К ЖИВШИМ ВМЕСТЕ С ДЕВСТВЕННИЦАМИ.

_{К предыдущей странице}       ^{Оглавление}       _{К следующей странице}

      У ПРЕДКОВ наших были две причины, по которым женщины жили вместе с мужчинами; одна заключается в браке, - причина и древняя, и справедливая, и основательная, как происшедшая от законодателя Бога: сего ради, говорит он, оставит человек отца своего и матерь и прилепится к жене своей, и будета два в плоть едину (Быт. II, 22); а другая заключается в прелюбодеянии, - причина и новейшая в сравнении с той, и несправедливая, и беззаконная, как происшедшая от лукавых демонов. А в наш век выдумав еще некоторый третий образ жизни, новый и странный, и приводящий в великое затруднение желающих найти ему причину. Есть такие люди, которые принимают к себе безбрачных отроковиц, не вступая в брак и не сочетаваясь с ними, оставляют их навсегда в своем доме и держат их при себе до глубокой старости, не для рождения детей, - ибо не сочетаются с ними, как они говорят, - и не из распутства, ибо сохраняют их невинными, как они утверждают; а если кто-нибудь спросит о причине, то хотя они представляют и измышляют много причин, но основательной и уважительной, по моему мнению, не имеют ни одной. Впрочем, о тех или других предлогах и мы пока говорить не будем, а укажем ту причину, какую мы сами особенно подозреваем. Какая же эта причина? Во всяком случае, если я уклонюсь от цели, желающие из вас могут удержать меня. Итак какая эта причина? Мне кажется, что для них есть некоторое удовольствие жить вместе с женщинами не только по закону брака, но и без брака и сочетания. Если же я думаю неправильно, то не имею ничего и против этого; я высказываю вам пока собственное мое мнение, и, может быть, не только мое, но и их самих, а что и им так же кажется, видно из следующаго. Они, конечно, не оставляли бы без внимания столь великой молвы и столь великих соблазнов, если бы удовольствие от этого сожительства не действовало на них сильно и властно. Если же кто-нибудь был бы не доволен такими нашими словами, то я попрошу простить нас и не гневаться; ибо добровольно и необдуманно я ни решился бы навлечь на себя негодование. Я не так жалок и несчастен, чтобы желать напрасно оскорблять всех; но я весьма жалею и скорблю, видя, как и слава Божия унижается и спасение многих мало по малу погибает из-за этого удовольствия. Что такое сожительство приятно для них и сопровождается сильнейшею любовию, нежели сожительство по закону брака, слыша об этом теперь, вы может быть смущаетесь, но после доказательства и сами согласитесь. С законною женою совокупление, как безпрепятственное, ослабляет страсть, и часто производит в муже пресыщение и укрощает неумеренную похоть. Кроме того болезни чревоношения и рождения, рождение и воспитание детей, и следующия за ними частыя болезни, изнуряющия тело и измождающия цвет юности, ослабляют действие удовольствия. А с девственницами не бывает ничего подобнаго; нет ни совокупления, которое может укротить и подавить естественную похоть, ни болезни рождения и воспитание детей не изнуряют плоти, но долго сохраняют оне себя цветущими, оставаясь непричастными ничему подобному. У брачных после родов и воспитания детей тела делаются более слабыми; а те и до сороковаго года остаются сходными с юными девами; посему у живущих вместе с ними возбуждается похоть вдвойне, и оттого, что не дозволяется подавлять страсть совокуплением, и от того, что причина возбуждающая страсть, долго остается очень сильною. Такой я подозреваю предлог к этому сожительству. Впрочем, не будем негодовать на них и гневаться; потому что никто, желая возстановить больного, не делает этого с гневом и истязанием, но подает лекарство с заботливостию и увещанием. Если бы нам предлежало наказывать и мы занимали бы положение судей, то должно было бы и выражать негодование; но если, оставив это, мы принимаем положение врачей и попечителей, то следует увещевать и просить и, когда нужно, касаться самых колен (больного), чтобы достигнуть желаемаго. Посему, как врачи, желая отклонить больных от вредных, хотя и доставляющих удовольствие, или явств, или питий, прежде всего убеждают их, что эти предметы производят вместе с вредом и великую неприятность; так и мы поступим, внушая им, что это приятнейшее для них сожительство причиняет великую гибель и нисколько не лучше ядовитых веществ. И хотя, повидимому, оно доставляет некоторую сладость, но вливает в услаждающуюся душу великую прикровенную неприятность и горечь; и такое убеждение посодействует удалению от этого. Кто разлучается с любимою женщиною по страху и необходимости, тот делается еще более страстным любителем и, может быть, опять возвратится к тому же; а кто узнает предмет и удалится от него, как от вреднаго и горькаго, тот не возвратится к нему опять, так как приговор собственнаго его мнения подействует на него сильнее всякой необходимости. Как же мы убедим их, что это дело не только вредное, но и горькое? Как же иначе, если не свойством самых предметов? Итак спросим их: если бы кто-нибудь, приготовив роскошную трапезу, наполненную множеством приятнейших явств, с великою угрозою запретил касаться чего-либо из предложеннаго, то неужели решился бы кто-нибудь сидеть подле такой трапезы и мучиться? Я не думаю; ибо не столько удовольствия он получил бы от созерцания, сколько неприятности потерпел бы от запрещения. И что, если бы кто-нибудь, показав жаждущему и мучимому жаром чистый и светлый источник, не позволил не только вкусить от него, но и коснуться концами пальцев, могло ли бы что-нибудь быть неприятнее такого наказания?

      2. Здесь, я думаю, никто не станет противоречить мне. Это зло столь велико, что и из внешних (язычников) те, которые особенно искусны были разсуждать об этом, т. е., о свойствах удовольствия и печали, пожелав представить кого-либо сильно наказываемым, представляли не иначе, как следующим образом: составив басню, они выводили в этой басне человека [1], которому следовало подвергнуться крайнему наказанию, и, не делая с ним ничего другого, предлагали ему всякия явства и показывали мимотекущую воду, не позволяя однако пользоваться ничем из этого: как только он протягивал руку, все видимое им удалялось; и это происходило постоянно. Таков был способ наказания по басне язычников. И один из философов [2], увидев, как некто из живших вместе с ним поцеловал красиваго мальчика, с удивлением сказал: этот и в огонь легко бросился бы, решившись воспламенить в самом себе поцелуем такую пещь. Впрочем, я не могу утверждать, что те люди целуют или обнимают своих сожительниц; если же некоторые стали бы обвинять их в этом, то я постараюсь показать, что, если они доходят и до этого, то навлекают на себя мучение еще тягчайшее вышесказаннаго. Если одно только созерцание производит такую скорбь, то когда вместе с тем бывает и прикосновение, т. е., наслаждение гораздо более ощутительное, чем производимое зрением, то оно поднимает больший пламень, производит тягчайшее томление и сильнее разъяряет (внутренняго) зверя. Ибо, чем более мы усиливаем похоть и чем больше доставляем ей пищи, тем более усиливается в нас и томление. Как сидящий подле трапезы и источника мучится не столько при созерцании их, сколько тогда, когда, имея позволение и касаться их рукою, не имеет возможности вкушать их; так точно и те, имея возможность касаться тел девственниц, мучатся от этого прикосновения более, нежели от созерцания, испытывая неприятнейшее томление от несочетания с ними. Но нужно ли доказывать это внешними примерами? Есть определение Божие, которое сильнее всех их доказывает, что это действительно так. Бог, желая наказать Адама, поселил его не далеко от рая, но близ него самаго, чтобы он имел постоянным наказанием - созерцание вожделеннаго места, непрестанно взирая на него, но не имея дозволения пользоваться им. Может быть, кто-нибудь скажет: если это дело по свойству своему столь неприятно, то почему же многие с таким рвением предаются ему? На это я мог бы сказать, что это самое и служит величайшим доказательством крайней их болезни. Обыкновенно больные позволяют себе какое либо пустое и кратковременное удовольствие и чрез это навлекают на себя продолжительное страдание. Это можно видеть на больных горячкою, которые, не желая потерпеть немного, при кратковременном облегчении вкушают запрещенныя пития и яства и делают болезнь свою долговременною и жесточайшею. А здоровым должно не от больных заимствовать мнения о вещах; ибо, если мы будем следовать им, то будем осуждены и врачебной наукой и философией. И не только в горячке и в отношении к женщинам испытывают это, но и в отношении к деньгам и ко всему прочему бывают такие больные. Так, привязанные к деньгам, хотя знают, что уделяющие здесь эти маловажные предметы нуждающимся получат там безчисленныя блага, однако удерживают их и зарывают, и предпочитают лучше лишиться всех благ за свое пустое и кратковременное удовольствие, нежели избавиться от вечнаго мучения и приобрести безсмертную жизнь за временное их презрение. Точно в такой же болезни находятся и те: не решаясь немного воздержаться от малой похоти очей, они навлекают на себя нестерпимый огонь; и чем более думают получать удовольствия, тем более запутываются в зле, по коварству диавола, производящаго это для продолжения и усиления пламени, так что пламенея они и услаждаются и мучатся, производя какое-то странное смешение чувств в душах своих.

      3. Если же кто будет обвинять нас в невоздержности за эти слова, - мужи доблестные, и живя с женщинами, будто бы ничего худого от этого не терпят, - то я ублажаю таких людей и сам хотел бы иметь столько же силы; я верю, что могут быть даже такие люди; но я хотел бы, чтобы обвиняющие нас могли доказать, что молодой человек, цветущий телом, живя вместе с юною девою, вместе сидя и обедая, и беседуя с нею целый день, - не распространяюсь ни о чем прочем, неприличном смехе и хохоте, и нежных выражениях, и о прочем, о чем даже и говорить, может быть, неприлично, - что он, живя с нею в одном и том же доме, разделяя с нею трапезу и беседы и с великою свободою многое принимая от ней и сам сообщая ей, не испытывает ничего человеческаго, но остается чистым от порочнаго пожелания и удовольствия; я хотел бы, чтобы обвиняющие нас могли убедить нас в этом, но они и сами не хотят убеждаться, и нас, обличающих это, провозглашают безстыдными, больными одною и тою же с ними болезнию и прикрывающими собственную порочность. Какое, говорят они, нам дело до этого? Мы не виновны в безумии других, и, если кто безразсудно соблазняется, мы не заслуживаем наказания за его безумие. Но Павел не так говорил, а заповедал обращать внимание, хотя бы кто соблазнялся без вины (соблазняющих), хотя бы по немощи. Мы тогда только освобождаемся от наказания, назначеннаго соблазняющим, когда от соблазна происходит другая польза, большая вреда, причиняемаго соблазном; если же этого нет, а происходит один только соблазн для других, основательно ли будут они соблазняться, или не основательно, или по немощи, то кровь их падает на нашу голову и от наших рук Бог взыщет души их. Посему, чтобы мы и не всегда заботились о соблазняющихся, и не всегда презирали их, Христос постановил для нас некоторыя ограничения и правила, и Сам соблюдал то и другое в надлежащее время. Так, когда Он беседовал о свойстве яств и объяснял, что они по природе своей чисты, и освобождал от иудейской разборчивости в них, и когда Петр пришел и сказал: соблазнишася, то Он отвечал: остави их, и не только презрел их, но и осудил, сказав: всяк сад, егоже не насади Отец мой небесный, искоренится (Матф. XV, 12-14). Таким образом Он отменил закон о яствах. Когда же требовавшие дидрахмы, приступив к Петру, говорили: учитель твой не даст ли дидрахмы, то Он не поступил так же, как в отношении к первым, но принимает во внимание соблазн и говорит: но да не соблазним их, шед на море, верзи удицу, и, юже прежде имеши рыбу, возми, и отверз уста ей, обрящеши статир: той взем даждь (им) за мя и за ся (Матф. XVII, 24-27). Видишь ли, как Он и заботился и не заботился о соблазняющихся? Здесь не было неотложной нужды открыть славу Единороднаго; как (могло быть) это, когда Он еще старался прикрывать ее и заповедывал не говорить народу, что Он - Христос? От уплаты дидрахмы не было никакого вреда, а от неуплаты ея произошло бы великое зло; ибо тогда стали бы отвращаться от Него, как властолюбца, возмутителя, врага всего государства, и подвергающаго других крайним опасностям. Посему и от тех, которые сами хотели взять и сделать Его царем, Он отошел далеко, желая отклонить от этой мысли окружавший Его народ. А там совершалось необходимое дело; посему Он с пользою и благовременно ради большага блага не обратил внимания на соблазн. Тогда уже благовременно было - стремившихся восходить к высочайшему любомудрию не останавливать из угождения иудеям, но направлять к душевной чистоте, так как время призывало к этому, не задерживать соблюдением заповедей касательно тела, но освободить от этой неважной заботы. Так и Павел иногда не обращает внимания на соблазняющихся, а иногда обращает, следуя Учителю, и говорит: аз во всем угождаю, не иский своея пользы, но многих, да спасутся (1 Кор. X, 33). Если же Павел презирал собственную пользу, чтобы оказать пользу другим, то какого не будем достойны наказания мы, не желая даже отстать от вреднаго нам самим для доставления пользы другим, но охотно погубляя вместе с собою и других, тогда как можно было бы спасти и себя и других? Посему он, когда видел великую пользу, превышающую вред от соблазна, то не обращал внимания на соблазняющихся; а когда не было никакой пользы, но мог произойти один только соблазн, то решался делать, и терпеть все, чтобы не произошел этот соблазн. Не разсуждал он так, как мы, и не говорил: почему они немощны, почему безразсудно впадают в соблазн? - но по тому самому особенно и щадил их, что они безразсудно впадают в соблазн, что они - немощные.

      4. Какую, скажи мне, основательную причину может представить соблазняющийся тем, кто ест мясо и пьет вино, тогда как это издревле дозволено законом Божиим? И однако, когда кто-нибудь соблазнялся этим, то Павел воздерживался и от этого: не имам ясти мяса и пить вина, говорил он, да не соблазню брата моего (1 Кор. VIII, 13). Он не говорил того, что говорим мы: разве я буду виновен в неразумии других? - и: если кому угодно соблазняться напрасно, то разве я должен терпеть наказание? Между тем, если бы он и сказал это, то сказал бы с большею справедливостью, нежели мы; ибо соблазняющийся этим весьма безразсуден и безумен; а соблазняющийся тем мог бы представить много справедливых и основательных причин; однако Павел, который мог сказать это справедливее нас, не сказал, но взирал только на одно, на спасение ближняго. И посмотри на его превосходство; он не сказал: однажды, или дважды, или столько-то и столько времени, но: во веки, говорит, не имам ясти, если другой соблазняется. А чтобы ты не подумал, что он ограничивался этим, он прибавил и еще нечто больше того; сказав: добро не ясти мяс, ниже пити вина, он прибавил: ни о немже брат твой претыкается, или соблазняется, или изнемогает (Римл. XIV, 21). И еще посмотри на мудрость учителя: оставив немощнаго, он прежде того исправляет сильнаго; потому что последний бывает причиною немощи перваго, имея возможность исцелить болезнь и не делая этого. Но что я говорю о немощных братиях? Даже об иудеях и язычниках он заповедует иметь такую же заботливость; безпреткновени, говорит, бывайте Иудеем и Еллином и Церкви Божией (1 Кор. X, 32). Итак, чем сильнейшим ты считаешь себя и нисколько не испытывающим вреда от такого сожительства, тем более ты делаешь себя обязанным расторгнуть эту связь. Чем ты сильнее, тем справедливее было бы тебе поддержать слабейшаго. Итак, если сам ты слаб, то перестань делать это для себя самого; а если ты очень силен, то - для слабаго; ибо сильному должно быть сильным не только для се5я, но и для других. Если же ты, считая себя сильным, презираешь немощь другого, то ты подвергнешься двойному наказанию, и за то, что ты не предохранил его, и за то, что для предохранения его имел великую силу; ибо каждый из нас ответствует за спасение ближняго. Посему нам и заповедаю не своего искать, но еже ближняго (1 Кор. X, 24), потому что мы куплены ценою (1 Кор. VI, 20); а Искупивший нас заповедал это для общей нам пользы. Эта польза бывает не тогда, когда мы спасаем только собственные члены, но когда поставляем и других в большую безопасность. Итак, сколько бы ты ни разсуждал, но самыми делами обличаешься, что получаешь немаловажный вред от такого сожительства. Когда я вижу, что ты не отстаешь от этого, пренебрегаешь множеством претерпеваемаго вреда и не обращаешь внимания на многих осуждающих тебя, но и собственную славу попираешь ногами, и общество церковное подвергаешь великой укоризне, и уста неверных отверзаешь, и на всех навлекаешь дурную молву, - столько вообще от такого сожительства зол, а блага для вас никакого, от разлуки же прекратилось бы все это зло и было бы приобретено много других благ, и однако ты не хочешь разлучиться! - то как я буду в состоянии убедить осуждающих, что ты свободен от всякаго пристрастия и чист от порочнаго пожелания? Впрочем не буду спорить об этом; даже допустим, что ты остаешься чистым и при сожительстве; однако, и блаженный Иов не осмеливался приписать себе такого могущества и любомудрия, но и он, отличившийся всякими добродетелями, избавлявшийся от всех сетей диавола, первый и один только оказавший такое терпение, превзошедший всякое железо и адаманта твердостию души своей, и низложивший силу диавола, так боялся той борьбы и считал столь невозможным живущему вместе с девицею оставаться неврежденным и чистым, что держал себя весьма далеко не только от такого сожительства, но и от простого и случайнаго лицезрения, и завет положил очам своим, чтобы не смотреть на девицу; ибо он знал, хорошо знал, что не только живущему вместе, но и пристально взирающему на лице девицы трудно, а может быть и невозможно - избежать проистекающаго отсюда вреда; посему и говорил: да не помышлю на девицу (Иов. XXXI, 1).

      5. Если же Иов кажется тебе малым для твоего соревнования, хотя мы недостойны и гноища его, если ты считаешь этот пример ниже величия души своей, то представь велегласнейшаго проповедника истины - Павла, который прошел всю вселенную и мог сказать такия, исполненныя великой мудрости слова: живу же не ктому аз, но живет во мне Христос (Гал. II, 20), и: мне мир распяся, и аз миру (Гал. VI, 14), и: по вся дни умираю (1 Кор. XV, 31), и однако, после такой благодати Духа и совершения таких подвигов, после невыразимых опасностей и по достижении любомудрия, для внушения нам и объяснения, что, доколе мы дышем и облечены этою плотию, нам нужны подвиги и труды, и что без трудов никогда нельзя сохранить целомудрие, но для этой победы нужно нам много старания и усилий, говорил так: умерщвляю тело мое и порабощаю, да не како, иным проповедуя, сам неключим буду (1 Кор. IX, 27). В этих словах он указывает на возмущение плоти и раздражение похоти, на постоянную борьбу и подвижническую жизнь свою. Посему и Христос, объясняя трудность этого дела, не просто запрещал взирать на лица женщин, но и угрожал наказывать взирающих наказанием прелюбодеев. Когда же Петр сказал: лучше есть не женитися, то Он не заповедал не жениться, но, выражая тяжесть этого дела, сказал: могий вместити, да вместит (Матф. XIX, 10-12). И в наше время мы слышим, что многие, обложившие все тело свое железом и одевшиеся во вретище и ушедшие на вершины гор, и постоянно живущие в посте и всенощных и неусыпных бдениях, и оказывающие всякую строгость в жизни, и не позволяющие никому из женщин входить в свои хижины и пещеры, и таким образом соблюдающие самих себя, едва преодолевают неистовство похоти. А ты говоришь, что, когда видишь живущаго вместе с девственницею и привязаннаго к ней, и забавляющагося с нею, и готоваго скорее отдать свою душу, нежели сожительницу, и потерпеть и сделать все, нежели разлучиться с возлюбленною, ты не веришь ничему дурному и считаешь это не делом похоти, а благоговения. Но, удивительный человек, такое состояние свойственно не существам, облеченным телами, а имеющим жизнь одинаковую с камнями. Ты не веришь, может быть, по своему великому целомудрию; а я слышал от некоторых разсказывавших, что многии чувствовали некоторую страсть и к изваяниям и камням. Если же иногда грубое изваяние и одно изображение имеет такую силу, то когда вместе с изображением будет предстоять и нежное тело, какого не произведет оно неистовства? Как же не думать, что осуждающие говорят справедливее, нежели вы, защищающиеся? Что правдоподобнее, скажи мне: чувствует ли мужчина похоть к женщине, или не чувствует? Конечно, чувствует, скажем мы. Еще: когда множество основательных причин побуждает разлучиться, а он не исполняет этого, но подвергает себя не чему-либо доброму, а безчисленным укоризнам и неприятностям от своих и чужих, то что вероятнее, с добрым ли намерением он терпит это, или с дурным? Конечно, скорее с дурным, скажет всякий. Впрочем не будем спорить об этом, но допустим, что соблазняющиеся соблазняются неосновательно и несправедливо, а тщетно и напрасно; для чего, скажи мне, ты живешь вместе с девственницею? Конечно, такое сожительство вошло в обычай не почему-либо иному, как по любви и пристрастию: отними это, и прекратится потребность такого дела; ибо какой мужчина без этой потребности решился бы переносить женскую изнеженность и обидчивость, и другие недостатки этого пола? Посему и Бог в начале вооружил женщину этою особою силою, зная, что она подверглась бы великому презрению, не оказывая такого влияния, и что никто, оставаясь чистым от похоти, не решился бы жить вместе с нею. Если и теперь, при такой потребности и многих других пользах (ибо оне и рождают детей, и берегут дом, и оказывают много других важнейших услуг), если и теперь оне, оказывая столько и таких услуг мужчинам, часто бывают презираемы и изгоняемы из дома, то как оне могли бы для нас быть вожделенными без похоти, притом подвергая нас столь многим укоризнам? Итак, или скажите причину сожительства, или необходимо - подозревать не иную какую-нибудь, а именно порочную похоть и предосудительное удовольствие.

      6. А что, если мы в состоянии будем, скажите вы, представить основательную и справедливую причину, тогда не окажется ли, что ты напрасно сказал это о нас? Без сомнения, вы не представите ни одной такой; впрочем, я желал бы узнать, не можете ли вы представить хотя некоторую тень основательной причины. Эта девственница, говорите вы, беззащитна, не имеет ни мужа, ни попечителя, часто даже ни отца, ни брата, и нуждается в том, кто бы оказывал ей помощь, утешал ее в одиночестве, везде защищал и поставлял в совершенной безопасности и в пристани. В какой безопасности и в какой пристани? Я вижу здесь подводный камень не укрощающий, а воздымающий волны, и пристань не утишающую бури, но производящую и не существовавшия треволнения. Как же вы не стыдитесь, не закрываетесь, представляя такое оправдание? Если бы даже не происходило от этой услужливости никакого ни осуждения, ни вреда, ни соблазна, но можно было делать это без дурной молвы, и тогда не были ли бы вы жалки, умножая ея богатство, упражняя ее в любостяжании, вовлекая ее в разныя дела, и располагая ее к мирским заботам, исправляя для ней должность экономов, опекунов и каких-то торговцев? Очень жалки, потому что вы не будете в состоянии беседовать о нелюбостяжательности и внушать презрение к имуществу, употребляя все меры к тому, чтобы сохранилось и умножилось имущество и прибывали доходы к доходам, сделавшись для этих женщин как бы прикащиками и поверенными, хотя и безполезными. Не благородны ваши надежды, когда вы, получившие заповедь нести крест и следовать Христу, отвергнув крест, как изнеженные воины (бросают) щиты, сидите около прялки и корзинки, другим постыднейшим образом начав проводить настоящую жизнь; ибо не так постыдно вступившим в брак заниматься этим, как постыдно вам, когда вы, притворяясь, будто отказались от настоящих благ, под другим именем опять предаетесь тому же. Потому нас повсюду и считают сластолюбцами и тунеядцами, льстецами и женскими угодниками, что мы, отвергнув все благородство, данное нам свыше, меняем его на земное раболепство и унижение. Некогда доблестные мужи (апостолы) не принимали на себя обязанности раздавать деньги вдовицам, хотя тогда был такой ропот из-за неимения никакого распорядителя, но, считая это дело ниже своего любомудрия, поручили его другим; а мы не стыдимся умножать чужое богатство ко вреду владеющих им, оказываясь нисколько не лучше евнухов, занимающихся этим, тогда как мы должны каждый день охранять кровь и души (свои) от сильнаго оружия (врагов). Что же, скажете, неужели не нужно обращать внимание, когда все имущество девственницы расхищается, уносится и увозится родственниками и слугами, чужими и своими? Хорошее же дадим мы девственнице вознаграждение за то, что она не вступила в брак и не возлюбила настоящаго мира, но вместо всего избрала Христа, допустив ее преклоняться пред желающими лишить ее имущества! - Но не лучше ли было бы ей вступить в брак и предоставить супругу своему распоряжаться такими делами, нежели, оставаясь безбрачною, попирать обеты, данные Богу, оскорблять столь честное и почтенное дело, увлекать и других в круговорот собственных зол? Как же ты говоришь, что она вместо всего избрала Христа, когда Христос взывает и говорит: не можете Богу работати и мамоне (Матф. VI, 24)? Как ты (говоришь о том), чтобы возненавидеть мир и настоящия блага, убеждая предаваться мирским пожеланиям? Кого и из замужних ты будешь в состоянии убеждать к презрению имущества, собирая богатство для девственницы? А ей самой оставишь ли возможность постоянно и непрерывно предстоять пред Господом, употребляя всю жизнь и ревность на дела ея? Когда будет в состоянии девственница любомудрствовать, видя, как ты, мужчина, являешься негодующим, если расхищаются ея деньги? Как она будет терпеливо взирать на потери, видя, что ты и делаешь и терпишь все для того, чтобы умножить для нея настоящее богатство? Не такое освобождение от дел заповедует нам Бог, но соединенное с презрением богатства, с отречением от всего житейскаго. А вы не допускаете и не дозволяете действовать этому закону Божию. Что же, скажете вы, если она имеет нужду в покровительстве других и терпит много непристойнаго, неужели такое покровительство недостойно девственницы? Ничто так не недостойно девственницы, как обогащаться и развлекаться множеством дел. А что (скажете), если она станет приказывать что-нибудь другое, например, отдавать золото в рост, и, пригласив нас и не получив нашего согласия, обратится поэтому к другим, - не будем ли мы виновны? Что, если она станет предпринимать какия-нибудь другия рабския и непристойныя торговыя дела и потом, не получив нашего согласия на содействие, прибегнет к помощи кого-либо другого, не будем ли мы достойны осуждения? Нет, но будете еще достойны похвалы; ибо противоположное было бы достойно осуждения и порицания, т. е. согласие на эти дела и содействие им. Хочешь ли, чтобы деньги ея не были уносимы и расхищаемы? Убеди ее сложить их там, где она не будет нуждаться в мужчине для их охранения и где они останутся навсегда нерастраченными. Если же она захочет заниматься (житейскими) делами, то для чего шутить предметами нешуточными? Подлинно, если девственница станет заниматься такими делами, то это значит играть в игру, приносящую не удовольствие, а смерть. Когда, обрекши себя на такие подвиги, она и после того станет заниматься всем, недостойным такого обета, то ее постигнет большее наказание, тягчайшее мучение. Разве ты не слышал, какой закон постановил для ней Павел, или лучше, говоривший чрез него Христос: разделися жена и дева: непосягшая печется о Господних, да будет свята и телом и духом (1 Кор. VII, 33-34)? А вы не допускаете этого, выслушивая все их желания скорее наемных невольников. Так, скажете; но что, если она борется с крайнею бедностию? О богатых это хорошо сказано тобою; а поддерживать тех, которыя находятся в бедности и великой безпомощности неужели предосудительно? Если бы вы не приводили и не ввергали их в пропасть погибели, то это было бы и желательно; но, если ты делаешь это из повиновения Повелевшему помогать бедным, то имеешь для этого множество братьев; там прояви эту добрую деятельность, где не будет ничего соблазнительнаго; а здесь милостыня хуже всякой жестокости и безчеловечия. Ибо какая польза, когда ты тело будешь питать, а душу изнуришь, когда дашь одежду, а возбудишь подозрение, постыднейшее наготы, когда в телесном доставишь пользу, а во всем духовном причинишь вред, когда, доставив ей благополучие на земле, лишишь ее небес? Какая же милостыня, когда унижается слава Божия, когда бывает безчестие и посрамление, осмеяние и порицание и самой получающей милостыню, и многих других, соблазняющихся ею? Это - дело не милосердной, а безчеловечной и жестокой души. Ибо, если бы это было делом милосердия и человеколюбия, то надлежало бы совершать это в отношении к мужчинам.

      7. Но женщины, скажете вы, нуждаются в большем покровительстве; мужчины же имеют от природы много удобств. Однако, и между мужчинами есть много таких, которые слабее женщин и по преклонной старости, и по болезни, и по убожеству телесному, и по жестоким недугам, и по некоторым другим подобным причинам; но так как вы особенно печетесь о женщинах как слабейшем поле, и весьма милостивы и сострадательны к ним, то теперь мы не оставим без внимания и эту причину, и укажем вам на такия предприятия, которыя и свободны от всякаго осуждения, и доставят вам большую награду. Есть женщины, одне - ослабевшия от старости, другия - лишившияся рук, иныя - убогия глазами, иныя - подвергшияся другим различным и разнообразным страданиям и тягчайшему из страданий - бедности; ибо бедность и совершенная скудость усиливает у них болезни телесныя; а с другой стороны, и самая бедность делается от них более тяжелою и более несносною. Выходи же на уловление этих (бедных) и собирай их; или лучше, тебе не нужно и трудиться над собиранием их; оне предстоят в готовности пред всеми, желающими простирать руку помощи. Если ты имеешь деньги, издерживай на них; если ты силен, здесь подавай помощь силами телесными; много и здесь ты увидишь нужд, требующих и телесной помощи, и траты денег и хлопот; ибо нужно и жилища доставить им, и лекарства приготовить, и постелю и одежды купить, и годную пищу и все прочее приобрести, хотя бы таких больных было только десять женщин; а теперь наш город наполнен ими и найдешь их тысячу и вдвое больше того. Вот нуждающияся в покровительстве, вот - одинокия, а вот - поверженныя на землю; вот это - милостыня, это - человеколюбие, это - служит к славе Божией и доставляет пользу и взирающим, и страдающим, и благодетельствующим. Подлинно справедливее было бы оказывать помощь более слабым, нежели сильным, престарелым, нежели молодым, не имеющим необходимаго пропитания, нежели имеющим достаточное состояние, ненавидимым многими по причине несносных страданий, нежели любимым многими, имеющим возможность отогнать и нанесенное огорчение и доставить добрую славу, нежели причиняющим огорчения. Покажи же, что ты делаешь это для Бога, и позаботься об этих людях. Но если ты не хочешь таких даже видеть во сне, а красивых и молодых везде отыскиваешь и, руководясь одною непростительною причиною этой непристойной ловитвы, представляешь другую, кажущуюся благопристойною, т. е., покровительство, то, хотя бы ты обманул людей, не обманешь неподкупнаго судилища, делая это по одной причине, а представляя другую. Вы говорите, что делается все для Бога, а делаете то, что свойственно врагам Божиим; ибо делать то, чрез что имя Его злословится и хулится, свойственно врагам Божиим. Впрочем, я сделаю и другое соображение. Положим, что говорящий это говорит правду и что он чист от всякой похоти и принимает на себя такое покровительство не по чему-либо иному, а по одному только благочестию; но и при этом мы найдем, что он не избавится от наказания. Если бы не было других случаев, в которых следовало бы показать и свое благочестие и сделать это без соблазна для душ других, и тогда не надлежало бы делать то, от чего бывает больше вреда, нежели пользы. Разве безразличное дело, скажи мне, покровительствуя одной или двум девственницам в нуждах телесных, соблазнять безчисленное множество душ? Впрочем, это еще не столь тяжкая вина; но когда ты можешь найти безчисленное множество путей, чуждых нарекания и свободных от соблазнов и представляющих больше пользы, то для чего ты сам себя запутываешь в эти дела тщетно и напрасно, и теряешь пользу и действуешь с опасностию и безчестием, тогда как можно - с безопасностию и великою славою? Разве ты не знаешь, что жизнь христианина повсюду должна сиять светло, и кто посрамил свою честь, тот уже во всем будет безполезен и себе не может приобрести ни в чем великой пользы, хотя бы он иногда и совершал великия дела? Аще соль обуяет, говорит Господь, чим осолится (Матф. V, 13)? Бог желает, чтобы мы были солию, светом и закваскою, так чтобы и другие могли получать от нас пользу. Если люди, живущие безукоризненно, едва могут вразумлять безпечных, то, если мы будем подавать им повод (ко греху), не будем ли мы во всех отношениях виноваты в их погибели? Подлинно, как живущему развратно никогда невозможно спастись, так и навлекшему на себя дурную славу невозможно избежать наказания. Даже, - если можно сказать нечто дивное, - кто совершит великие грехи, но сделает это незаметно и никого не соблазнит, тот подвергнется меньшему наказанию, нежели согрешивший легче, но с дерзостию и с соблазном для многих.

      8. Чтобы ты не удивлялся сказанному и не считал этого слова преувеличением, мы приведем тебе такое же изречение с неба и представим такой же закон оттуда. Так, блаженному Моисею, кротчайшему из всех людей на земле, другу Божию и большему из пророков (ибо с другими Бог беседовал в притчах, а с ним, как друг с другом), такому и столь великому мужу, терпевшему безчисленныя бедствия в пустыне столько лет, часто подвергавшемуся крайним опасностям и от египтян за иудеев, и от иудеев по их неблагодарности, не другое что-либо воспрепятствовало после тех многих бедствий и безчисленных подвигов получить обетованное, как соблазн, произведенный им на бывших вместе с ним при изведении воды. Это давая разуметь, Бог говорил: понеже не веровасте освятити Мя пред сынми исраилтескими, сего ради не введете вы сонма сего в землю, юже дах им (Числ. XX, 12). Хотя он и прежде того оказывал некоторое непослушание (ибо он однажды и дважды противоречил Богу, быв посылаем в Египет, и после этого в пустыне оказал неверие, когда говорил: шесть сот тысящ пеших людей, и ты рекл еси: мяса им дам (ясти), и будут ясти месяц дней: еда овцы и волы заколются им, или вся рыбы морския соберутся им, и доволно будет им (Числ. XI, 21, 22), и после того опять противился и отказывался от управления народом, однако ничто из всего этого не могло лишить его предстоявших наград, а только один случай при изведении воды; потому что этот поступок, хотя по существу своему был маловажное тех, но по вреду для других был гораздо важнее их. Те происходили наедине и тайно, а этот грех был совершен явно и при всем народе. Посему и Бог, обличая, выразил это в словах: понеже не веровасте освятити Мя пред сынми исраилтескими, раскрывая сущность этого греха его и объясняя, почему он был непростительным. Если же это подвергло падению такого мужа, то нас, червей и существ ничтожных, как не низвергнет это и не погубит? Ничто так не оскорбляет Бога, как то, когда хулится имя Его. И иудеев Он за это непрестанно обличал: яко Мое имя оскверняется (Иса. XLVIII, 11); и еще: вы скверните е (Малах. I, 12); и еще: вас ради имя Мое хулится во языцех (Иса. LII, 5); и таково было Его попечение, чтобы этого не было, что Он часто спасал и недостойных, чтобы того не случилось. Сотворих, говорит Он, да имя Мое не осквернится; и еще: не вам Аз творю, доме исраилев, но да имя Мое не осквернится (Иезек. XX, 9. XXXVI, 22). И Павел желал быть отлученным (от Христа) для славы Божией, и сам Моисей просил изгладить его из книги для славы имени Божия; а вы не только не хотите ничего потерпеть, чтобы отстранить богохульство, но делаете все, чем еще умножаете его и увеличиваете каждый день. Кто же оправдает вас? Кто простит вас? Никто. А такое попечение Бога и святых о том, чтобы не хулилось имя Его, оказывается не потому, чтобы Бог имел нужду в прославлении от нас (ибо Он вседоволен и совершен), но потому, что от такой хулы происходит великий вред для людей. Когда пред ними хулится имя Божие и слава Его, то оно уже не приносит им никакой пользы; если же Бог хулимый не доставляет им никакой пользы, то гораздо более - мы.

      9. Итак, будем всячески стараться, чтобы не подавать никакого повода к соблазну; но, если станут порицать нас несправедливо, будем убеждениями опровергать обвинения, и подражать святым, которые оказывали такую ревность о славе Божией, что презирали собственную славу для Божией. Не будем думать, безразсудно оставив и презрев все, будто для оправдания нашего достаточно, если мы скажем, что мы купили для девственницы одежду и обувь и хорошо устроили все прочее, относящееся к телесному ея спокойствию. А кто, скажете, будет заниматься нашими домашними делами, кто будет смотреть за имуществом, кто будет распоряжаться, когда мы находимся вне дома, а жены в нем нет? Ибо и это говорят, хотя вопреки прежнему и более постыдно, не заботятся ни о чем и не стыдятся, говоря все без разбора, подобно пьяным. Посему и мы не станем тяготиться, - хотя слова их таковы, что не заслуживают никакого ответа, - не станем тяготиться ответом, и кротко будем говорить с ними, пока не избавим их от этого опьянения, сколько возможно для нас. Я стыжусь и краснею, начиная опровергать те возражения, которыя они не стыдятся говорить; однако, надобно перенести этот стыд для пользы не стыдящихся; ибо нелепо было бы, осуждая их за презрение к соблазняющимся братиям, самим нам по стыду оставлять без внимания их исцеление. О каких, скажи мне, говорится домашних делах, для наблюдения за которыми считаются необходимыми услуги девственницы? Разве есть у тебя множество иноземных и недавно купленных рабынь, которых нужно руководить и приучать к пряже и к другим работам? Или есть у тебя хранилища множества денег и драгоценных одежд и нужно, чтобы в доме постоянно сидел сторож и глаза девственницы берегли их от злонамеренных слуг? Или часто даются обеды и пиршества, и нужно, чтобы дом был украшаем, а повара и служащие при трапезе находились под надзором девственницы? Или бывают разнообразныя и непрестанныя издержки, и нужно кому-нибудь постоянно наблюдать, чтобы одно тщательно сохранялось, а другое не исчезало из дома напрасно? Ничего такого не говорится, но только то, чтобы для себя она наблюдала за шкатулкою, одеждою и прочим скудным имуществом, чтобы накрывала на стол, постилала постелю, зажигала огонь, омывала ноги и доставляла всякия другия удобства. И за такия малыя и незначительныя удобства мы будем переносить безчестие, будем подвергаться таким укоризнам? Не гораздо ли лучше и легче исполнил бы эту службу брат? Мужчина от природы сильнее женщины, и в нуждах удобнее для нас, и не столько требует издержек. Женщина, принадлежа к более нежному полу, имеет нужду в более мягкой постели и в более тонкой одежде, и, может быть, также в служанке для ней самой, и не столько услуг доставляет нам, сколько сама требует от нас; а брат свободен от всего этого; если же и будет нуждаться в чем-нибудь, то будет нуждаться в одном и том же с нами; а это не маловажное удобство, когда живущие вместе пользуются не различными вещами, но однеми и теми же, чего при девственнице не может быть. Так, во-первых, когда нужно мыться или случится телесная болезнь, тогда ни брат не может служить ей при этом, если не будет весьма безстыден, ни сама она не позволит помогать себе; если же братья будут жить вместе, то они могут взаимно оказывать друг другу эти услуги. Также, когда нужно спать, то если девственница находится в доме, нужно иметь два ложа, две постели и два одеяла, и даже, если они благоразумны, две комнаты; а при братьях эти нужды уменьшаются, как одинаковыя для них, ибо и комната одна, и изголовье одно, и ложе одно, и одеяла одни и теже достаточны будут для обоих; и вообще, если разобрать все потребности, то здесь найдешь великое удобство, а там - неудобство. Я не распространяюсь о непристойностях в доме, когда напр. вошедший в дом одинокаго мужчины может увидеть развешенными женские башмаки и поясы, и головныя повязки, и корзиночки, и прялку, и веретено, и гребни, и подножку, и многое другое, чего нельзя исчислить порознь. Если же при этом представишь богатую девственницу, то будет еще больше смеха. Во первых, сожитель обращается среди толпы служанок, как подпевающий пляшущим распорядитель оркестра в хоре женщин; а что может быть постыднее и безчестнее этого? Затем он терзается целый день, гневаясь на слуг за вещи, принадлежащия этой женщине; ибо он или должен молчать и, не обращая ни на что внимания, получать от нея выговоры, или, разговаривая и бранясь, позорить себя. И посмотри, что происходит. Тот, кому заповедано даже не приближаться к житейским делам, вмешивается не только в житейския, но и в женския дела; он, конечно, не откажется и женския принадлежности относить, и часто будет наведываться у серебряных дел мастеров, спрашивая, готово ли зеркало госпожи, сделали ли они фляжку, возвратили ли стклянку; ибо все дошло до такого развращения, что многия из девственниц больше мирских занимаются этими принадлежностями. Оттуда опять он бежит к мироварителю поговорить об ароматах госпожи, а часто из излишняго усердия при этом не преминет и обидеть беднаго; ибо девственницы употребляют и ароматы различные и драгоценные. Потом от мироварителя он идет к продавцу полотен, а от него еще к делателю навесов; ибо оне не стыдятся поручать и эти мелочи, видя, что мужчины вполне слушаются их и бывают благодарны им за приказания более, нежели другим за услуги. Затем опять, если нужно приготовить что-нибудь для переноснаго навеса, они без обеда дожидаются до самаго вечера, оставаясь в мастерских. И не только этим странным они занимаются, но бывают обременительны и для несчастных слуг, и много причиняют им оскорблений с негодованием и криком. Представь же, сколько бывает отсюда нареканий; потому что слуга оскорбленный, и особенно за такия вещи, не находя никакого другого способа отмстить оскорбившему, делает это языком и тайным порицанием, не щадя никого, кто может подпасть его гневу, но предается этому мщению с такою крайностию, какая именно свойственна слуге, так оскорбленному и находящему в том единственное утешение в своей злобе на оскорбившаго. Но живущий вместе с бедною, скажете, не станет обращаться к серебряных дел мастерам (ибо не позволит бедность), не будет ходить к продавцам ароматов. Однако, он часто будет посещать башмачников, ткачей, портных и красильщиков. И нужно ли излагать все безобразие например, когда такие люди входят в домы для покупки прялки и пряжи, когда ходят по площади, отыскивая того же самаго? Это бывает в домах; а на площадях они подвергаются еще большему осмеянию.

      10. А какой бывает срам в церкви, этого и сказать невозможно. Как будто для того, чтобы никакое место не оставалось незнающим их безчестия и рабской услужливости, они и в этом святом и страшном месте обнаруживают все свое невоздержание; и, что всего прискорбнее, они еще восхищаются тем, чего следовало бы стыдиться. Встречая своих девственниц у дверей и заменяя для них евнухов, они расталкивают других и, шествуя впереди, величаются перед глазами всех и не стыдятся, но еще хвалятся этим; и в самое время приношения страшных таин они из угодливости оказывают им много услуг, подавая многим видящим повод к соблазну. А те, бедныя и несчастныя, вместо того, чтобы удерживать их от такой угодливости, еще услаждаются и величаются этим. Подлинно, если бы кто захотел произнести против этих женщин или их угодников обвинение, то мог ли бы найти тягчайшее того, что они обнаруживают свое невоздержание пред множеством свидетелей и поступают непристойно пред глазами всех? Нужно ли говорить о том, сколько в самых церквах происходить безпорядков из угождения этим женщинам, сколько дел Божиих пренебрегается многими, чтобы оне не оскорбились? И что я говорю: не оскорбились? Если кто-нибудь только посмотрит на них угрюмо и неприятно, то (их угодники) скорее готовы перенести все, нежели допустить их терпеть это. Впрочем, доколе и мы будем заниматься непристойным, разсказывая все дела их? Не это мы предположили себе; и нужно было бы нам много и долго говорить, чтобы разсказать все; или лучше, разсказать все невозможно, хотя бы мы и хотели; но, избрав немногое из многаго, мы и так уже достаточно распространили речь. Мы стремились не к этому, но и об этом упомянули невольно, чтобы хотя немного удержать тех из слушателей, которые имеют ум; а теперь нужно предложить увещание и молитву. Итак, прошу и увещеваю и припадаю к коленам вашим, и всячески умоляю: убедитесь, отстанем от этого опьянения, будем владеть сами собой и сознавать честь, какую Бог даровал нам, и послушаем Павла, который взывает: не будите раби человеком (1 Кор. VII, 23), и перестанем раболепствовать женщинам к общей всех нас погибели. Христос желает, чтобы мы были доблестными воинами и подвижниками. Он вооружил нас духовным оружием не для того, чтобы мы услуживали недостойным девам, чтобы обращались около пряжи, ткани и подобных рукоделий, чтобы сидели близ прядущих и ткущих женщин, чтобы проводили весь день, внедряя в свою душу женские нравы и речи, но чтобы мы отражали враждебныя нам невидимыя силы, чтобы поражали предводителя их диавола, чтобы прогоняли свирепые полки демонов, чтобы разрушали их укрепления, чтобы, связав власти миродержителя тьмы (Ефес. VI, 12), отводили их в плен, чтобы обращали в бегство духовныя силы зла, чтобы дышали (против них) огнем, чтобы были готовы и приготовлены на ежедневную смерть. Для этого Он облек нас в броню правды, для этого опоясал нас поясом истины, для этого возложил на нас шлем спасения, для этого обул ноги наши во уготование благовествования мира и вручил нам меч духовный, для этого воспламенил огонь в душах наших (Ефес. VI, 14-17). Итак, скажи мне: если бы ты увидел, что кто-нибудь из воинов, одевшись в шлем, поножи, броню, взяв меч, копье, щит, лук, стрелы, колчан, когда труба уже громко трубит и вызывает всех вперед и когда враги дышут сильною яростию и готовы разрушить город до основания, бежит не вперед к воинскому строю, а уходит домой и садится с этим оружием около женщины, то не пронзил ли бы ты его мечем, если бы можно было, не говоря с ним ни слова? Если же ты исполнился бы такого гнева, то какими, думаешь ты, оказываются пред Богом дела, гораздо непристойнейшия этих? Ибо те дела столько постыднее и непристойнее этих, сколько наша война тяжелее, и враги сильнее, и награды за войну больше, и вообще все столько отличнее, сколько истина отличается от тени. Не будем же разслаблять свою крепость и разрушать свои силы такими беседами; ибо отсюда происходит невыразимое и великое зло для душ наших. А что (сказать), если мы даже не чувствуем этого, опьяняемые пристрастием? Это ужаснее всего, что мы даже и не сознаем, как мы разслабеваем и делаемся мягче всякаго воска. Как тот, кто, поймав льва, взирающаго гордо и грозно, отрежет у него гриву, вырвет зубы и острижет ногти, делает презренным, смешным и даже для детей преодолимым того, кто был страшен и непреодолим и потрясал все одним рычанием; так точно и эти женщины всех, кого привлекут к себе, делают удоболовимыми для диавола, изнеженными, раздражительными, безразсудными, гневливыми, дерзкими, непристойными, низкими, неблагородными, безчеловечными, раболепными, подлыми, наглыми, болтливыми, и вообще все женские дурные нравы передают и внедряют в их души.

      11. Невозможно, чтобы живущий с женщинами так пристрастно и занимающийся беседами с ними не был каким-нибудь сплетником и болтуном и легкомысленным. Станет ли он говорить о чем-нибудь, он говорит все о пряжах и тканях, так как язык его заражен свойством женских речей; станет ли делать что-нибудь, делает с великим раболепством, так как он далеко уклонился от свойственной христианам свободы и сделался неспособным ни к какому великому делу. Если же такой человек неспособен к житейским и гражданским делам, то гораздо более - к великим духовным, которыя требуют столь доблестных мужей, что намеревающиеся приступить к ним не могут и касаться их, если не сделались из людей ангелами. И не только сами они впадают в такое зло, но и для сожительниц своих служат причиною развращения нравов. Как сами старающиеся угождать девственницам не занимаются надлежащею деятельностию: так и те из-за них уклоняются от своего надлежащаго пути, воздавая им это злое и пагубное возмездие. Оне и тщательнее украшают себя, и много заботятся об изящной одежде и походке, и весь день болтают о пустых предметах; ибо, видя, что (сожители их) услаждаются этими непристойными нравами и речами, оне стараются делать все, чем можно было бы удержать их пленниками. Но если мы, немного воздержавшись, обуздаем самих себя, то принесем пользу и им, и себе самим, и всем другим; и как теперь мы делаемся виновными в погибели многих, так тогда получим награду за спасение всех, и чем теперь пользуемся постыдным образом, тем тогда будем пользоваться с великою честию. Для чего, скажи мне, ты хочешь быть почитаемым от женщин? Весьма недостойно духовного мужа желание такой чести; между тем и она будет достигнута тогда, когда мы не станем искать ея. Обыкновенно человек презирает угождающих ему, а уважает тех, которые не льстят ему; такое настроение особенно свойственно женскому полу. Женщина бывает недовольна, когда льстят ей, больше всех уважает тех, которые не хотят преклоняться и покоряться неуместным ея желаниям: в этом вы можете быть мне свидетелями. Теперь не только посторонние, но и сами сожительницы смеются над вами, если не явно, то в своей совести, и хвалятся этою жестокою властию (над вами); а тогда оне будут уважать всех вас и удивляться вашей свободе. Если же не верите словам нашим, то спросите их самих, кого оне больше хвалят и одобряют: раболепствующих им, или господствующих над ними, покоряющихся и все делающих и терпящих из угождения им, или не допускающих ничего такого, но стыдящихся повиноваться дурным их приказаниям? - и, если оне захотят сказать правду, то, конечно, скажут, что - последних; или лучше, здесь не нужно и ответа, когда дела говорят это. Но, скажете, сожительствующий для удовольствия переносит все это, услаждаясь лицезрением девственниц. Даже если бы и было так, по этому самому и следовало бы ему удаляться; вам теперь достаточно доказано, что не в этом удовольствие, а в противном, в том, чтобы не наслаждаться таким лицезрением; присоедини еще и утешение совести: обыкновенно ничто так не утешает нас, как добрая совесть и благия надежды. Но ты ищешь в этом спокойствия? Однако доказано, что и оно легче достигается, когда будет жить вместе с тобою брат. Теперь ты нисколько не отличаешься от раба и, ища спокойствия, находишь жесточайшее рабство; а тогда ты станешь вне этого рабства и будешь в числе повелевающих, а не покоряющихся. Итак, если там бывает вместо удовольствия скорбь, вместо славы стыд, вместо свободы рабство, вместо спокойствия труд, и кроме того оскорбление Бога, погибель, соблазны, вечное наказание и лишение безчисленных благ; здесь же - все противоположное, слава, честь, удовольствие, дерзновение, свобода, спасение душ, наследие царства и избавление от наказания, то почему нам не предпочесть последнее первому? Я не знаю, если только кто не желает решительно погубить сам себя; потому что после уже не будет нам ни оправдания, ни прощения. Если и без всего этого нам следовало бы переносить все для славы Божией, то, когда можно получить и здешния блага и сподобиться будущих благ, а мы, подавая повод к богохульству, вместе с тем губим и самих себя, кто спасет и избавит нас от назначеннаго за это наказания? Никто.

      12. Итак, представляя себе все это, обратимся хотя теперь наконец к спасению душ наших. Если же отстать от долговременной привычки кажется несколько трудным, то предоставим все дело силе разсудка вместе с благодатию Божиею, и, убедившись, что, если мы положим только начало делу, то не увидим потом никакой трудности, таким образом и возстанем против этой привычки. Ибо, если ты воздержишься десять дней, то потом легче перенесешь двадцать дней, а затем вдвое столько, потом, простираясь вперед, ты, наконец, не будешь и чувствовать трудности, бывшей в начале, но весьма трудное дело найдешь весьма легким и приобретешь себе другую привычку, и признаешь такую перемену удобною не только по (новой) привычке, но и по благим надеждам. Тогда и девственницы будут больше уважать тебя, и Бог еще прежде них одобрит, и все люди прославят, и ты будешь жить жизнию, исполненною великой свободы и великаго удовольствия; ибо что может быть приятнее, как освободиться от угрызений совести, прекратить постоянную борьбу с похотию, с великою легкостию сплетать прекрасный венец целомудрия, свободными очами взирать на небо и чистым голосом и сердцем призывать Владыку всех? Ни один узник, освободившись от уз, смрада и прочих бедствий темницы, или лучше, ни один слепой, прозрев и увидев этот приятный свет, не радуется, не веселится и не восхищается столько, сколько тот, кто мог освободиться от этого рабства. Подлинно, гораздо приятнее света освобождение от этого подчинения и несноснее всякаго мрака страдание от этого рабства и этих уз. Впрочем, для чего распространяться о свойствах той и другой жизни, из которых одна исполнена унижения, скорби, вреда и великаго разслабления, а другая - свободы, удовольствия, пользы и великаго целомудрия? Никакое слово не может изобразить их, а (может показать) одно только испытание на деле. Тогда вы хорошо узнаете, от каких вы избавились зол, какую приобрели жизнь, когда захотите убедиться в словах наших на деле; тогда и убедитесь, когда проверите сказанное самыми делами. Если же вы еще не довольствуетесь этим и не верите словам нашим, то спросите тех, которые некогда находились в этом рабстве, но потом вдруг избавились и достигли прекрасной свободы, и тогда вы узнаете пользу этого увещания. Так и Соломон, когда пристрастился к житейским вещам, считал их великими и дивными и весьма заботился о них, созидая великолепные домы, приобретая безчисленное множество золота, собирая отовсюду сонмы музыкантов и разнообразныя толпы поваров и служащих при трапезе, обильно доставляя своей страсти приятность от дубрав и удовольствие от красивых тел, и пролагая себе, так сказать, все пути к веселию и наслаждению; но когда он немного воспрянул от этого и, как бы из какой-нибудь мрачной пропасти, воззрел на свет любомудрия, тогда произнес это высокое и достойное небес изречение: суета суетствий, всяческая суета (Еккл. I, 2). Такой и еще высший приговор об этом непристойном удовольствии произнесете и вы, если захотите, когда немного останете от дурной привычки. Притом Соломон, живший в древния времена, и не был обязан к весьма строгому любомудрию; ибо древний закон не запрещал роскошествовать и наслаждение прочими удовольствиями не называл излишним и тщетным; однако, и при всем этом он увидел их безполезность и познал великую их суетность. А мы призваны к лучшему образу жизни, стремимся к высшему совершенству и обрекли себя на важнейшие подвиги; ибо что иное заповедало нам, как не то, чтобы жить подобно горним силам, духовным и безтелесным? Посему не стыдно ли и не достойно ли великаго наказания - оказываться гораздо хуже его и не только не возвышаться над дозволенными (удовольствиями), как он, но и предаваться запрещенным и навлекающим на нас невыносимое мучение? Подлинно, питать в душе порочную любовь, с вожделением смотреть на женщину, любоваться чужою красотою, срамить себя самого, а более немощным вредить и подавать много поводов (к укоризне) язычникам и иудеям, соблазнять своих и чужих, содействовать великому унижению славы Божией и принимать на себя раболепное служение, вмешиваться в суету житейских дел, дарованную нам свободу предавать диаволу и вместо нея подвергаться тягчайшему подчинению, делаться предметом смеха для друзей и предметом порицания для врагов, навлекать дурную молву на общество церковное, посрамлять почтенное достоинство девства, доставлять множество предлогов склонным к распутству и причинять еще больше этого других зол (ибо невозможно усмотреть и изобразить словом все, чему подвергаются такие люди на самом деле), - это принадлежит к числу дел, строго запрещенных и навлекающих невыносимое наказание. Таким образом, если в том и есть какое-нибудь малое удовольствие, мы, противопоставляя ему все это, осмеяние, стыд, подозрение от многих, осуждение, насмешки, порицания, червь не умирающий, тьму кромешную, огонь неугасающий, скорбь, воздыхание, скрежет зубов, узы неразрешимыя, и положив это как бы на чашку весов и сравнив одно с другим, устранимся хотя теперь наконец от такой тягчайшей и гибельной заразы, чтобы нам отойти туда с светлыми венцами и получить возможность свободными устами сказать Христу: „для Тебя и Твоей славы мы презрели свою привычку, преодолели удовольствие, привели в сокрушение свою душу и, отвергнув всякое пристрастие и предубеждение, Тебя и любовь к Тебе предпочли всему". Таким образом, мы принесем пользу себе самим, принесем пользу и жалким сожительницам, принесем пользу и соблазняющимся, станем близ самых мучеников и получим первое место; ибо не ниже подвизавшихся величайшими подвигами и переносивших жестокия мучения ставлю я того человека, который, быв предан давней похоти и привержен к какой-либо приятнейшей и застарелой привычке, потом по страху Божию расторгает эти узы и прибегает к воле Божией. Подлинно, одно из труднейших дел - отвергнуть пристрастие и старую привязанность, расторгнуть многосложные соблазны, окрылиться и вознестись до сводов небесных. Как у мучеников тяжел подвиг, так и у этих бывает продолжительная скорбь. Потому и венцы их одинаковы, что и подвиги их подобны. Если изведший честное от недостойнаго, яко уста Божия будет (Иер. XV, 19), то и освободивший самого себя и избавивший весьма многих других от осуждения, представь, какую получит награду, и, окрыляясь надеждою воздаяний, презри дурную привычку, чтобы тебе, протекши настоящую жизнь согласно с волею Божиею, с чистою совестию увидеть там свою (возлюбленную) и насладиться святейшим собеседованием с нею; ибо по истреблении телесных страстей и угашении гибельной похоти там не будет никакого препятствия мужчинам и женщинам быть вместе, когда прекратится всякое порочное воззрение и все, вводимые в царство небесное, будут в состоянии вести жизнь ангелов, этих духовных сил, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, вместе со Святым Духом, слава, честь, держава во веки веков. Аминь.

[1] Тантала, упоминаемаго в греческом баснословии. См. Одисс. XI, 582-592.

[2] Философ Сократ, по сказанию историка Ксенофонта. См. Достопамятности Сократа, Кн. 1, гл. 3, отд. 9-13.

_{К предыдущей странице}       ^{Оглавление}       _{К следующей странице}