Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Семинарская и святоотеческая библиотеки

эстетическая: случайность лица, его красота или уродство, его отличительные, в

том числе и отталкивающие черты - все это изменяется и доводится до совершенства

- до идеального лица, полученного хирургическим путем. Претерпит изменения и

знак Зодиака, под которым вы родились; он будет приведен в гармонию с вашим

образом жизни. В пока что утопическом, но не лишенном будущего проекте Института

зодиакальной хирургии предлагается посредством нескольких соответствующих

манипуляций наделить вас тем знаком Зодиака, на котором вы остановите свой

выбор.

[67]

     И ваш пол - та малая часть вашей судьбы, на которой до сих пор лежал

отпечаток фатальности, - также может быть изменен согласно вашей прихоти. Мы уже

не говорим о хирургических операциях, которые будут производиться над эстетикой

растительного мира, над генами, над историческими событиями (так, например,

революция будет скорректирована и истолкована в смысле прав человека). Все будет

синхронизировано согласно критериям соответствия и оптимальной совместимости.

Повсеместно будет достигнута эта нечеловеческая формализация лица, слова, пола,

тела, желания, общественного мнения. Любое проявление фатальности или

негативности будет уничтожено всеобъемлющим функционированием пластической

хирургии в угоду чему-то подобному улыбке смерти в похоронном бюро, во имя

общего искупления тяготеющего бремени астральных знаков.





     Все должно быть посвящено этому операционному перерождению вещей.

Производит уже не сама Земля, предназначение которой - производить; уже не труд

порождает богатство - нет более вечного симбиоза Земли и труда. Теперь капитал

заставляет Землю производить, а труд - порождать богатство. Труд не есть больше

действие; теперь это операция. Потребление уже не является простым и чистым

наслаждением благами, оно становится чем-то вынуждающим наслаж-

[68]

даться - смоделированной операцией, разнесенной по графам ранжированного набора

предметов-знаков.

     Общение теперь не сам разговор, а то, что заставляет говорить. Информация -

не знание, а то, что заставляет знать. Вспомогательный глагол "заставлять"

указывает на то, что речь идет именно об операции, а не о действии. Реклама и

пропаганда уже не претендуют на то, чтобы их принимали на веру, - они стремятся

заставить верить. Участие не является более ни спонтанным актом, ни проявлением

социальной активности - оно всегда индуцировано некими замыслами или

махинациями. Участие - это то, что заставляет действовать, подобно процессу,

приводящему в движение.

     Сегодня даже желание передается посредством неких моделей желания,

способных пробудить его, каковыми, например, являются убеждение и разубеждение -

если все категории типа хотеть, мочь, верить, знать, действовать, желать вообще

имеют еще какой-то смысл; ибо их смысл был деформирован и истончен

вспомогательным глаголом "заставлять". Повсюду активный глагол уступил место

фактитивному вспомогательному, само действие при этом имеет меньше значения, чем

тот факт, что оно было произведено, индуцировано, вызвано, внушено, оснащено.

Вместо познания должно остаться лишь подчинение необходимости познавать, вместо

речи - подчинение необходимости говорить, т. е. акт комму-

[69]

никации. У действия остается лишь результат интерактивного контакта с монитором,

снабженным системой обратной связи. Операция, в отличие от действия, непременно

регулируется в процессе своего протекания, в противном случае контакт

отсутствует. Есть речь, но нет контакта. Контакты   могут   быть   операционными   

и неоперационными. Информация также может быть операционной и неоперационной.

     Все наши категории вошли, таким образом, в эру неестественного, где речь

идет не о желании, но о том, чтобы заставить желать, не о действии, но о том,

чтобы заставить делать, не о стоимости, но о том, чтобы заставить стоить (как

это видно на примере любой рекламы), не о познании, но о том, чтобы заставить

знать, и, наконец, последнее по порядку, но не по значению - не столько о

наслаждении, сколько о том, чтобы заставить наслаждаться. И в этом - большая

проблема нашего времени: ничто не является само по себе источником наслаждения -

надо заставить наслаждаться и самого себя, и других. Наслаждение становится

актом коммуникации: ты принимаешь меня, я принимаю тебя, происходит обмен

наслаждением - один из способов взаимодействия. Если бы кто-нибудь захотел

наслаждения без коммуникации, его сочли бы глупцом. Но разве коммуникативные

машины способны наслаждаться? Это уже другой вопрос, но если представить себе

машины, способные наслаждаться, то они должны быть сделаны по образу и подо-

[70]

бию коммуникативных машин. Такие машины, однако, существуют: это наши

собственные тела, ориентированные на наслаждения, наши тела, приспособленные к

наслаждению посредством торжествующего хитроумного косметического искусства.





     Происходит нечто подобное медленному бегу трусцой, который также являет

собой исполнение. Это не есть собственно бег - бегун заставляет свое тело

бежать. Это игра, опирающаяся на абстрактное выполнение телом некоторого

действия, изнуряющего и разрушающего тело. "Вторичное состояние" бега трусцой

буквально соответствует этой второй операции, этому механическому перемещению.

Наслаждение или боль, претерпеваемые при этом, не схожи с теми, которые

испытывает тело при спортивных или иных физических нагрузках. Здесь - чувство

дематериализации и бесконечного действия (тело бегуна подобно машине Тингели).

Здесь высшая точка наслаждения и восторг исполнения. То, что заставляет бежать,

очень быстро удваивает самое себя за счет позволения бежать; тело при этом

оказывается загипнотизированным в своем стремлении к исполнению, осуществляя

свой одинокий бег в отсутствии субъекта, подобно сомнамбулической холостой

машине (другая аналогия - "удесятеряющая" машина Джерри, где мертвые в

одиночестве продолжают нажимать на педали). Нескончаемость этого бега трусцой

(как и психо-

[71]

анализа) схожа с бесконечным исполнением движения без цели, хотя бы иллюзорной.

У того, что не имеет конца, нет причины для остановки.

     Нельзя больше утверждать, что цель есть "форма"; это - идеал 60 - 70-х

годов. Тогда "форма" была функциональной, она выражала стоимость товара или

знака - тела, его продуктивности или престижа. Ныне исполнение оперативно и

ориентировано не на форму тела, а на его формулу, его уравнение, его

виртуальность как операционное поле, на нечто, заставляющее функционировать, ибо

любая машина требует, чтобы ее заставляли работать (загрузили работой), любой

сигнал требует чтобы его включили. Все это очень просто. Отсюда возникает

глубокая пустота содержания действия. Нет, кажется, ничего более бессмысленного,

чем эта манера бежать, без конца реализуя способность бегать. Но люди бегут...





     То же безразличие к содержанию, та же навязчивая и операционная

исполнительность и бесконечность характеризуют и современное использование

компьютера: здесь человек не думает в том же смысле, в каком он не бежит во

время бега трусцой. Он лишь заставляет свой разум функционировать, как

заставляет свое тело бежать. Операция здесь тоже виртуально бесконечна:

пребывание "лицом к лицу" с вычислительной машиной имеет не больше оснований для

прекращения, чем "телом к телу" при беге трусцой. В одном случае мы имеем вид

гипнотического удо-

[72]

вольствия, поглощения или экстатического рассасывания телесной энергии, в другом

- энергии умственной; оба вида по существу идентичны: там электростатика

эпидермиса и мышц, здесь - электростатика экрана.

     И бег трусцой, и компьютеризация могут быть названы дурманящими

наркотическими средствами в той мере, в какой сам наркотик выступает в роли

проводника исполнения: тем, что заставляет наслаждаться, мечтать, чувствовать.

Он (наркотик) не является искусственным в смысле вторичного состояния тела,

противопоставленного естественному состоянию; это - замена химического протеза,

умственная хирургия исполнения, пластическая хирургия восприятия.

     Не случайно подозрение в систематическом приеме допингов сегодня

связывается со спортивным исполнением. Различные виды исполнения прекрасно

согласуются между собой. Исполнителями должны стать не только нервы и мышцы, но

и нейроны и клетки; даже бактерии должны стать операционными. Речь уже идет не о

том, чтобы бросать, бежать, плавать, прыгать, но о том, чтобы вывести спутник,

именуемый телом, на его искусственную орбиту. Тело спортсмена становится и

пусковым устройством, и спутником, оно управляется программой, заложенной во

внутренний микрокомпьютер (а не волей, направленной на преодоление препятствий).

Результатом такого операционного принуждения является операционный парадокс:

лучше всего ничего со-

[73]

бой не представлять, чтобы обязывать кого-то являть собой ценность; не нужно

что-либо знать или производить, чтобы вынуждать к этому других; не нужно иметь

повода для разговора, чтобы общаться.





     Все это присутствует в самой логике вещей: известно, что для того, чтобы

рассмешить, лучше самому не быть смешным. Что же касается коммуникаций и

информации, здесь последствия неумолимы: для того, чтобы информация была

передана как можно лучше и в кратчайший срок, надо, чтобы ее содержание

находилось где-то на грани очевидного и несущественного. Информация должна

состоять из фактов, которые можно узнать из телефонного разговора, из передач

СМИ или других, чуть более серьезных источников. "Хорошие" передачи, т. е.

такие, которые формируют "хорошее" общество, претерпевают уничтожение своего

содержания [даже сам термин "хорошее общество" не имеет больше смысла, потому

что от "социального" осталось лишь то, что сделали социальным; поэтому следовало

бы использовать выражения типа "искусственно созданный социум (socialite)" или

"искусственно созданное общество (societalite)" - эти чудовищные псевдонимы,

ассоциирующиеся с хирургической операцией, достаточно верно отражают понятия,

которые они призваны отражать. Нечто подобное говорил Франсуа Жорж о слове

"сексуальность"]. Хорошая информация та, что пропус-

[74]

кается сквозь цифровую четкость знания, хорошая реклама - та, что демонстрирует

никчемность или, по меньшей мере, умаляет качество рекламируемого продукта,

подобно тому, как мода демонстрирует очертания женского тела, а власть -

ничтожество того, кто ее осуществляет.

     А что было бы, если бы каждая реклама восхваляла не продукт, а саму

рекламу? Если бы информация отсылала не к событию, а к возвеличению роли самой

информации как события? Если бы коммуникации предназначались не для отправления

посланий, а для увеличения значимости самих коммуникаций, словно некоего мифа?

     

     

     

[75]

     

     КСЕРОКС И БЕСКОНЕЧНОСТЬ

     

     Если люди придумывают или создают "умные" машины, то делают это потому, что

в тайне разочаровались в своем уме или изнемогают под тяжестью чудовищного и

беспомощного интеллекта; тогда они загоняют его в машины, чтобы иметь

возможность играть с ним (или на нем) и насмехаться над ним. Доверить свой

интеллект машине - значит освободиться от всякой претензии на знание, подобно

тому, как делегирование власти политикам позволяет нам смеяться над всякой

претензией на власть.

     Если люди мечтают об оригинальных и "гениальных" машинах, то это потому,

что они разочаровались в своей самобытности или же предпочитают от нее

отказаться и пользоваться машинами, которые встают между ними. Ибо то, что

предлагают машины, есть манифестация мысли, и люди, управляя ими, отдаются этой

манифестации больше, чем самой мысли.

[76]

     Машины не зря называют виртуальными: они держат мысль в состоянии

бесконечного напряженного ожидания, связанного с краткосрочностью исчерпывающего

знания. Действие мысли не имеет определенного срока. Не представляется возможным

даже ставить вопрос о мысли как таковой, так же, как вопрос о свободе для

будущих поколений; эти вопросы проходят сквозь жизнь, словно сквозь воздушное

пространство, сохраняя при этом связь со своим центром, подобно тому, как Люди

Искусственного Интеллекта проходят сквозь свое умственное пространство,

привязанные к компьютеру. Человек Виртуальный, неподвижно сидящий перед

вычислительной машиной, занимается любовью посредством экрана и приучается

слушать лекции по телевизору. Он начинает страдать от дефектов двигательной

системы, несомненно связанных с мозговой деятельностью. Именно такой ценой

приобретает он операционные качества. Подобно тому, как мы можем предположить,

что очки или контактные линзы в один прекрасный день станут интегрированным

протезом, который поглотит взгляд, мы можем также опасаться, что искусственный

интеллект и его технические подпорки станут протезом, не оставляющим места для

мысли.





     Искусственный разум лишен способности мышления, потому что он безыскусен.

Подлинное искусство - это искусство тела, охваченного страстью, искусство знака

в обольщении, двой-

[77]

ственности в жестах, эллипсиса в языке, маски на лице, искусство фразы,

искажающей смысл и потому называемой остротой.

     Эти разумные машины являются искусственными лишь в самом примитивном смысле

слова, в смысле разложения, как по полочкам, операций, связанных с мыслью,

сексом, знанием на самые простые элементы, с тем, чтобы потом заново их

синтезировать в соответствии с моделью, воспроизводящей все возможности

программы или потенциального объекта. Искусство же не имеет ничего общего с

воспроизводством реальности, оно сродни тому, что изменяет реальность. Искусство

- это власть иллюзии. А эти машины обладают лишь наивностью счета; единственные

игры, которые они могут предложить, - сочетания и перестановки. В этом смысле

они могут быть названы не только виртуальными, но и добродетельными: они не

поддаются даже собственному объекту, не обольщаются даже собственным знанием. Их

добродетели - четкость, функциональность, бесстрастность и безыскусность.

Искусственный Разум - одинокая машина, обреченная на безбрачие.

     Что всегда будет отличать деятельность человека от работы даже самой умной

машины - так это упоение и наслаждение, получаемое в процессе этой деятельности.

Изобретение машин, способных испытывать удовольствие, к счастью, пока находится

за пределами возможностей чело-

[78]

века. Он придумывает всякого рода устройства, содействующие его забавам, но он

не в состоянии изобрести такие машины, которые были бы способны вкушать

наслаждение. При том, что он создает машины, которые умеют работать, думать,

перемещаться в пространстве лучше, чем он сам, не в его силах найти

информационно-техническую замену удовольствия человека, удовольствия быть

человеком. Для этого нужно, чтобы машины обладали мышлением, присущим человеку,

чтобы они сами могли изобрести человека, но этот шанс для них уже упущен, ибо

человек сам изобрел их. Вот почему человек способен превзойти самого себя

такого, каковым он является, а машинам этого никогда не будет дано. Даже самые

"умные" машины являют собой никак не более того, что они есть на самом деле, за

исключением, может быть, случаев аварии или поломки, смутное желание которых

всегда можно вменить им в вину. Машины не обладают теми смешными излишествами,

тем избытком жизни, который у людей является источником наслаждения или

страдания, благодаря которому люди способны выйти из очерченных рамок и

приблизиться к цели. Машина же, к своему несчастью, некогда не превзойдет свою

собственную операцию, и, не исключено, что этим можно объяснить глубокую печаль

компьютеров. Все машины обречены на холостое, одинокое существование. (Весьма

любопытную аномалию представляет собой, однако, недавнее вторжение ком-

[79]

пьютерных вирусов: кажется, что машины испытывают злобное удовольствие, порождая

извращенные эффекты, захватывающие, иронические перипетии. Быть может, прибегнув

к этой вирусной патологии, искусственный разум пародирует самого себя и таким

образом закладывает основу некоей разновидности подлинного интеллекта?)





     Безбрачие машин влечет за собой безбрачие Человека Телематического. Подобно

тому, как он созерцает перед компьютером с процессором World картину своего

мозга и разума, Человек Телематический, находясь перед минителем (minitel),

наблюдает фантасмагорические зрелища и видит картины виртуальных наслаждений. В

обоих случаях, будь то разум или наслаждение, он загоняет эти изображения через

интерфейс в машину. При этом целью человека является не его собеседник -

заэкранный мир машины, подобный Зазеркалью. Самоцель - сам экран как средство

общения. Интерактивный экран преобразует процесс общения в равнозначный процесс

коммутации. Секрет интерфейса в том, что собеседник человека ("Другой")

виртуально остается неизменным, поскольку все несвойственные ему проявления

тайком поглощает машина. Таким образом, наиболее правдоподобный цикл

коммуникации - это цикл минителистов, которые переходят от экрана к телефонным

разговорам, затем - к встречам, но дальше-то что делать? Итак, мы звоним друг

другу, но затем воз-

[80]

вращаемся к минителю, этой чистой форме коммуникации, которая, будучи

одновременно и тайной, и явной, представляет собой эротический образ. Потому что

без этой близости экрана и электронного текста филигранной работы перед нами бы

открылась новая платоновская пещера, где мы увидели бы дефилирующие тени

плотских наслаждений.





     Прежде мы жили в воображаемом мире зеркала, раздвоения, театральных

подмостков, в мире того, что нам не свойственно и чуждо. Сегодня мы живем в

воображаемом мире экрана, интерфейса, удвоения, смежности, сети. Все наши машины

- экраны, внутренняя активность людей стала интерактивностью экранов. Ничто из

написанного на экранах не предназначено для глубокого изучения, но только для

немедленного восприятия, сопровождаемого незамедлительным же ограничением смысла

и коротким замыканием полюсов изображения.





     Чтение с экрана осуществляется отнюдь не глазами. Это нащупывание пальцами,

в процессе которого глаз двигается вдоль бесконечной ломаной линии. Того же

порядка и связь с собеседником в процессе коммуникации, и связь со знанием в

процессе информирования: связь осязательная и поисковая. Голос, сообщающий

информацию о новостях, или тот, который мы слышим по телефону, есть голос

осязаемый, фун-

[81]

кциональный, ненастоящий. Это уже не голос в собственном смысле слова, как и то,

посредством чего мы читаем с экрана, нельзя назвать взглядом.

     Изменилась вся парадигма чувствительности. Осязаемость не является более

органически присущей прикосновению. Она просто означает эпидермическую близость

глаза и образа, конец эстетического расстояния взгляда. Мы бесконечно

приближаемся к поверхности экрана, наши глаза словно растворяются в изображении.

Нет больше той дистанции, которая отделяет зрителя от сцены, нет сценической

условности. И то, что мы так легко попадаем в эту воображаемую кому экрана,

происходит потому, что он рисует перед нами вечную пустоту, которую мы стремимся

заполнить. Близость изображений, скученность изображений, осязаемая порнография

изображений... Но на самом деле они находятся на расстоянии многих световых лет.

Это всегда лишь телеизображения. То особое расстояние, на которое они удалены,

можно определить, как непреодолимое для человеческого тела. Языковая дистанция,

отделяющая от сцены или зеркала, преодолима и потому человечна. Экран же

виртуален и непреодолим. Поэтому он годится лишь для совершенно абстрактной

формы общения, каковой и является коммуникация.





     В пространстве коммуникаций слова, жесты, взгляды находятся в бесконечной

близости, но никогда не соприкасаются. Поскольку ни уда-

[82]

ленность, ни близость не проявляются телом по отношению к тому, что его

окружает, и экран с изображениями, и интерактивный экран, и телематический экран

- все они расположены слишком близко и в то же время слишком удалены: они

слишком близко, чтобы быть настоящими, ибо не обладают драматической

напряженностью сцены, и слишком далеко, чтобы быть вымышленными, ибо не обладают

свойствами, граничащими с искусственностью. Они создают, таким образом, некое

измерение, не являющееся человеческим, измерение эксцентрическое, которому

соответствуют деполяризация пространства и неразличимость очертаний тела.

     Нет топологии прекрасней, чем топология ленты Мебиуса, для определения этой

смежности близкого и далекого, внутреннего и внешнего, объекта и субъекта на

одной спирали, где переплетаются экран нашей вычислительной машины и ментальный

экран нашего собственного мозга. Именно такова модель возвращения информации и

коммуникации на круги своя в кровосмесительной ротации, во внешней

неразличимости субъекта и объекта, внутреннего и внешнего, вопроса и ответа,

события и образа и т. д., модель, которую можно представить только в виде петли,

подобной математическому знаку бесконечности.

     То же самое происходит и в наших отношениях с "виртуальными" машинами.

Человек Телематический предназначен аппарату, как и аппарат ему, по причине их

сплетенности друг с другом,

[83]

преломления одного в другом. Машина делает лишь то, чего от нее требует человек,

но взамен человек выполняет то, на что запрограммирована машина. Он - оператор

виртуального мира, и, хотя с виду его действия состоят в приеме информации и

связи, на самом деле он пытается изучать виртуальную среду программы подобно

тому, как игрок стремится постичь виртуальный мир игры. Например, при

использовании фотоаппарата виртуальные свойства присущи не субъекту, который

отражает мир в соответствии со своим видением, а объекту, использующему

виртуальную среду объектива. В таком контексте фотоаппарат становится машиной,

которая искажает любое желание, стирает любой замысел и допускает проявление

лишь чистого рефлекса производства снимков. Даже взгляд исчезает, ибо он

заменяется объективом, который является сообщником объекта и переворачивает

видение. Это помещение субъекта в "черный ящик", предоставление ему права на

замену собственного видения безличным видением аппарата поистине магическое. В

зеркале сам субъект играет роль своего изображения. В объективе и, вообще, на

экранах именно объект приобретает силу, наделяя ею передающие и телематические

технические средства.

     Вот почему сегодня возможны любые изображения. Вот почему объектом

информатизации, т. е. коммуникации посредством осязательных операций, сегодня

может быть все, что угодно, ибо

[84]

любой индивидуум может стать объектом коммутации согласно своей генетической

формуле. (Вся работа будет заключаться в том, чтобы исчерпать виртуальные

возможности генетического кода; в этом - один из главных аспектов искусственного

разума.)

     Более конкретно это означает, что нет больше ни действия, ни события,

которые не преломлялись бы в техническом изображении или на экране, ни одного

действия, которое не испытывало бы желания быть сфотографированным, заснятым на

пленку, записанным на магнитофон, которое не стремилось бы слиться с этой

памятью и приобрести внутри нее неисчерпаемую способность к воспроизводству. Нет

ни одного действия, которое не стремилось бы к совершенству в виртуальной

вечности - не в той, что длится после смерти, но в вечности эфемерной, созданной

ветвлениями машинной памяти. Виртуальное принуждение состоит в принуждении к

потенциальному существованию на всех экранах и внутри всех программ; оно

становится магическим требованием. Это - помутнение разума черного ящика.





     Где же во всем этом свобода? Ее не существует. Нет ни выбора, ни

возможности принятия окончательного решения. Любое решение, связанное с сетью,

экраном, информацией и коммуникацией является серийным, частичным,

фрагментарным, нецелостным. Только последова-

[85]

тельность и расположение в порядке очередности частичных решений и предметов

являют собой путь следования как для фотографа и Человека Телематического, так и

для нашего столь тривиального чтения с телеэкрана. Структура всех наших жестов

квантована: это лишь случайное соединение точечных решений. И гипнотическое

очарование всего этого исходит от помутнения разума черного ящика, от этой

неуверенности, которая кладет конец нашей свободе.

     Человек ли я? Машина ли я? На эти антропологические вопросы ответа больше

нет. Это в какой-то мере является концом антропологии, тайком изъятой машинами и

новейшими технологиями. Неуверенность, порожденная усовершенствованием машинных

сетей, подобно неуверенности в собственной половой принадлежности (Мужчина ли я?

Женщина ли я? И что вытекает из различия полов?) является следствием

фальсификации техники бессознательного и техники тела, также как неуверенность

науки в отношении статуса предмета есть следствие фальсификации анализа в науках

о микромире.

     Человек я или машина? В отношении традиционных машин никакой

двусмысленности нет. Работник всегда остается в определенной мере чуждым машине

и, таким образом, отвергается ею. И он сохраняет это свое драгоценное качество -

быть отверженным. В то же время новые технологии, новые машины, новые

изображения, интерактивные экраны вовсе меня не

[86]

отчуждают. Вместе со мной они составляют целостную окружность. Видео,

телевидение, компьютер, минитель (minitel) - эти контактные линзы общения, эти

прозрачные протезы - составляют единое целое с телом, вплоть до того, что

становятся генетически его частью, как кардиостимулятор или знаменитая "папула"

П. К. Дика - маленький рекламный имплантант, пересаженный в тело с рождения и

служащий сигналом биологической тревоги. Все наши контакты с сетями и экранами,

вольные или невольные, являются отношениями того же порядка: отношения

порабощенной (но не отчужденной) структуры, отношения в пределах целостной

окружности. Трудно сказать, идет ли здесь речь о человеке или о машине.

     Можно предположить, что фантастический успех искусственного разума вызван

тем, что этот разум освобождает нас от разума природного; гипертрофируя

операционный процесс мышления, искусственный разум освобождает нас от

двусмысленности мысли и от неразрешимой загадки ее отношений с миром. Не связан

ли успех всех этих технологий с функцией заклинания злых духов и устранения

извечной проблемы свободы? Какое облегчение! С виртуальными машинами проблем

более не существует. Вы уже не являетесь ни субъектом, ни объектом, ни

свободным, ни отчужденным, ни тем, ни другим: вы все тот же, пребывающий в

состоянии восхищения от коммутаций. Свершился пере-

[87]

ход из ада иного к экстазу одного и того же, из чистилища изменений в

искусственный рай сходства.

     Некоторые скажут, что это еще худшее рабство, но Человек Телематический не

может быть рабом, ибо не имеет собственной воли. Нет больше отторжения человека

человеком, есть только гомеостаз человека с машиной.

     

     

[88]

     

     ПРОФИЛАКТИКА И ВИРУЛЕНТНОСТЬ

     

     Растущая мозговая деятельность машин должна, естественно, повлечь за собой

технологическое очищение тел. Тела смогут мало-помалу рассчитывать на свои

антитела, и, следовательно, придется защищать их снаружи. Искусственное очищение

всей окружающей среды восполнит ослабление внутренней иммунной системы людей.

Если иммунная система слабеет, то происходит это потому, что необратимая

тенденция, часто именуемая прогрессом, ведет к тому, чтобы лишить человеческое

тело и разум их защитных свойств, чтобы переместить их в техническую область

искусственного существования. Лишенный своих защитных свойств, человек неизбежно

становится уязвимым для науки и техники так же, как, будучи лишенным страстей,

он неизбежно становится уязвимым для психологии и терапии, которые будут

непременно сопровождать его; избавившись от своих аффектов и болезней, человек

неизменно становится уязвимым для медицины.

[89]

     Ребенок, находящийся словно под стеклянным колпаком, облаченный медициной в

скафандр, предлагаемый НАСА, защищенный от всех инфекций искусственным

иммунитетом, ребенок, которого мать ласкает через стеклянные перегородки,

который смеется и растет в своей неземной атмосфере под наблюдением науки - это

экспериментальный собрат ребенка-волка, ребенка-дикаря, принятого волками в свою

стаю. Сегодня заботу о детях, нуждающихся в попечительстве, берут на себя

электронно-вычислительные машины.

     Этот ребенок, облаченный в скафандр, ребенок-пузырь, является прообразом

будущего, всеобщей антисептики, повсеместного избавления от зародышей, являющих

собой биологическую форму прозрачности. Этот ребенок - символ существования в

вакууме, существования, бывшего до сих пор привилегией бактерий и

микроорганизмов в лабораториях, а теперь постепенно становится нашим

существованием. Мы окажемся зажатыми в пустоте, словно пластины, мы будем

законсервированы, заморожены в пустоте и мы умрем в пустоте, как умирают жертвы

чрезмерного терапевтического усердия, думая и размышляя в пустоте, прославляемой

искусственным разумом.

     Не будет абсурдным предположить, что уничтожение человека начинается с

уничтожения его зародышей. Потому что человек, такой, как он есть, со своими

настроениями, страстями, смехом, полом, секрециями, сам являет собой лишь

[90]

маленький грязный зародыш, иррациональный вирус, нарушающий гармонию вселенской

прозрачности. И как только он будет изгнан, как только будет положен конец

всякому социальному и бактериологическому загрязнению, во вселенной смертельной

чистоты и смертельной фальсификации останется один лишь вирус печали.

     Под угрозой оказывается и мышление, будучи на свой лад сетью антител и

естественной иммунной защитой. Вероятно, оно будет благополучно заменено

электронной церебрально-спинальной капсулой, лишенной всякого животного и

метафизического рефлекса. Даже при отсутствии технологии создания ребенка-пузыря

мы уже сейчас живем в таком пузыре, в той кристаллической сфере, которая

окружает некоторые персонажи Жерома Боша, в прозрачном конверте, в котором мы

укрылись, одновременно обделенные и сверхзащищенные, обреченные на искусственный

иммунитет и бесконечное переливание крови, приговоренные к смерти при малейшем

контакте с внешним миром.

     Таким образом, мы все теряем свою защиту, мы все в потенции обречены на

иммунный дефицит.

     Все интегрированные и сверхинтегрированные системы, технические системы,

социальная система, само мышление в искусственном разуме и его производных

стремятся к этой границе иммунного дефицита. Нацеленные на устранение любой

внешней агрессии, они выделяют свою

[91]

собственную внутреннюю вирулентность, свою пагубную обратимость. Достигнув

некоторой точки насыщения, они берут на себя, сами того не желая, эту функцию

изменения направления, искажения, стремясь при этом к самоуничтожению. Даже сама

их прозрачность угрожает им - кристалл мстит за себя.

     В сверхзащищенном пространстве тело теряет всю свою защиту. В операционных

помещениях профилактика такова, что ни один микроб, ни одна бактерия не может

выжить. Но именно здесь можно увидеть возникновение таинственных, аномальных

вирусных болезней. Потому что вирусы начинают распространяться, как только для

них образуется свободное пространство. В мире, где уничтожены старые инфекции, в

идеальном клиническом мире появляется неосязаемая, неумолимая патология,

рожденная самой дезинфекцией.

     Патология 3-го типа. Подобно тому, как в нашем обществе мы имеем дело с

новым насилием, рожденным из парадокса умиротворенного и вседозволяющего

общества, мы являемся свидетелями новых болезней - болезней тел, сверх меры

окруженных искусственной медицинской или информационной защитой, уязвимой для

всех вирусов и для самых неожиданных и порочных цепных реакций. Сегодня мы имеем

дело с патологией, которая обнаруживает не несчастные случаи или анемию, но

аномалию. Происходит совершенно то же самое, что и в социальной жизни,

[92]

где те же причины вызывают те же порочные эффекты, те же непредвиденные

дисфункции, сравнимые с генетическим беспорядком клеток, и здесь обусловленным

сверхзащитой, сверхкодированием, сверхобрамлением. Социальная система, как и

биологическое тело, теряет свою естественную защиту по мере ее подделки и

замены. Медицине будет очень трудно преодолеть эту небывалую патологию, потому

что она сама составляет часть системы сверхзащиты, протекционистского и

профилактического усердия, направленного на тело. Как не существует, по всей

очевидности, политического решения проблемы терроризма, так нет и биологического

решения проблемы СПИДа и рака - и по той же причине: речь идет об аномальных

симптомах, пришедших из глубины самой системы и противостоящих с реакционной

вирулентностью политическому сверхобрамлению социального тела или биологическому

сверхобрамлению тела как такового.

     На начальной стадии этот злобный гений "искажения" принимает форму

несчастного случая, поломки, аварии. Последующей стадии соответствует вирусная,

эпидемическая форма, вирулентность, которая проходит через всю систему и против

которой система беззащитна, потому что это искажение порождено самой ее

интеграцией.

     Вирулентность овладевает телом, сетью или системой, когда эта система

избавляется от всех своих негативных элементов и разлагается в комбинацию

простых элементов. Именно потому, что ок-

[93]

ружности и сети становятся виртуальными существами, не имеющими тела, вирусы

начинают неистовствовать и эти "нематериальные" машины оказываются гораздо более

уязвимы, чем традиционные механизмы. Виртуальное и вирусное начала неразделимы.

Именно потому, что само тело становится нетелом, превращаясь в виртуальную

машину, вирусы овладевают им.

     Вполне логично, что СПИД и рак стали прототипами нашей современной

патологии и всевозможных убийственных вирусов. Когда мы доверяем свое тело

одновременно протезам-заменителям и генетическим фантазиям, происходит нарушение

систем защиты нашего организма. Это фрактальное тело, предназначенное для

расширения своих собственных внешних функций, в то же время обречено на

внутреннюю редукцию собственных клеток. Оно метастазирует: внутренние

биологические метастазы симметричны внешним, каковыми являются протезы-

заменители, сети, ответвления. По мере развития вируса ваши собственные антитела

разрушают ваш организм. Эта лейкемия живого существа съедает его собственную

защиту, и потому нет больше угроз, нет бедствий. Абсолютная профилактика

убийственна. Медицина не поняла этого, она трактует рак и СПИД как обычные

болезни, тогда как эти заболевания рождены триумфом профилактики, и медицины,

исчезновением болезней, ликвидацией патогенных форм. Патология 3-го типа

недоступна всей фармакопее предшествующей

[94]

эпохи (эпохи видимых причин и механических эффектов). Все болезни сразу

приобретают характер иммунного дефицита (это немного похоже на то, что все виды

насилия приобретают характер терроризма). В какой-то мере атака и вирусная

стратегия заменили и работу подсознания.

     Подобно тому, как человек, задуманный как осязательный механизм, становится

объектом вирусных болезней, логические сети становятся мишенью электронных

вирусов. Здесь также нет ни профилактики, ни эффективной терапии; метастазы

захватывают всю сеть, лишенные символов машинные языки оказывают вирусам не

больше сопротивления, чем лишенные символов тела. Исход аварий, традиционных

несчастных случаев зависели от доброй старой медицины, способной

восстанавливать; внезапные срывы и аномалии, неожиданное "предательство" антител

неизлечимы. Мы умели лечить болезни, имеющие форму, но мы остаемся беззащитными

перед патологией формулы. Повсеместно жертвуя естественным равновесием форм в

пользу искусственного совпадения кода и формулы, мы рискуем вызвать куда более

значительный беспорядок, нестабильность, не имеющую прецедента. Создав телесную

оболочку и язык для искусственных систем, предназначенных для искусственного

интеллекта, мы приговорили их не только к искусственной глупости, но и ко

всякого рода вирусным искажениям, порожденным этой беспомощной искусственностью.

[95]

     Наличие вирусов есть патология замкнутых и целостных окружностей,

скученности и цепной реакции. Это патология инцеста в широком и метафорическом

смысле. Отсутствие изменений порождает другое, неуловимое, но абсолютное

изменение, которое и являет собой вирус. Тот, в чьей жизни не происходит

изменений, погибает от этого.

     Тот факт, что СПИД затронул сначала гомосексуалистов и наркоманов,

объясняется кровосмешением среди этих групп, функционирующих в своем замкнутом

кругу. Гемофилия уже коснулась поколений, рожденных от кровосмесительных браков,

потомства с ярко выраженной эндогамией. Даже странная болезнь, поразившая много

лет назад кипарисы, была одним из видов вируса, который в конце концов приписали

минимальной разнице температур зимы и лета, тесному соседству времен года.

Призрак Отсутствия Изменений еще раз нанес свой удар. В любом принуждении к

сходству, отказу от различий, в любой приближенности вещей к их собственному

изображению, в любом смешении людей с их собственным кодом всегда есть угроза

кровосмесительной вирулентности, дьявольского изменения, появляющегося с целью

испортить этот столь красивый механизм. Это выход на поверхность принципа Зла в

иной форме. Тут нет ни морали, ни виновности: принцип Зла - просто синоним

принципа возврата к прежнему состоянию и принципа бедствия. В системах,

развивающихся

[96]

по пути всеобщей позитивности и утраты символов, зло в любых своих формах

равносильно основному правилу обратимости.





     Однако сама эта вирулентность весьма загадочна. СПИД служит аргументом для

нового сексуального ограничения, но не нравственного, а функционального: речь

идет о свободном движении секса. Прерывается контакт - останавливаются потоки. И

это вступает в противоречие со всеми требованиями современности: секс, деньги,

информация должны циркулировать свободно. Все должно быть подвижным, а ускорение

- необратимым. Отменить сексуальность под предлогом риска вирусного заражения

так же абсурдно, как остановить международный товарообмен под тем предлогом, что

он способствует спекуляции и росту курса доллара. О таких вещах никто не

задумывается ни на минуту. И вдруг - остановка на сексе. Что это - противоречие

в системе?

     Может быть, это напряженное ожидание имеет загадочный конец, противоречиво

связанный с не менее загадочным концом сексуальной свободы? Нам известно

спонтанное саморегулирование систем, которые порождают собственные катастрофы,

собственное торможение - все это для того, чтобы выжить. Никакое общество не

может существовать вопреки собственной системе ценностей - общество должно иметь

такую систему, но необходимо, чтобы оно также принимало решения, направленные

против этой

[97]

системы ценностей. Мы живем, основываясь, по крайней мере, на двух принципах: на

принципе сексуальной свободы и на принципе коммуникации и информации. Все

происходит так, как если бы общество само посредством угрозы СПИДа производило

противоядие против своего же принципа сексуальной свободы, посредством рака,

который является нарушением генетического кода, оказывало сопротивление

всемогущему принципу кибернетического контроля и посредством всех вирусов

организовывало саботаж универсального принципа коммуникации.

     А если бы все это означало отказ от неизбежных потоков спермы, секса,

знаков, слов, отказ от усиления коммуникации, от запрограммированной информации,

от сексуальной скученности? Если бы существовало необходимое сопротивление

распространению потоков, кругов, сетей - конечно, ценой новой убийственной

патологии, но такой, которая в конечном итоге защитила бы нас от чего-то еще

более страшного? Посредством СПИДа и рака мы, вероятно, расплачиваемся за нашу

собственную систему: мы изгоняем ее банальную вирулентность фатальным способом.

Невозможно предугадать степень эффективности такого изгнания, но мы должны

задать себе вопрос: чему противостоит рак, не сопротивляется ли он еще худшей

перспективе - тотальной гегемонии генетического кода? Чему противостоит СПИД, не

более ли ужасающей вероятности сексуальной эпидемии, всеобщей сексуальной ску-

[98]

ченности? Та же проблема и с наркотиками; отложим в сторону драматизацию и

спросим себя: от чего нас защищают наркотики? Какую увертку представляют они

перед лицом еще худшего зла - умственного отупения, нормативного обобществления,   

универсальной   запрограммированности? То же можно сказать и о терроризме: это

вторичное, вызывающее реакцию насилие, возможно, защищает нас от эпидемии

согласия, от политической лейкемии и упадка, которые продолжают углубляться, а

также от невидимого, но очевидного влияния Государства. Все вещи двойственны,

все имеет оборотную сторону. В конце концов именно благодаря неврозам человек

оказывается надежно защищен от безумия. В этом смысле СПИД не есть наказание,

ниспосланное Небом; возможно, напротив, это защитное действие, направленное на

предотвращение риска всеобщей скученности, тотальной утраты подлинности в

процессе размножения и ускоренного роста сетей.





     Если СПИД, терроризм, экономический крах, электронные вирусы овладели

коллективным воображением, это произошло потому, что они являют собой нечто,

отличное от эпизодов иррационального мира. Дело в том, что в этих явлениях

присутствует вся логика нашей системы; они - ее сенсационное проявление. Все они

подчинены одному и тому же протоколу вирулентности и излучения, само влияние

которого на вообра-

[99]

жение уже является вирусным: один террористический акт заставляет пересмотреть

деятельность каждого политика в свете террористической гипотезы; одно лишь

появление СПИДа, даже статистически незначительное, вынуждает пересмотреть весь

спектр болезней в свете гипотезы иммунодефицита. Малейшего вируса, искажающего

запоминающие устройства компьютеров Пентагона или наводняющего каналы связи

новогодними поздравлениями, достаточно, чтобы создать угрозу дестабилизации

информационных систем.

     Такова привилегия экстремальных явлений и катастрофы в целом, трактуемой

как аномальный поворот событий. Тайный порядок, присущий катастрофе, состоит в

сходстве всех этих процессов между собой и в их соответствии системе во всей

целостности последней. Это порядок внутри беспорядка: все экстремальные явления

связаны между собой и с системой в целом. Это означает, что бесполезно взывать к

рациональности системы, к ее избавлению от наростов. Желание уничтожить

экстремальные явления абсолютно иллюзорно. Они будут становиться все более и

более экстремальными по мере возрастания уровня фальсификации нашей системы.

Что, впрочем, есть великое благо, потому что в этом случае они оказываются

наилучшей терапией для этой системы. В прозрачных системах, гомеостатических или

гомеофлюидных, нет больше стратегии Добра против Зла, есть только стратегия Зла

против Зла - стратегия наихудшего. О выборе боль-

[100]

ше нет речи; мы видим, как гомеопатическая вирулентность расползается у нас на

глазах. СПИД, крах, информационные вирусы - все это лишь видимая часть

катастрофы, 90% которой скрыто в виртуальном мире. Настоящей, абсолютной

катастрофой будет катастрофа вездесущности всех сетей, всеобщей призрачности

информации, от чего, по счастью, нас защищает информационный вирус. Благодаря

ему мы не движемся по прямой линии к концу информации и коммуникации, что было

бы равносильно смерти. Выход на поверхность этой убийственной призрачности тоже

служит сигналом тревоги. Это несколько напоминает ускоренное движение жидкости:

оно вызывает всевозможные завихрения и аномалии, которые останавливают течение

или рассредоточивают его. Хаос служит границей тому, что без него просто

затерялось бы в абсолютной пустоте. Таким образом, экстремальные явления, сами

пребывая в тайном беспорядке, предотвращают, посредством хаоса, беспредельный

рост порядка и прозрачности. Однако уже сегодня, несмотря на экстремальные

явления, можно наблюдать начало конца некоего процесса мышления. То же

происходит и с сексуальной свободой: мы уже видим начало конца некоего процесса

наслаждения. Но если бы всеобщая скученность осуществилась, сам секс исчез бы в

своем бесполом неистовстве. Это справедливо и в случае экономического обмена.

Спекуляция, подобно вихревому потоку, делает невозможным общее расширение

реального то-

[101]

варообмена. Провоцируя мгновенную циркуляцию стоимостей, убивая током

экономическую модель, спекуляция в то же время помогает обойти катастрофу,

каковой была бы свободная коммутация всех обменов, ибо это тотальное

освобождение и есть настоящее катастрофическое движение стоимостей.

     Перед лицом гибели, которую таит в себе полная невесомость, невыносимая

легкость существа, всеобщая скученность и линейность процессов, гибели,

увлекающей нас в пустоту, эти внезапные вихри, которые мы называем катастрофами,

есть то, что предохраняет нас от катастроф. Эти аномалии, эти крайности

воссоздают зону гравитации и плотности, препятствующей дисперсии. Можно

вообразить, что наше общество стремится особым способом избавиться от своих

отверженных, подобно племенам, избавлявшимся от избытка населения путем

самоубийств в океане - речь шла о гомеопатической дозе самоубийств, о

самоубийствах нескольких человек, но это позволяло сохранить гомеопатическое

равновесие всего племени. Итак, катастрофу можно рассматривать как некую

умеренную стратегию, или, скорее, наши вирусы, наши экстремальные явления,

совершенно реальные, но локализованные, позволяют, видимо, сохранить нетронутой

энергию виртуальной катастрофы - двигателя всех наших процессов как в экономике,

так и в политике, как в искусстве, так и в истории.

[102]

     Эпидемиям, инфекциям, цепной реакции и размножению вирусов мы обязаны

одновременно и лучшим и худшим. Худшее - это метастазы при заболевании раком,

фанатизм в политике, вирулентность в области биологии, информационные шумы. Но в

сущности все это являет собой часть лучшего, так как процесс цепной реакции есть

процесс аморальный, стоящий выше добра и зла, и обратимый. Впрочем, как лучшее,

так и худшее мы воспринимаем все в том же завороженном состоянии.

     Возможность, которой располагают некоторые экономические, политические,

лингвистические, культурные, сексуальные, даже теоретические и научные процессы,

- переступить через общепринятое мнение и действовать посредством немедленного

заражения согласно чистой взаимной присущности вещей, а не их отношений или

превосходства - представляет собой одновременно и загадку для ума, и чудесную

альтернативу для воображения.

     Стоит только взглянуть на эффект, который производит мода. Этот никогда не

изучавшийся эффект олицетворяет отчаяние социологии и эстетики. Это потрясающее

заражение форм, в процессе которого вирус цепной реакции оспаривает первенство у

логики различия. Удовольствие, которое связано с модой, имеет, разумеется,

культурный характер, но не является ли оно еще в большей степени следствием

этого мгновенного консенсуса, сверкающего в игре знаков? Впро-

[103]

чем, мода угасает, как эпидемия, после того, как воображение истощится и вирус

устанет. Цена, которую приходится платить, если использовать слова,

употребляемые нами, когда речь идет о растрате, чрезмерно высока. Но все

соглашаются на эту цену. Наше социальное чудо состоит в слишком быстром вращении

знаков (но не в слишком медленном вращении смыслов). Мы обожаем, когда нас

заражают немедленно, и нисколько не раздумываем при этом. Эта вирулентность

гибельна, как бациллы чумы, но никакая моральная социология, никакой

философический склад ума не в силах справиться с нею. Мода - неустранимое

явление, поскольку она является частью этого бессмысленного, вирусного,

незамедлительного способа коммуникации, скорость которого объясняется

исключительно отсутствием передачи смысла.

     Все, что можно сэкономить в процессе передачи, составляет источник

наслаждения. Соблазн - это то, что переходит от одного к другому в разных,

несхожих формах, т. е. минуя одинаковость. (При клонировании происходит

обратное: переход совершается от подобного к подобному, минуя инакость, и это

нас очаровывает.) В процессе метаморфозы мы переходим от формы к форме,

игнорируя при этом смысл, при написании поэмы - от знака к знаку, не делая

ссылок. Исчезновение дистанций, промежуточных пространств всегда порождает

нечто, подобное опьянению. Разве не то же самое происходит

[104]

с нами на больших скоростях? Что совершаем мы, кроме перехода от одной точки к

другой, минуя время, и от одного момента к другому, минуя расстояние и движение?

Скорость прекрасна, надоедает лишь время.

     

     

     

[105]

     

     ПОБУЖДЕНИЕ И ОТТОРЖЕНИЕ

     

     Однородность контуров, идеальное пространство, основанное на синтезе и

протезировании, пространство неоспоримое, согласованное, синхронное, совершенное

- все это представляет мир абсолютно неприемлемый. Не тело противится любой

форме трансплантации и искусственной замены, не только сознание живого существа

не приемлет этого, но сам разум восстает против синергии, которую ему

навязывают, отвечая многообразными формами аллергии. Неприятие, отторжение,

аллергия - особый вид энергии. Эта внутренняя энергия, которая заняла место

негативизма и возмущения, вызванного несогласием, порождает наиболее необычные

явления нашего времени: вирусные патологии, терроризм, наркоманию, преступность

и даже те явления, которые принято считать позитивными, - культ успеха и

коллективную истерию производства - явления, гораздо более походящие на

принуждение избавиться от чего-то, нежели на побужде-

[106]

ние создать что бы то ни было. Сегодня мы в большей мере идем к изгнанию и

отталкиванию, чем к побуждению в собственном смысле слова. Сами природные

катастрофы кажутся некоей разновидностью аллергии, отторжения природой

операционного воздействия со стороны рода человеческого. Там, где угасает

негативизм, эти катастрофы являют неумолимый символ необузданности, драгоценный

символ отрицания. Их вирулентность, впрочем, влечет за собой, посредством

заражения, социальный хаос.

     Исчезли сильные побуждения или, иначе говоря, позитивные, избирательные,

притягательные импульсы. Желания, испытываемые нами, очень слабы; наши вкусы все

менее определенны. Распались, неизвестно по чьему тайному умыслу, созвездия

вкуса, желания, воли. А созвездия злой воли, отвержения и отвращения, наоборот,

стали более яркими. Кажется, что оттуда исходит какая-то новая энергия с

обратным знаком, некая сила, заменяющая нам желание, необходимое освобождение от

напряжения того, что заменяет нам мир, тело, секс. Сегодня можно считать

определенным только отвращение, пристрастие же таковым более не является. Наши

действия, наши затеи, наши болезни имеют все меньше объективных мотиваций; они

все чаще исходят из тайного отвращения, которое мы испытываем к самим   себе,   

из   тайной   выморочности, побуждающей нас избавляться от нашей энергии любым

способом; это следует считать скорее фор-

[107]

мой заклинания духов, нежели проявлением воли. Быть может, это какая-то новая

форма принципа Зла, эпицентром которого, как известно, как раз и является

заклинание злых духов?





     Симмель говорил: "Нет ничего проще отрицания. Вот почему большая масса,

составные части которой не в состоянии согласовать стоящие перед ней задачи,

обретает это согласие в отрицании". Было бы бесполезно побуждать массы к поискам

позитивного мировоззрения или к критическим умонастроениям, ибо они попросту

этим не обладают; все, что у них имеется, - это сила равнодушия, сила

отторжения. Они черпают свои силы лишь в том, что изгоняют или отвергают, и,

прежде всего, это - любой проект, превосходящий их понимание, любая категория

или рассуждение, которые им недоступны. В этом есть элемент хитрой философии,

источником которой служит наиболее жестокий опыт - опыт животных или крестьян:

нас-то уж больше не надуешь, мы-то себя в жертву "светлому будущему" не

принесем. С такого рода общественным мнением может спокойно сосуществовать

глубокое отвращение к общественному порядку - отвращение к претензиям властей на

превосходство, к фатальности и мерзости всего политического. Если прежде

существовали политические страсти, то сегодня мы наблюдаем необузданность в

сочетании с глубоким отвращением к политике.

[108]

     Власть как таковая находит в отвращении широкую опору. Вся пропаганда, все

политические выступления являются публичным оскорблением здравому смыслу и

интеллекту, но при этом вы сами являетесь "реципиентом" этого оскорбления -

отвратительного проявления молчаливого взаимодействия. С тактикой утаивания

покончено, теперь нами управляют языком открытого шантажа. Прототипом этого

может служить известный банкир, которому находящийся рядом вампир заявляет:

"Ваши денежки меня очень занимают". Вот уже десять лет, как непристойность в

виде стратегии правительства стала неотъемлемой частью нравов. Люди говорили о

пропаганде, что она очень скверная, что в ней присутствует какая-то вызывающая

нескромность. Но эта пропаганда, напротив, была пророческой, она несла в себе

будущее социальных отношений, прямым ходом продвигаясь к отвращению, похоти и

изнасилованиям.

     То же можно сказать и о порнографической рекламе и о рекламе продуктов

питания: она движется к бесстыдству и похотливости в соответствии со стратегией

изнасилования и недомогания. Сегодня можно соблазнить женщину, заявив ей: "Меня

интересуют ваши половые органы".

     Эта бесстыдная форма торжествует и в искусстве: множество пошлостей, с

которыми мы здесь сталкиваемся, равноценно высказыванию типа: "Нас интересует

ваша глупость, ваш дурной

[109]

вкус". И мы уступаем этому коллективному шантажу, этой изощренной инъекции

нечистой совести.





     Верно, что ничто не вызывает у нас подлинного отвращения. В нашей

эклектической культуре, которая соответствует разложению и скученности других

культур, ничто не является неприемлемым. Именно поэтому возрастает отвращение,

желание низвергнуть эту скученность, это безразличие к худшему, эту вязкость

противоречий. И в той же мере возрастает отвращение, вызванное отсутствием

отвращения. В этом - аллергический соблазн отбросить все разом - постепенную

интоксикацию и переедание, толерантность, шантаж угрозой разброда и шатаний. И

вовсе не случайно так остро встает вопрос об иммунитете, антителах,

трансплантации и отторжении. На стадии скудости мы стремимся все поглощать и

усваивать. На стадии же избытка встает проблема отторжения и отбрасывания.

Всеобщая коммуникация и перенасыщение информацией представляют угрозу для

защитных свойств человеческого организма. Это символическое интеллектуальное

пространство, где рождаются суждения, не защищено более ничем.

     Не только я сам не в состоянии решить, что прекрасно, а что безобразно, но

даже биологический организм уже не ведает, что для него хорошо, а что плохо. В

подобной ситуации все становится

[110]

неприемлемым, и единственная защита организма - освобождение от эмоционального

напряжения и отторжение.

     Смех сам по себе чаще всего является естественной реакцией, необходимой для

подавления отвращения, которое внушает нам состояние смешения и чудовищной

скученности. Мы изрыгаем безразличие, но в то же время оно зачаровывает нас. Мы

любим все смешивать воедино, но при этом испытываем неприязнь к смешению. Это -

жизненно необходимая реакция, благодаря которой организм сохраняет свою

символическую целостность, даже ценой собственной жизни (отказ от пересадки

сердца). Почему тела противятся индифферентной замене органов и клеток? И почему

клетки при заболевании раком отказываются выполнять возложенную на них функцию?

     

     

     

[111]

     

     ЗЕРКАЛО ТЕРРОРИЗМА

     

     Зачем существует терроризм, если не для того, чтобы служить разновидностью

насильственного освобождения от напряжения в социальном поле?

     В событиях, подобных имевшему место в 1985 году на стадионе Эзель в

Брюсселе поражает воображение не просто насилие, а то, что это насилие приобрело

новое обличие из-за того, что телевидение сделало его общедоступным.

     Неужели в конце XX века возможно такое варварство? Вопрос тщетный. Речь

идет о воскрешении некогда отмершей формы насилия. Устаревшее насилие является

одновременно и более изощренным, и более жертвенным. Наше насилие, порожденное

нашей сверхсовременностью - это террор. Это подобие насилия: оно возникает

скорее от экрана, чем от страсти, оно той же природы, что и изображение. Насилие

потенциально существует в пустоте экрана благодаря дыре, которую он открывает в

ментальное

[112]

пространство. До такой степени, что лучше не находиться в общественном месте,

где работает телевидение, в силу высокой вероятности насильственного события,

которое оно индуцирует своим присутствием. Повсюду можно наблюдать прецессию

средств массовой информации в отношении террористического насилия. Именно это

придает насилию специфически современную форму, гораздо более современную,

нежели так называемые "объективные причины", которые мы стараемся ему приписать:

ни политические, ни социальные, ни психологические причины несоизмеримы с этим

событием.

     Удивительно и то, что его в каком-то смысле ожидали. Все мы сообщники в

ожидании этого рокового сценария, даже если его осуществление вызывает у нас

волнение и потрясение. Говорят, что полиция ничего не предпринимала, чтобы

предупредить взрыв насилия, но никакая полиция не в состоянии предотвратить это

помутнение разума, это коллективное домогательство терроризма.

     Подобное событие связано с внезапной кристаллизацией насилия в подвешенном

состоянии. Это не есть столкновение антагонистических страстей или враждебных

сил. Это - равнодействующая сил бездеятельных и безучастных, часть которых

составляют инертные созерцатели телеэкранов. Насилие со стороны хулиганов есть

не что иное, как обостренная форма безразличия, которая лишь потому вызывает

столько откликов, что играет на губительной кристаллизации

[113]

безразличия. В своей основе насилие, как и терроризм, не событие, а скорее

отсутствие события, принимающее форму взрыва, направленного внутрь(1):

взрывается политическая пустота (а не злоба той или иной группы людей), молчание

истории (а не психологическое подавление индивидуумов), безразличие и безмолвие.

Таким образом, терроризм не есть какой-то иррациональный эпизод нашей

общественной жизни: ему присуща четкая логика ускорения в пустоте.

     Терроризм связан и с другой разновидностью логики - с инициативой перемены

ролей: зрители (например, английские болельщики) становятся актерами. Они

заменяют собой исполнителей главных ролей (футболистов) и под взором средств

массовой информации ставят свой собственный спектакль (надо признать, гораздо

более завораживающий, чем обычное представление). Не этого ли требуют от

современного зрителя? Разве его не просят стать актером и, оставив свою

зрительскую инертность, включиться в спектакль? Не есть ли это лейтмотив всякой

культуры, связанной с участием зрителя? Парадоксально, но именно в спектаклях

такого рода как бы сама по себе материализуется современная гиперсоциальность,

которой свойственно принимать участие в чем-либо. Можно сколько угодно сожалеть

об этом, но две сотни разбитых кресел на

------------------------------

     (1) Характеризуя форму взрыва, автор использует прилагательное "implosive",

противопоставляя его прилагательному "explosive" (прим. переводчика)

[114]

концерте рока есть признак успеха. Где же кончается участие и начинается

эксцесс? На самом деле, говоря об участии, умалчивают о том, что его приемлемая

форма должна ограничиваться лишь знаками участия. Но так бывает не всегда.

     Римляне имели смелость ставить подобные спектакли со зверями и гладиаторами

прямо на сцене; у нас же таковое действо происходит за кулисами, случайно, в

сопровождении взлома. Мы осуждаем эти представления во имя морали, но всем миром

отдаем их на съедение телевидению: именно им были посвящены на телевидении

первые несколько минут хит-парада года. Даже Олимпийские игры в Лос-Анджелесе в

1984 году были превращены в гигантский парад, во всемирное шоу, над которым, как

в Берлине 1936 года, царила атмосфера терроризма, демонстрирующего свое

могущество - мировое спортивное зрелище, возведенное в ранг стратегии холодной

войны, полная утрата олимпийских принципов. Как только спортивные принципы

оказываются извращенными, спорт можно использовать в любых целях: став парадом

престижа или парадом насилия, он постепенно из соревнований и зрелищ

превращается в головокружительные цирковые игрища, от которых мутится разум

(если пользоваться классификацией Кайуа). Такова общая тенденция нашего

общества: системы представительства сменяются системами притворства и помутнения

рассудка. Не избежала этой участи и политика.

[115]

     За трагедией в Эзеле, впрочем, стоит форма государственного терроризма,

который выражается не только в запрограммированных действиях (ЦРУ, Израиль,

Иран). Существует способ проводить наихудшую, провокационную по отношению к

своим же гражданам политику, способ доводить до отчаянья целые слои населения,

подталкивая их к ситуации почти самоубийственной; этот способ является составной

частью политики некоторых современных государств. Так, миссис Тэтчер сумела

отделаться от шахтеров, применив стратегию наихудшего: они кончили тем, что

дискредитировали себя в глазах общества. Та же стратегия была применена к

хулиганствующим безработным: это выглядело так, как будто она создала из них

отряды коммандос, которые намеревалась заслать за границу, разумеется, осуждая

их при этом, но грубость, выказываемая ими, наглядно проявлялась и у нее самой

при исполнении служебных обязанностей. Эта стратегия расправы, осуществляемая

более или менее открыто во всех современных государствах и служащая в основном

для алиби в кризисных ситуациях, может привести лишь к таким крайностям, как

последствия терроризма, для которого государство отнюдь не является врагом.





     С того момента, как государства оказываются не в состоянии нападать друг на

друга и заниматься взаимным уничтожением, они почти автоматически обращают взор

в сторону своей соб-

[116]

ственной территории и своего населения, развязывая гражданские или междоусобные

войны против естественно сложившихся у себя же отношений (не является ли

уничтожение естественных отношений предназначением любого знака, любой значимой

и представительной инстанции?).

     Во всяком случае, такова неявная судьба политического деятеля, и это

прекрасно, хотя и несколько смутно, осознают все представители мира политики.

Все мы, сами того не ведая, являемся маккиавелистами благодаря смутному

пониманию того, что политическое представительство есть не что иное, как

диалектическая фикция, за которой скрывается смертельный поединок, желание

обрести власть и погубить противника, и желание это потенциально в состоянии

привести человека к гибели или добровольному рабству; всякая власть зиждется на

Гегемонии Государя и на Холокосте Народа.

     И тогда речь уже не заходит ни о народных представителях, ни о законном

монархе; эта политическая конфигурация уступает место дуэли, где нет места

вопросу об Общественном договоре, трансполитической дуэли между стремящимися к

тоталитарному самоуправлению инстанциями и ироничной, строптивой, агностической,

инфантильной массой, которая больше не разговаривает, а ведет переговоры. Это -

ипохондрическое состояние тела, пожирающего собственные органы. Неистовую

ярость, с которой власти и государства изничтожают свои собствен-

[117]

ные города, пейзажи, собственное существо вплоть до самоуничтожения, можно

сравнить лишь с яростью, с которой прежде уничтожались города, пейзажи и

существо врага.

     При отсутствии оригинальной политической стратегии (которая, быть может,

уже и невозможна), при невозможности разумного управления социальными

отношениями государство теряет свою социальную сущность. Оно уже не

функционирует в соответствии с политической волей, им управляет шантаж,

устрашение, притворство, провокации или показные хлопоты. Оно изобретает

политику, в том числе и социальную, которой присущи безразличие и отсутствие

эмоций.





     Такова реальность трансполитического; за всякой официальной политикой стоит

циничное упорство, порожденное исчезновением социального. Хулиганы представляют

собой лишь крайность этой политической ситуации, они доводят степень участия до

трагической крайности и в то же время осуществляют шантаж в отношении насилия и

устранения. То же самое делают и террористы. И то, что нас завораживает в этих

действиях вопреки всей нравственной реакции на происходящее, - это доведенная до

высшей точки актуальность данной модели, тот факт, что она отражает, словно

зеркало, наше собственное исчезновение в качестве политического общества, что

безусловно пытаются скрыть политические псевдособытия.

[118]

     Отзвуком событий в Эзеле стал другой эпизод: в сентябре 1987 года в Мадриде

проходил матч на кубок Европы между мадридским "Реалом" и командой Неаполя. Матч

проходил ночью, на пустом стадионе, при полном отсутствии публики, что являлось

дисциплинарной мерой со стороны Международной федерации - мерой с целью

предотвращения эксцессов наподобие тех, что учинили мадридские болельщики на

предыдущем матче. Тысячи болельщиков осаждали стадион, но проникнуть туда не

смогли. Матч целиком транслировался по телевидению.

     Запреты такого рода никогда не уничтожат шовинистическую страсть к футболу,

но они служат прекрасной иллюстрацией террористического суперреализма нашего

мира, где "реальные" события происходят в пустоте, выброшенные из своего

привычного окружения и наблюдаемые лишь издалека, по телевизору. Это является

как бы хирургическим предвосхищением будущих событий: событие, о котором идет

речь, было столь минимальным, что могло бы вовсе не иметь места, но его

воспроизведение на экране получило максимальный размах. Никто не переживал

связанные с ним перипетии, но все заполучили его изображение. Оно сделалось

чистым событием, существующим вне всяких естественных связей с окружающим, и его

эквивалент вполне можно было бы представить в виде синтезированных изображений.

[119]

     Совершенно очевидно, что этот матч-фантом связан с тем, что проходил в

Эзеле, где реальный футбольный матч оказался заслонен гораздо более

драматической формой насилия. Именно для того, чтобы избежать такого (всегда

возможного) поворота событий, когда публика перестает быть публикой и

превращается в жертву или в убийцу, когда спорт перестает быть спортом и

принимает облик терроризма, публику просто-напросто изгоняют, и это дает

уверенность в том, что в дальнейшем придется иметь дело лишь с событием,

транслируемым по телевидению. Все намеки на окружение должны исчезнуть с тем,

чтобы это событие стало приемлемым на интеллектуальном телеэкране.

     Дела политические также разыгрываются на своего рода пустом стадионе

(такова, например, форма представительства), откуда изгнана вся реальная

публика, способная на слишком бурные эмоции, и откуда не исходит ничего, кроме

повторной телезаписи - обследования, кривые, опросы общественного мнения. И все

это продолжает функционировать и даже овладевать нашими умами, но, если проявить

больше проницательности, то эту ситуацию можно сопоставить с тем, как если бы

некая Международная Политическая федерация остановила публику на неопределенное

время и изгнала ее со всех стадионов, чтобы обеспечить нормальный ход игры. Это

и есть наша трансполитическая сцена - прозрачная форма социального прост-

[120]

ранства, откуда были изгнаны действующие лица, чистая форма события, из которой

исчезли все страсти.

     

     

     

[121]

     

     КУДА ЖЕ ПРОНИКЛО ЗЛО?

     Терроризм во всех его формах есть трансполитическое зеркало Зла.

Единственный настоящий вопрос, встающий перед нами, - вопрос о том, куда

проникло Зло. Оно проникло повсюду: анаморфоз всех современных форм Зла

бесконечен. (В обществе, которое, встав на путь профилактики и умерщвления своих

естественных отношений, обеления насилия, искоренения своих начал и всех

проклятых аспектов методами эстетической хирургии, хирургического

облагораживания отрицательного, не желает иметь дела ни с чем, кроме четкого

управления и дискуссий о Добре, в обществе, где больше нет возможности говорить

о Зле, - в таком обществе Зло трансформируется в различные вирусные и

террористические формы, преследующие нас.)

     Могущество анафемы, сила проклятия исчезли из нашей жизни. Но они снова

проявляются в другом виде. Так, Хомейни в деле Рушди не только продемонстрировал

свою силу, заставив

[122]

     Запад охранять заложника и в каком-то смысле превратив в заложника весь

Запад, но и представил сенсационное доказательство того, что символическая мощь

слова может ниспровергнуть все сложившиеся соотношения сил.

     Перед лицом всего мира при соотношении всех политических, военных и

экономических сил явно не в свою пользу, аятолла располагает одним-единственным

оружием, оружием нематериальным, но близким к совершенству: это принцип Зла -

отрицание западных ценностей прогресса, рациональности, политической морали,

демократии и т. п. Отрицание всеобщего согласия в отношении всех значимых вещей

придает ему сатанинскую энергию отверженного, ярость проклятия. Сегодня только

он имеет право голоса, потому что он один обеспечивает вопреки всему манихейскую

позицию принципа Зла, он - единственный, кто призывает Зло и изгоняет его, кто

соглашается воплотить принцип Зла в жизнь посредством террора. Для нас остается

неясным, что же руководит им. Зато мы можем констатировать, что, благодаря всему

этому, он обладает превосходством перед Западом, где нет возможности призывать

Зло, где виртуальное согласие душит малейший негативизм. Наша политическая

власть сама по себе есть не что иное, как видимость собственной деятельности.

Потому что власть существует только благодаря этой символической возможности

указывать на Инакого, на Врага, на цель, угрозу, Зло. Сегодня власть уже не

[123]

обладает такой возможностью и, соответственно, не существует оппозиции, которая

могла бы или желала бы указать на власть, как на источник Зла. Мы стали слишком

слабы в том, что связано с сатанинской энергией, энергией иронической,

полемической, антагонистической, мы стали обществом фанатически изнеженным или

изнеженно фанатичным.

     Поскольку мы стремимся изгнать из себя проклятое начало и тщимся

представить во всем блеске только положительные ценности, мы стали страшно

уязвимыми для малейшей вирусной атаки, в том числе и той, которую предпринимает

аятолла, отнюдь не страдающий иммунным дефицитом. Мы можем противопоставить ему

лишь права человека - скудный ресурс, который сам по себе является частью

политического синдрома иммунного дефицита. Впрочем, во имя прав человека аятоллу

в конце концов стали рассматривать как "абсолютное Зло" (Миттеран), т. е.

приспособились к его проклятию, вступив, таким образом, в противоречие с

правилами просвещенных диспутов. (Ведь сегодня сумасшедшего не считают

сумасшедшим. Мы даже не рассматриваем увечного человека в качестве такового, до

такой степени мы боимся Зла, до такой степени мы битком набиты эвфемизмами, дабы

избежать обозначения Другого, несчастья, неизбежности.) Не будем удивляться, что

некто, способный выражаться литературным и возвышенным языком Зла, вызывает

такой приступ слабости западной

[124]

культуры вопреки требованиям интеллектуалов. Дело в том, что и законность, и

добропорядочность, и, наконец, сам разум становятся сообщниками проклятия. Они

могут только мобилизовать все средства анафемы, но тут же попадают в ловушку

принципа Зла, который чрезвычайно заразен. Кто же выиграл? Конечно же, аятолла.

Разумеется, у нас остается возможность его уничтожить, но символически победил

именно он, а символическое могущество всегда превосходит могущество оружия и

денег. Это своего рода реванш другого мира. Третий мир никогда не мог бросить

Западу настоящий вызов. И СССР, который в течение нескольких десятилетий был для

Запада воплощением Зла, теперь постепенно и демонстративно становится на сторону

Добра, на сторону умеренного правления (по восхитительной иронии именно

Советский Союз, хотя мир и не осознает этого, выступает в роли посредника между

Западом и тегеранским Сатаной после того, как в течение пяти лет он защищал

западные ценности в Афганистане).

     Эффект очарования, притягательной силы и одновременно всеобщего отвращения,

вызванный смертным приговором Рушди, похож на феномен внезапной разгерметизации

кабины самолета из-за пробоины или трещины в фюзеляже (даже когда она возникает

случайно, она все равно похожа на террористический акт). Все яростно стремится

наружу, в пустоту в соответствии с разностью давлений между двумя

пространствами.

[125]

     Достаточно пробить брешь, дырочку в тончайшей пленке, разделяющей два мира.

Терроризм, захват заложников - это преимущественно тот акт, который пробивает

эту брешь в искусственно созданной и искусственно защищенной вселенной (каковой

наша вселенная и является).

     Весь современный мир ислама, совсем не похожий на тот, что существовал в

средние века, мир, который надо расценивать в терминах стратегических, а отнюдь

не нравственных или религиозных, сегодня стремится создать пустоту вокруг

западной системы (включая и страны Востока), пробивая время от времени единым

действием или словом в этой системе бреши, через которые все наши ценности

проваливаются в пустоту. Ислам не оказывает революционного давления на западный

мир, он не отваживается на попытку обратить его в свою веру или одержать над ним

победу; он довольствуется тем, что лишает его стабильности посредством вирусной

атаки во имя принципа Зла, которому нам нечего противопоставить, а также путем

постоянной угрозы внезапной разгерметизации и исчезновения воздуха ценностей,

которым мы дышим, что в охраняемой нами вселенной - нашей вселенной - становится

возможным из-за виртуальной катастрофы, порожденной разностью давления между

двумя средами. Верно, что немалая часть кислорода уже улетучилась из западного

мира через разные щели и отверстия. В наших интересах хранить кислородные маски.

[126]

     Вопреки общепринятому мнению, стратегия аятоллы поразительно современна.

Она гораздо современнее нашей, ибо ее суть в том, чтобы вводить в современный

контекст архаичные элементы: ипе fatwa, смертную казнь, проклятие - все равно,

что именно. Все это не имело бы смысла, если бы западный мир был прочен. Но вся

наша западная система, напротив, резонируя, погружается в бездну: она служит

сверхпроводником этого вируса. Как это понимать? Мы снова наблюдаем реванш

Другого Мира: в то время, как мы привнесли в остальной мир достаточно зародышей,

болезней, эпидемий и идеологий, против которых архаичные элементы были

бессильны, сегодня, когда по иронии судьбы события принимают обратный ход, мы,

кажется, остаемся совершенно беззащитными перед маленьким гнусным архаичным

микробом.

     Заложник сам по себе становится микробом. В своей последней книге "Ремесло

заложника" Ален Боске показывает, как частица западного мира, оказавшись в

пустоте, не может и даже не хочет вернуться в свою среду обитания, будучи

обесцененной в своих же собственных глазах, а более всего потому, что и ее

страна, и ее сограждане также унижены своей вынужденной пассивностью,

повседневной трусостью, позорными и по существу бесполезными переговорами.

     Помимо переговоров каждый факт взятия заложника служит доказательством

неизбежной трусости целых сообществ, в случаях, когда речь

[127]

идет о любом их члене. Это безразличие общества порождает безразличное к нему

отношение со стороны каждого индивидуума: именно так мы функционируем на Западе,

это и есть политическая беспомощность, которую безжалостно изобличает стратегия

захвата заложников. Когда какой-либо индивидуум теряет под собой опору,

дестабилизируется вся система в целом. Вот почему заложник даже не может

простить обществу того, что из него мимоходом сделали героя, которого однако тут

же ловко использовали в своих целях.

     Мы не знаем, что творится в голове аятоллы или в сердцах мусульман. Все,

что мы можем - это не поддаваться несостоятельной идее, будто во всем этом

повинен религиозный фанатизм. Боюсь только, что мы недостаточно вооружены, чтобы

принять вызов этого символического насилия в тот самый момент, когда мы пытаемся

исключить Террор из воспоминаний о Французской революции в угоду памяти,

которая, уподобляясь согласию, все больше походит на громоздящееся сооружение.

Что мы можем сделать перед лицом этого нового насилия, если мы пытаемся стереть

насилие из своей собственной истории?

     Мы больше не умеем произносить проклятия. Мы умеем произносить только речи

о правах человека - об этой благоговейной, слабой, бесполезной, лицемерной

ценности, которая зиждется на просвещенной вере в естественную силу

[128]

     Добра, на идеализации человеческих отношений (тогда как для Зла не

существует иной трактовки, нежели само Зло).

     Более того, об идеальной ценности этого Добра всегда говорится в

покровительственной, уничижительной, негативной, реакционной манере. Это есть

сведение Зла к минимуму, предупреждение насилия, стремление к безопасности. Эта

снисходительная и давящая Сила доброй воли помышляет лишь о справедливости в

обществе и отказывается видеть кривизну Зла и его смысл.

     Свобода слова существует лишь тогда, когда это слово является "свободным"

выражением индивидуума. Если же под словом понимать двойственную, сопричастную,

антагонистическую, обольстительную форму выражения, тогда понятие свободы слова

теряет всякий смысл.

     А существует ли право на желание, на необдуманные поступки, право на

наслаждение? Полный абсурд. Так, сексуальное освобождение становится смешным,

когда пытается заговорить на языке права. Наша "знаменательная" Революция

обнаруживает свою смешную сторону, когда начинает рассуждать в терминах прав

человека.

     "Право на жизнь" заставляет трепетать все набожные души до того момента,

пока из него не выводят логически право на смерть, после чего его абсурдность

становится очевидной. Потому что смерть, как и жизнь, есть судьба, фатальность

(счастливая или несчастная), но отнюдь не право.

[129]

     Почему бы не потребовать "права" быть мужчиной или женщиной? Или же Львом,

Водолеем или Раком? Но что значит быть мужчиной или женщиной, если на то

существует право? Очаровательно то, что жизнь поставила вас по ту или другую

сторону, а играть предстоит вам самим. И разрушать это правило символической

игры не имеет никакого смысла. Я могу потребовать права ходить шахматным конем

по прямой, но какой в этом смысл? Права такого рода просто нелепы.

     По жестокой иронии мы дожили до права на труд. До права на безработицу! До

права на забастовку! Никто уже даже не замечает сюрреалистического юмора таких

вещей. Бывает, однако, этот черный юмор прорывается наружу. Такова, например,

ситуация, когда приговоренный к смерти американец требует для себя права на

казнь вопреки всем лигам защиты прав человека вместе взятым, бьющимся за его

помилование. Это уже становится интересным. В списке прав человека имеются,

таким образом, неожиданные разночтения: израильтяне, будучи жертвами во все

времена, требуют в качестве права держать у себя преступников. И получить,

наконец, официально допустимый уровень преступности.

     Нет никаких сомнений в том, что СССР сделал огромный шаг на пути соблюдения

прав человека (гораздо больший, нежели это было в Хельсинки или где-либо еще)

благодаря Чернобылю, землетрясению в Армении и гибели атомной подводной лодки:

Семинарская и святоотеческая библиотеки

Предыдущая || Вернуться на главную || Следующая
Полезная информация: