Москвы. Он соглашался исполнить его просьбу только в том случае, если сам король признает казаков независимыми; предлагал им в случае нестерпимых насилий переселиться в Московское государство, обещая дать обширные земли, в то же время старался примирить своих единоверцев с польским правительством. Но устроить дело мирным путем было невозможно.
    Между тем страдания Украины увеличились [24], и Хмельницкий снова обратился в Москву с усиленными просьбами о присоединении единоверных к единоверным. Но и на этот раз царь решил еще раз испытать посредничество, и опять без успеха. Надлежало опасаться, что казаки, доведенные до отчаяния, подадутся к султану; тогда крымские татары и турки придвинутся ближе к Москве.
    Гетман просил покровительства и ходатайства у нового Патриарха Московского [25], и не напрасно. В Грановитой палате снова созван был великий собор из духовенства, бояр, думных и выборных всяких чинов людей. Начиная с Патриарха Никона, все единогласно решили и просили государя “за честь свою стоять и против польского короля войну вести, а гетмана Богдана и все войско Запорожское с городами их и с землями принять под свою государскую руку для православной христианской веры и святых Божиих церквей” [26].
    Наконец, важнейшее дело второго царя из дома Романовых, дело, обессмертившее имя Алексея, было решено. Получив радостную весть из Москвы, обрадованный вождь угнетенной Малороссии торжественно предложил войску и народу присоединение к Великой России. Бессмертный Богдан изобразил бедствия, претерпенные Малороссией, необходимость искать государя и защитника, но искать его “не в царях басурманских, турском или крымском, а в православном христианском великом царе восточном, который есть с ними единого благочестия греческого закона, единого исповедания.” Он заключил словами: “Кроме его царские высокие руки благотишнейшего пристанища не обрящем; а буде кто с нами не согласует теперь, пусть идет куда хощет, вольная дорога.” Раздались общие восклицания: “Волим под царя восточного православного крепкую руку, в нашей благочестивой вере умирати, нежели ненавистнику Христову, поганину достатись.” Уверившись в согласии всех, гетман произнес: “Буди тако, да Господь Бог нас укрепит под его царскою крепкою рукою.” Народ единогласно отвечал: “Боже, утверди, Боже, укрепи, чтобы мы во веки все едино были!”
    Торжество воссоединения Великой России с Малою совершилось 8 января 1654 года. Восторг народа и войска не знал пределов; бояре московские, принявшие присягу от новых подданных царя Алексея, посетили Киев, где митрополит Сильвестр Коссов встретил их такою речью: “Целует вас в лице моем оный благочестивый Владимир, великий князь русский; целует вас апостол Андрей Первозванный, провозвестивый на сем месте велию просияти славу Божию, яже ныне вашим пришествием благополучно паки обновляется; целуют вас общему житию начальницы, преподобный Антоний и Феодосий Печерские и все преподобные, лета и живот свой о Христе в сих пещерах изнурившие; целуем и мы о Христе ваше благородие со всем освященным собором, целующе же любовне взываем: внидите в дом Бога нашего и на седалище первейшее благочестия русского, да вашим пришествием обновится яко орля юность наследия благочестивых великих князей русских” [27].
    Вслед за присоединением Малороссии необходимо должна была начаться война с Польшею. Но она не могла уже быть опасною для державы, которая по слиянии двух родственных племен русской земли сделалась настолько сильною, что сама уже внушала ужас врагам своим. Царь Алексей сам отправился на войну, поручив семейство свое и все внутренние дела государственные другу-патриарху; бояре ежедневно являлись с докладами к Никону и без него не могли приступить ни к какому делу [28]. Посол за послом спешили к нему от царя с известием о взятии городов. В пол года овладели Смоленском, Минском и Витебском, со множеством окрестных мест. В 1655 году завоевана была Вильна с остальными городами Белоруссии; и в то же время прошли всю Волынь и Галицию, разбивая поляков; там и здесь первые в победах были казаки. Польша доведена была до изнеможения. Она предложила перемирие, оставив временно за Россиею все завоевания.
    Между тем, как царь находился с войском, в Москве (в 1651 г.) открылась моровая язва, перешедшая затем и в соседние города. В столице свирепствовала она со страшною силою так, что к ноябрю месяцу почти не осталось священников [29]. Патриарх с обыкновенною для него твердостью давал распоряжения к облегчению бедствий; особенно заботился он о сохранении оставленной на его попечение царской семьи. Послав заранее приказ в Калязинский монастырь об особом приготовлении келий, служб и всего нужного к приезду царицы [30], Никон отправился с семьею царя-друга в Лавру богоносного Сергия, потом странствовал с нею из монастыря в монастырь, вместе с тем лично наблюдал за безопасностью мест. В то же время от имени царицы он рассылал по городам грамоты об употреблении строгих мер предосторожности: предписано было ограждать зараженные места крепкими заставами, жечь костры для очищения воздуха. Наконец, в конце октября Патриарх в Вязьме передал царю дорогое сердцу семейство его невредимым и тогда же отправился вперед в Москву, чтобы очистить город [31]. Зараза открылась в 1655 году по городам восточного края. Так как суеверие распространяло вредные мысли о происхождении язвы, то Патриарх разослал от своего имени пространную окружную грамоту к вразумлению суеверных и невежд. В грамоте Патриарх, убеждая переносить несчастие с терпением, укрепляться молитвою и постом, советовал беречься сообщения с зараженными, запрещал верить ложным толкам суеверов, разглашавшим, что никто не должен избегать этой язвы, как посланной гневом Божиим. Пастырь поучал, что каждый отвечает за грехи свои, что по наставлению пророков, Спасителя и апостолов спасаться от смерти не грешно, а, напротив, кто не избегает опасности видимой и подвергается ей без нужды, тот есть самоубийца. Иные, говорил Патриарх, не слушая добрых советов, сами погибли и других погубили. Они поверили сказкам сновидцев, которые говорили, будто Бог открыл им, когда и как прекратится язва. И что же вышло? Зараза поражала легковерных, а от них переходила на других; христиане умирали без приготовления христианского. “Будем, — заключал пастырь, — Ниневитяне, не содомляне! Оставим злобу, да не погибнем от злобы” [32].
    При тех блистательных надеждах, какие возникли после побед над Польшею и с присоединением Малороссии, естественно было, что Никон (1656 г.) одобрил войну с Швецией за владения православной России в Ливонии. Дела с Швециею, как и с Польшею, шли с успехом, пока Никон пользовался доверенностью царя; между прочим в Кокенгузене освящена была церковь во имя царевича Димитрия и город назван Дмитриевым.
    Плодом трудов Патриарха было и то, что в начале 1656 года молдавский воевода Стефан через послов своих просил царя принять его под свое покровительство также, как принят гетман Малороссии. И Молдавия причислена к владениям царя, хотя в дальнейшем и не была удержана [33].
    Такова была государственная деятельность Никона на пользу православному отечеству, с искреннею любовью к доброму государю! Посмотрим теперь на пастырские подвиги его в служении Церкви и духовному просвещению.
    Вступление на патриарший престол доставило ему средства еще более развить свой преобразовательный дух в служении истине и благу Церкви и отечества. Он установил партесное пение греческое и киевское, применяясь к древним напевам; ввел более разнообразия в иконной живописи; вообще, заботился о благолепии церквей московских и о стройности Богослужения, искореняя повсюду, как прежде в Новгороде, обычай читать и петь в несколько голосов. Собственным примером строгой жизни внушал духовенству иметь бдительный надзор над нравственностью мирян; в отношении к нерадивым был взыскателен и строго наказывал за всякое нарушение церковного чина. При самом назначении в духовные должности подвергал ставленников строгому испытанию на знание обязанностей; посвящал в священники и диаконы только людей, имевших достаточные познания, по крайней мере, в чтении и письме, что, конечно, не могло нравиться невежественным ставленникам и вместе с тем настоятельно требовало изыскания мер для просвещения духовенства.
    Патриаршая власть при Никоне усилилась до высшей степени. Патриарх был действительным, а не номинальным только “великим государем,” окружил себя царской пышностью и величием. Он выстроил себе новый дворец [34], употреблял все средства тогдашнего искусства для украшения соборов и для благолепия Богослужения: лучшие облачения в патриаршей ризнице принадлежат ему; на них употреблены целые пуды жемчуга, золота и камней; около митры первосвятителя видим корону. Никона боялись сами бояре, которых он обличал без всякого стеснения, поступая с ними самовластно [35]. Действия монастырского приказа и самого Уложения были парализованы сильным влиянием Патриарха на царя. Хотя Никон не успел совершенно уничтожить Уложение и заменить его вновь изданною Кормчею книгою, но побудил царя разослать по всем воеводам выписки из градских законов Номоканона в дополнение Уложения с повелением производить суд по этим выпискам. Вопреки Уложению, которое, безусловно, запретило увеличивать церковное имущество, патриарший дом и построенные Никоном монастыри обогатились новыми вотчинами. Другие монастыри в то же время получили возможность делать новые приобретения. Но в то же время, вследствие той же дружбы царя с Патриархом и всегдашней готовности Никона на пожертвования для блага отечества, никогда еще с церковных земель не было таких больших сборов даточными людьми, лошадьми, военными припасами, как при Никоне. Сам Патриарх выставил в поле до 10000 воинов; столько же выставили монастыри. Патриарх, кроме того, на свои богатые средства увеличивал свои домовые богадельни, раздавал богатую милостыню, делал пожертвования на тюрьмы [36].
    В начале XVII века стал уже весьма заметен упадок монашества. Хотя в это время возникло более ста новых обителей, но все они были не благоустроены и малолюдны (по 2, по 3 монаха, почти без всяких средств). Может быть, в видах возвышения монашества чрез посредство новых обителей иноческих, образцовых по строгому уставу и изяществу зданий, Никон основал в разное время три знаменитых монастыря.
    Первый из них сооружен в 1652 году в заливе Белого моря, на Кии острове, где Никон, еще отшельником при переезде с Анзерского скита на материк, спасенный от потопления, водрузил крест. Новая обитель в память этого события наименована Крестным монастырем и была щедро одарена царем и Патриархом [37].
    Другой монастырь основан Никоном на озере Валдайском. Живописные виды окрестностей озера и лежащих на нем островов весьма понравились Никону, когда он, бывши еще митрополитом Новгородским, проезжал в 1651 году в Москву. Немедленно по вступлении своем на патриаршеский престол он устроил на одном из островов обитель, отличную от обыкновенных — по образцу Иверского Афонского монастыря. Испросив соизволение царя Алексея Михайловича, он отправил на Афонскую гору несколько живописцев, предписав им снять копию с чудотворной иконы Божией Матери, а равно доставить самовернейший план монастыря. Когда сии посланные возвратились, Патриарх отправил на остров Валдайского озера искусных зодчих, которые, избрав место для монастыря, построили на этом месте сперва рыбачьи хижины, а потом и деревянную церковь во имя Божией Матери. В 1654 году Никон отправил митрополита Новгородского Макария в Боровицкий Духов монастырь для перенесения мощей праведного Иакова Боровицкого в новосозидаемую обитель [38], а сам, вложив в серебряный позолоченный ковчег части мощей святителей московских Петра, Ионы и Филиппа, отправился с ними из Москвы и, прибыв в новоустроенный монастырь, переложил мощи святого Иакова Боровицкого в новую серебряную раку и поставил ее, равно как и ковчег с мощами святителей московских, в деревянной церкви. В том же году Патриархом Никоном учреждена в Иверском монастыре архимандрия. При втором посещении Патриарха заложена, а при третьем — освящена им вместо бывшей деревянной каменная церковь во имя Пресвятой Богородицы. Тогда же принесена им икона Божией Матери, списанная с Афонской Иверской, или Портаитиссы, украшенная золотом и драгоценными каменьями. Царь Алексей Михайлович, имевший особое благоволение к Никону, много содействовал своими щедрыми пожертвованиями к устроению сего знаменитого монастыря и 1654 года, мая 9-го дня, дал новой обители “великую жалованную грамоту” [39], в которой село Валдай переименовано Богородицким, озеро — Святым и самый монастырь назван Иверским-Святоезерским [40].
    Третий и важнейший из числа монастырей, основанных Никоном, находится в окрестностях Москвы и известен всему просвещенному миру под именем Нового Иерусалима [41]. При поездках из Москвы в созидаемый им Иверский монастырь Никон заметил местность при реке Истре и вознамерился устроить здесь верное подобие Иерусалимского храма и в нем — Гроба Господня. Купив у боярина Романа Боборыкина землю и село Воскресенское, все окруженное рекою, гористое место выровнял насыпью, с трех сторон выкопал рвы, поверхность холма обнес деревянною оградою с восьмью башнями и внутри на первый случай соорудил во имя Воскресения Господня теплую деревянную церковь с трапезою и прочими службами. Эта церковь в 1657 году была освящена им в присутствии государя, который, рассматривая местоположение, столько пленился им, что сказал Патриарху: “Сам Бог изначала определил место сие для обители; оно прекрасно, как Иерусалим.”
    Никон, утешенный столь сладким именем, назвал в угодность царю новую свою обитель Новым Иерусалимом, а гору, с которой царь смотрел на окружающую местность, Элеоном; тогда же и другие близлежащие многие места получили наименования, сходные со священными местностями Палестины. Вскоре после того чрез Арсения Суханова Никон получил из Иерусалима чертежи и модель храма Гроба Господня, и в 1658 году заложен тот дивный храм, который ему самому уже не суждено было окончить [42].
    При всегдашней заботливости о духовном просвещении клира и народа великий первосвятитель не мог оставить без внимания и покровительства Греко-Латинской школы, учрежденной при Патриархе Филарете. В 1648 году любимец царя Алексея окольничий Федор Михайлович Ртищев [43] устроил близ Москвы Андреевский монастырь, вызвал туда братию из разных киевских и других малороссийских обителей и решил завести там ученое братство для перевода разных полезных церковных книг. С этою целью он обратился с просьбою к митрополиту Сильвестру Коссову, который, снисходя к благочестивому его желанию, избрал между прочими Епифания Славеницкого и отправил его в Москву. Обеспеченный содержанием от Ртищева, Славеницкий немедленно приступил к переводу священных книг. В этом деле он явился образцом для своих сотрудников, также вызванных из Киева: Арсения Сатановского и Дамаскина Птицкого; занимаясь переводами, он в то же время составлял полный лексикон славяно-греко-латинский и задумывал новый перевод всей Библии с греческого текста на язык славянский. По вступлении Никона на патриарший престол вызван был из Соловецкого монастыря и Арсений Грек [44] и присоединен к ученому братству. Никон желал иметь всех их близ себя и из Андреевского монастыря переместил Славеницкого, Птицкого и Арсения в Чудов монастырь, а Сатановского — в Богоявленский и сделал Епифания начальником патриаршего Чудовского училища и главным справщиком печатного двора, не отвлекая его и от прежних занятий [45].
    Важнейший подвиг патриаршего служения Никона заключается в исправлении церковных книг. Труды, предпринятые по этой части при Патриархе Филарете и Иосифе, доказали необходимость поверки книг по греческим подлинникам и тщательного исправления вкравшихся погрешностей. Оба первосвятителя находили время и средства собственным надзором следить за печатавшимися церковными книгами, хотя и при этом вновь выходившие книги еще не освободились от некоторых важных ошибок.
    По иному относился к этому делу слабый и доверчивый Патриарх Иосиф. Он не мог сам лично заниматься проверкой, а между тем потребность исправления книг или, по крайней мере, строгого и внимательного надзора за ними была уже ясно признана всеми, так что уже нельзя было пренебрегать ей. Патриарх решился поручить дело надзора за печатанием книг лицам, пользовавшимся особенным его доверием.
    По свидетельству сибирского митрополита Игнатия [46], это были: протопоп Аввакум, Иоанн Неронов, суздальский поп Лазарь, поп Никита (прозванный впоследствии Пустосвятом), царский духовник протопоп Стефан Вонифатьев и некоторые другие. Это были, как можно увидеть из последствий их жизни, люди с умом хитрым, способные  влиять на других, имевшие довольно лицемерия, чтобы возбуждать участие к себе. В предметах веры существовала для них одна только мертвая буква, без  ожитворяющего духа. Не имея в сердце способности воспринимать внутренний смысл богослужебного обряда и всей внешней стороны христианского богопочитания, прикрываясь лицемерной набожностью, они, тем не менее, как и все подобные люди, любили доискиваться особенного значения, и больше всего там, где или вовсе не было повода к тому, или было совершенно невозможно из-за сокровенности самого дела. Неудивительно, что такие люди были приверженцами  мнений и понятий, чуждых истинно благочестивому чувству и, вообще, принадлежали партии мнимых приверженцев старины. Они вносили свои мнения и в богослужебные книги. Ничто не препятствовало им; они овладели доверенностью Иосифа, пользовались общественным уважением по своему положению; печатный двор был тогда в ведомстве царского дворцового приказа, под управлением единомышленника их князя Львова. Итак, новые справщики церковных книг, отличавшиеся крайним невежеством, не только портили книги, печатая их с неверных, искаженных рукописей, о сличении которых и не думали, но и вносили в книги свои собственные заблуждения. Учение свое о сложении перстов в крестном знамении они подтверждали мнимым сказанием блаженного Феодорита о перстосложении Мелетиевом, присоединив собственное толкование [47] в так называемой Кирилловой книге (изд. 1644 г.), в предисловии к Следованной Псалтири (изд. 1647 г.), также в Книге о единой вере (изд. 1648 г.) и в малом Катехизисе (изд. 1649 г.). Каждая из этих книг печаталась в количестве 1200 экземпляров, и все они разносили заблуждения по всем краям Русской земли. При таком своеволии в издании богослужебных книг происходили беспорядки и несогласия в совершении самого Богослужения. Порча церковных книг дошла до высшей степени и была тем прискорбнее и безотраднее, что производилась явно, утверждаясь, по-видимому, на законных основаниях.
    Еще в сане архимандрита Новоспасского Никон смотрел со скорбью на невнимание к устроению церковному со стороны дряхлого и немощного Патриарха Иосифа. В 1649 году прибыл в Москву Иерусалимский Патриарх Паисий. Святитель, конечно, скоро заметил несогласие в Богослужении Русской Церкви с Церковью Греческою и из всех, окружавших его, скорее всего мог разделить наблюдения и мысли свои с Никоном, который сам так живо сочувствовал этому делу. Неудивительно, что на благоговейного к святыне Никона глубоко подействовали неоднократные беседы греческого святителя о некоторых отличиях в совершении обрядов Русской Церкви с Греческою. При беседах с царем Никон не замедлил передать ему замечания Паисия и собственные свои планы. Следствием того было отправление на восток Арсения Суханова [48]. К движению чувства благочестивой ревности пришло на помощь новое побуждение. Со святой горы Афонской пришло известие, что там явился некто из сербов, иеромонах Дамаскин, учивший открыто, что каждому христианину нужно креститься двумя, а не тремя перстами. Отцы афонских монастырей по благословению Цареградского Патриарха Парфения, присланному им письменно, составили Собор, призвали на оный к ответу самого Дамаскина и “книгу русскую, (вероятно, нашу следованную псалтирь) [49] у него взяли, а в ней тако написано, якоже той учаще, и тую книгу соборне сожгоша; а тако творящих и учащих анафеме предаша.” Собор Святогорский утвердил совершать крестное знамение непременно тремя первыми перстами.
    Это событие навлекло явное подозрение на справщиков печатного двора. Они были удалены, и наблюдение над исправлением книг поручено ученым монахам киевским.
Семинарская и святоотеческая библиотеки

Предыдущая || Вернуться на главную || Следующая
Полезная информация: