 |
Семинарская и святоотеческая библиотеки |
|
|
|
канонизована в период домонголь-ский. Мних Иаков (XI в.) в своем
похвальном слове говорит о нетленности ее тела, пере-несенного Владимиром в Десятинную церковь. Уже в ранних похвальных словах (XI в.) победно звучит сравнение с Константином и Еленой. "И бых великий Костянтин в Русской земли Володимир. Се есть новый Костян-тин великого Рима, иже крестився сам и люди своя крести." Однако эта заслуга еще не равноценна для автора со святостью. Она является лишь основанием для наших молитв за князя: "Нам бо достоит за ня Бога молити, понеже тем Бога познахом." И молитвы наши могут получить у Бога его прославление: "видя бо Бог тщание наше к нему, прославил бы и." Впрочем, отсутствие прославления не мешает автору обращаться с молитвой к святому князю, наравне с Константином: "О святая царя Константине и Володимире, помогайте на противные сродником ваю и люди избавляйте от всякиа беды греческия и русския." Сближение с Константином, общность церковной заслуги были основанием перенесения на русских князей-крестителей имени "равноапостольных" (которое утвердилось в Визан-тии, как общий царский титул). Но у князя Владимира есть особые, личные права на святость, которые подчерки-ваются и в летописи, и у Нестора, и в похвальных словах: это его милостыня. Все русские книжники, говоря о Владимире даже мимоходом, не преминут рассказать о том, как "ни-щие приходяше на двор его во вся дни и прнимаху, кто чего требоваша; а недужным, не могущим ходитн, повеле слугам, да в дом приносят им." Предание помнило языческую жизнь Владимира: но "аще бо в невежестве етера (какие-нибудь) согрешениа быша, после рассыпашася покаянием и милостынями. К чину равноапостольных князей местное муромское предание причисляет своего князя Константина Ярославича, который почитается вместе с сыновьями Михаилом и Феодором 21 мая. Эти князья совершенно неизвестны в летописях. Позднее муромское предание,записанное в XVI веке, изображает князя Константина крестителем Муромской земли. Хотя его смерть относится к 1205г., но язычество в Муроме представляется такою силой, что кн. Константин должен взять свой город осадой прежде, чем крестить его. Ко-нечно, это противоречит всему, что мы знаем о распространении на Руси христианства. Повидимому, муромцы утратили всякую память о своих святых князьях, и создали леген-ду, исходя из имени Константина, приурочив и самое празднование ко дню греческого Константина Равноапостольного. В действительности, муромских князей следует отнести к безвестным для нас святым, не редким в чине святых князей. Вторую группу составляют князья - иноки. Мы уже видели князя Николу - Свя-тошу (+ 1142), смиренного вратаря и трудника Печерского монастыря, одного из верных духовных чад Феодосия. В XV веке юный Заозерский князь Андрей отказался от своего удела, которого он был единственным наследником, и постригся в Спасо - Каменном монастыре на Кубенском озере. Он получил в иночестве имя Иоасафа, в честь индийского царевича известной легенды и скончался через пять лет (+ 1453), в строгом, созерцатель-ном уединении. Его житие, во многих отношениях замечательное, показывает, что, не-смотря на юность, святой князь достиг высокого совершенства духовной жизни. Не кня-жеский сан, во всяком случае, и не одно отречение от него заслужило ему местное про-славление. К этим двум инокам мы могли бы присоединить имена Михаила Клопского, если бы его происхождение от князей московских (по одной из редакций его жития) было достоверным, и Иоанна кн. Углицкого (в схиме Игнатия), если бы не сложность его стра-дальческого подвига. Жертва московской объединительной политики, Андрей еще в дет-стве был заточен своим дядей Иваном III в темницу, вместе с отцом и братом. Тридцать два года он томился в узах и постригся перед смертью в Вологодской тюрьме. Мы имеем основание назвать святого князя страстотерпцем, но молитвенная жизнь, которую он вел в темнице и завершил принятием схимы, позволяет причислить его к князьям - инокам. Конечно, не предсмертная схима определила его местное почитание, ибо этот обычай предсмертного пострига, против которого вооружается Киево - Печерский Патерик, как известно, получил на Руси, под византийским влиянием, широкое распространение в кня-жеских кругах. К князьям - инокам следует причислить и почти всех святых княгинь, игумений и строительниц монастырей, о которых мы будем говорить впоследствии. Но уже из сказан-ного ясно, что князья - иноки почитаются как иноки, т.е., преподобные, а не как князья. Их путь особый, совершенно личный, ничего не уясняющий нам в княжеском подвиге. Третья, несравненно более многочисленная группа - князья убиенные, страсто-терпцы. Анализ житий св. Бориса и Глеба разъясняет для нас смысл их подвига, и жития эти, бесспорно, повлияли на церковную оценку всей этой группы святых князей. Но внут-ри нея мы видим глубокие отличия. Татарское иго создало условия для настоящего муче-ничества за Христа. Но оно же освятило и ратный подвиг, смерть в бою, как мученичество за веру. Наконец, отдельно стоят жертвы политических убийств: Игорь Киевский и Анд-рей Боголюбский. Лишь краткая летописная запись сохранила память о подвиге рязанского князя Ро-мана Ольговича, претерпевшего ужасную смерть в Орде в 1270 г. Татары "отрезаша ему язык и заткоша уста его убрусом, и начаша резати его по суставом и метати розно, персты все обрезаша и у ног и у рук, и устне и уши, и прочая составы разрезаша, и яко остася труп един, они же отодраша кожу от главы его и на копие воткнуша." Казненный по обви-нению в хуле на татарскую веру и после отказа принять ее, он называется в летописи "но-вым мучеником," подобным Иакову Персидскому и кн. Михаилу Черниговскому. Князь Василько (Василий) Константинович был взят в плен после битвы при Сити (1238) и убит татарами в Шеренском лесу. Татары принуждали его "в поганской быти во-ли их и воевати с ними." Князь отверг это предложение, "брашна и пития их не прия." Как видно из приводимых в летописи слов его, в его сознании дело шло об "отлучении от хри-стианския веры": для русских людей вкушение пищи с язычниками было уже вероотступ-ничеством. Перед смертью князь сурово укоряет татар за "погубление многих душ без правды." Готовясь к смерти, он кается в своих грехах, - в них он видит и причину своей "беды." Приводятся его умиленные молитвы, в которых, как и в описании предсмертных слез его, нельзя не видеть влияния жития св. Бориса: "он же разливашеся слезами... лицо же его бе уныло от многого томления поганых." Вслед за убиением Василька летопись дает и его характеристику, идеальный образ древне - русского князя, в котором нет ни-каких аскетических черт: "Бе же се Василько лицом красен, очима светел и грозен взором, и паче меры храбр, сердцем же легок; а кто ему служил, хлеб его ял, чашу его пил, той за его любовь никако же можаше у иного князя быти, ни служити: излише бо слуги своя лю-бяше; мужество и ум в нем живяше, правда же и истина с ним ходиста, бе бо всему хитр." Эта яркая характеристика, в тех же выражениях, прилагается ко многим святым князьям, в том числе и к Александру Невскому: доказательство ее идеальной типичности для эюго чина святости. Как мученик за веру (в Уставе Московского Успенского Собора XVII в. он имену-ется даже "великомучеником") чтится Георгий (Юрий) Всеволодович, великий князь Вла-димирский, павший ь бою при Сити, за несколько дней до убиения Василька. Народное почитание или рука книжников вносили в число русских святых многих князей, погибших в Батыево нашествие: семью князя Юрия, его супругу, сыновей и их жен, убитых при взя-тии Владимира, рязанских князей Феодора и Евпраксию, которая разбилась, бросившись с терема вместе с малолетним сыном, блюдя свою чистоту. Но они никогда не были канони-зованы. Бесспорным мучеником и самым почитаемым из святых князей, после Бориса и Глеба, был Михаил Всеволодович Черниговский, казненный с боярином Феодором в Орде 20 сент. 1246 г. Сказание о нем, составленное современником, вошло в летопись. Это не житие в собственном смысле, а повесть о "мучении," лишь с кратким житийным введени-ем. Во введении говорится о любви князя к Богу "от юныя версты" , о кротости и мило-сердии к "убогим" и о презрении им суетной славы, которая "хужше (тоньше) паутины" (из жития св. Бориса). Во время Батыева нашествия, Михаил убил "царских" послов и бе-жал в Угры. Вернувшись в разоренный Киев, он едет в Орду по требованию Батыя. Его смерть могла бы быть понята, как политическое наказание, но особые обстоятельства, с нею связанные, делают ее актом христианского мученичества. Князь не обнаружил геро-изма во время военной опасности. Он бежал, оставив без обороны Киев, подведенный им самим под гнев Батыя. Теперь он едет добровольно в Орду на верную смерть. Он знает, что русские князья и бояре и Орде должны проходить "сквозь огнь и поклониться кусту и огневи и идолом их." Его "отец духовный" Иоанн убеждает "не прельщаться славою света сего, не кланяться кусту... и не принимати ничто же в уста своя скверны." Михаил' и Фео-дор объявляют себя готовыми пролить свою кровь за Христа и за веру христианскую. Ио-анн посылает их на смерть: "Вы будете в нынейший век новоявленные мученики Христо-вы." В Орде нет и речи о гневе за старые грехи. Батый хочет обещаниями уговорить князя подчиниться обычаю, по примеру прочих князей. Михаил отвечает словами, в кото-рых резко разделяет (в отличие от других ордынских мучеников) религиозное и политиче-ское: "Тебе царю кланяюся, понеже ти поручил Бог царствие света сего; а ему же спи кла-няются, то аз не кланяюсь." Находившийся в Орде внук его Борис, кн. Ростовский, бояре - умоляют его покориться; бояре обещают даже принять на себя его вину: "Вси за тя епитимью приимем, княже, со всею областию своею." Михаил отвечает: "Не хощу только именем гватися христианин, а дела творити поганых." Умирая князь с Феодором поют о подвиге мучеников. Чудесные знгмения прославляют их кончину. Тела их лежали много дней "неврежени," над ними "столп огнен явися... и пение ангельское слышаху." Не мучеником, но страстотерпцем был князь Киевский Игорь Ольгович, убитый киевлянами в 1147 г. Свергнутый с Киевского стола, после 12 - дневного княжения, Изя-славом, он сидел в "порубе," т.е. в темнице. Тяжко заболев, он просит о разрешении при-нять схиму: "Пуста мя, брате, пострищися, зане была ми на се мысль еще и во княжении моем: ныне же в нужи сей болен есмь вельми и живота си не чаю." Но после пострижения (с именем Георгия), князь выздоровел и последние месяцы жизни провел в Киевском Феодоровском монастыре. В сентябре 1147 г. киевляне, не любившие его, как и ольгови-чей вообще, составили вече и решили убить Игоря. Напрасно уговаривал их митрополит, князь и бояре. Толпа ворвалась в монастырь и выволокла инока Георгия из храма во время литургии. Князь Владимир с братом отбили у толпы ее жертву и привели во двор своей матери. Но народ вломился во двор и убил несчастного в сенях терема. Потом толпа над-ругалась над телом: привязали за ноги веревки и, протащивши через город, бросили на Подоле нагим и окровавленным. Во время погребения его гроза и другие знамения напу-гали киевлян и вызвали полный перелом в отношении к нему. Уже тогда многие начали чтить его, как святого. Через три года тело князя перевезено в родной Чернигов, где новое чудо удостоверило его святость. Мы не имеем отдельного жития князя Игоря; рассказ о его убиении находим в ле-тописи. Из того обстоятельства, что святой князь чтится не с монашеским, а с мирским своим именем, заключаем, что Церковь причисляет его не к князьям - инокам, а к князь-ям - страстотерпцам. Политическая деятельность князя Андрея Боголюбского (+ 1175) по разному рас-ценивается современниками. На юге ему не могли простить погрома Киева, на севере Рос-тов и Суздаль были оскорблены возвышением Владимира. Вот почему летописные отзы-вы о нем не всегда благоприятны. Не за свои национальные заслуги князь причислен к ли-ку святых. Церковное почитание его (местное) начинается, повидимому, лишь с 1702 года, когда были открыты его мощи во Владимире. Но его насильственная смерть произвела такое впечатление на современников, что тогда уже было внесено в летопись сказание о ней, составленное в Вышгороде, как предполагают, "Кузьмищем - Киянином," одним из слуг князя, или, по крайней мере, с его слов. Автор сказания уже называет князя святым, мучеником, страстотерпцем, сравнивает его со святыми Борисом и Глебом, из жития ко-торых делает заимствования. Он прославляет благочестие князя, его усердие к церкви, по-строение храмов. Особо отмечается его милостыня - чертами, напоминающими князя Владимира: "веляшет по вся дни возити по городу брашно и питие разноличное больным и нищим на потребу." Автор представляет своего князя, подобно Борису и Глебу, готовым на мученическую смерть: "вражное убийство слышав наперед... и ни во что же вмени." Правда, как видно из описания автора, князь геройски защищается от своих убийц, но не даром он перед смертью вспоминает Горясера, зарезавшего Глеба. Ночное нападение на безоружного, убийцы из числа его близких, им облагодетельствованных слуг, ужасная сцена борьбы, многочисленность ран, предсмертная молитва недобитого князя - все вы-зывает ужас и сострадание, как к закалаемому "агнцу." Плач верного Козьмы над нагим, брошенным телом вторит заплачкам Борисова жития. Если автор, кто бы он ни был, дал характеристику св. князя, сильно расходящуюся с его исторической ролью (подчеркивая его "кротость"), то и в этом видно его желание привести образ князя к типу страстотерп-цев. Страстотерпцем кончил свою жизнь в Орде (1318) тверской князь Михаил Яросла-вич, современное сказание о котором внесено в летопись. Однако ранее он доблестно бил-ся с татарами - ив борьбе с ними, как и в вольной смерти от них "за Христианы," одина-ково верный своему служению. Сказание, одно из лучших княжеских житий, всего полнее выражает целостный идеал княжеского служения: страстотерпец Михаил Тверской отчас-ти примыкает к следующей группе: воителей и защитников руской земли. Тверской князь погиб жертвой политической интриги своего соперника в борьбе за великое княжение Юрия Московского. Сказание подчеркивает его бескорыстие и даже смирение в этой борьбе. Он руководится во всех своих поступках, и в войне и в мире, бла-гом своего народа. Когда Юрий вступает в союз с татарами, Михаил отступается от вели-кого княжения, оставляя себе лишь удельную Тверь: "но в мою опришнину не вступайся ." Татары, пришедшие с Юрием и Кавгадыем, начинают притеснять людей и угрожать Твери. Епископ и бояре дают совет Михаилу обороняться: "перед своим сыновцем (пле-мянником) смирение сотворил еси... а ныне пойди противу им." И князь Михаил идет на брань, ссылаясь на евангельский завет: "Иже аще кто положит душу свою за други своя, то велик наречется в царствии небесном: нам же ныне не за един друг, не за два человека положити души своя, но за толико народа в полону суща, а инии избиени суть, а жены и дщери осквернена суть от поганых, и ныне за толико народа положим души своя, да вме-нится нам слово Господне во спасение." Михаил побеждает московско-татарскую рать, но, ожидая ханского гнева, решает итти в Орду судиться с Юрием. Он предчувствует свою гибель, но хочет отвратить ею татарский погром от своей земли. Как тезка его, Михаил Черниговский, он благословляется у отца духовного (тоже Иоанна). Князя отговаривают от опасного пути, но он отвечает: "Видите, чада моя, якоже не требует царь вас, детей мо-их, и ни иного которого, разве мене, но моя главы хощет. Аще бо аз где уклонюсь, то вот-чина моя вся в полону будет, множество христиан избиени будут; аще ли после того умре-ти же ми есть, то лучше ми есть ныне положити душу свою за многие души." Всю дорогу от Владимира князь постится от воскресенья до воскресенья и причащается Св. Тайн. В Орде, в оковах и с тяжелой колодкой на шее, он утешается неустанным чтением псалмов. "Вся нощи не даяша сна очима своима, да не воздремлет, не уснет храня его ангел." Днем он находит еще возможность утешать своих друзей "светлым и веселым взором." Тягчай-шее унижение он переживает, когда враг его Кавгадый, поставив его на коленях, в колод-ке, издевается над ним на площади в присутствии множества народа. "И оттоле бяше очи его полны слез." Уже готовясь к смерти и причастившись, он отказывается от бегства, ко-торое предлагают ему верные бояре. В отказе слышится отзвук слов св. Бориса, под пером Нестора: "Аще бо аз един уклонюся, и люди своя оставив в такой беде, то кую похвалу при-обрящу?" Его убивают в палатке люди кн. Юрия. "Романец" ножем вырезывает его серд-це. Сам Кавгадый не выдерживает и советует московскому князю прикрыть наготу убито-го дяди. Как над Михаилом Черниговским, знамения совершаются над телом мученика, ко-торое перевозят в Тверь и там находят "не истлевшим." Многое, как видим, сближает эту повесть с житиями св. Бориса и Глеба и св. князя Черниговского. И все же основной мотив подвига - даже единственный, выдвигаемый здесь - иной: это самоотверженная любовь к народу, готовность отдать свою душу "за други своя." Этот мотив господствует в житиях четвертой группы князей - воителей за русскую землю. Среди них первое место бесспорно принадлежит Александру Невскому. За ним от-четливее других вырисовываются образы Всеволода - Гавриила и Довмонта Псковских и Мстислава Ростиславича Храброго. Жития псковских князей вдохновлялись житием св. Александра. Древнее житие - конца XIII или начала XIV века - представляет оригинальное произведение, не имеющее агиографических образцов. Переделки XVI века, в каких оно вышло в Четьи - Минеи, сильно расширили его, дополнив многими подробностями из летописей и из жития св. Михаила Черниговского. Но и предыдущие столетия так много работали над житием св. князя - доказательство его почитания, - что теперь невозможно восстановить в ее чис-тоте первоначальную редакцию. Не знаем даже, была ли она единственной или две само-стоятельные повести - дружинника Александрова и инока Владимирского Рождествен-ского монастыря, где был погребен св. князь, - слились в одно произведение. Но во всех ранних редакциях (XIV столетия) светский, воинский элемент преобладает, хотя все они считают князя святым и рассказывают о чуде во время его погребения. Житие Александра есть военная героическая повесть, вдохновляющаяся римско - византийской историче-ской литературой (Палея, Иосиф Флавий) и героической легендой. Достаточно судить по вступлению одной из редакций, где героизированный образ князя ставится в ряд не только с библейскими героями, но и с Ахиллесом, Александром Македонским и императором Веспасианом. "О умном и кротком и смысленом, о храбром тезоименитого царя Алексан-дра Македонского, подобник царю Алехвысу крепкому и храброму, сице бысть повесть о нем... И возраст (рост) его паче инех человек, глас его яко труба в народе, лице же его бе яко Иосифа прекрасного... сила же его бе вторая часть от силы Самсона; и дал ему Бог премудрость Саломона, храбрость же яко царя Римского Еуспасьяна, еже бе пленил всю землю Иудейскую"... Краткая повесть вся состоит из величественной смены победных воспоминаний протекшего княжения. Слава Александра так велика, что из немцев прихо-дит "Божий слуга Андриаш (Андрей, магистр Ливонского ордена) подивиться ему. Зави-дуя этой славе, свейский король идет на Александра, но терпит жестокое поражение на Неве. Немецкие рыцари разбиты над льду Чудского озера, литовцы тоже чувствуют на се-бе руку Александра. Кратко говорится о поездках в Орду. Унижение ордынского поклона ханской власти искусно маскируется славой имени Александра: татарские женщины ("же-ны моавитския") пугают своих детей: "Александр едет." Об отношении Александра к рус-ским князьям, о татарской помощи в борьбе с соперниками, о наказании мятежных новго-родцев, словом, о том, что могло бы омрачить славу национального героя напоминанием о спорных вопросах его политики - в повести - житии не говорится ни слова. Оно закан-чивается рассказом о погребении князя во Владимире и ужаснувшем всех чуде: как усоп-ший сам протянул руку за разрешительной, "прощальной" грамотой митрополита. Рели-гиозный элемент повести неразрывно слит с героическим: длинная молитва князя перед походом в св. Софии Новгородской, небесные силы, которые поборают ему - на Неве св. Борис и Глеб, на Чудском озере ангельские воинства, как в войне Езекии с Сеннахири-мом (влияние образа Езекии на житие Александра Невского весьма вероятно). Поэтому не является неожиданным и посмертное чудо и заключительные слова жития, которые выражают христианскую идею этой героической жизни; "Тако бо Бог прослави угодника своего, яко много тружеся за землю русскую, и за Новгород, и за Псков, и за всю землю русскую, живот свой полагая за православное христианство." Житие св. Довмонта - Тимофея кн. Псковского (+ 1299), подобно житию Алек-сандра Невского, представляет военно-героическую повесть. Довмонт, литовский князь (житие считает его сыном Миндовга) вынужден бежать на Русь вследствии домашних смут. В Пскове он крестился и, по любви граждан, получил местное княжение. Вся жизнь его прошла в походах, как против родственной Литвы, так и против немецких рыцарей. Древнее (XIV века) проложное житие - как всегда, краткое - так характеризует его под-виг: "страшен ратоборец быв, на мнозех бранях мужество свое показав и добрый нрав. И всякими добротами украшен, бяше же уветлив и церкви украшая и попы и нищия любя и на вся праздники попы и черноризцы кормя и милостыню дая." Всеволод - Гавриил (+ 1138), внук Мономахов, первый князь Псковский, княжил в Пскове всего около года. Вся его жизнь прошла в борьбе за Великий Новгород и, на нов-городском столе, с врагами новгородскими. В этой борьбе он бывал несчастлив, изгонялся неоднократно со своего княжения и потерпел поражение от суздальцев при Ждановой го-ре. Это поражение стоило ему Новгорода. Но псковичи, отделившись от "старшого брата," приняли к себе изгнанного князя. Как первый псковский князь, как строитель Псковского собора св. Троицы, Всеволод, несмотря на скорую кончину, оставил в Пскове славную память. Его церковное почитание устанавливается, вероятно, в 1192 г., когда совершилось первое чудо во время перенесения его гробницы в собор св. Троицы. Житие его составле-но лишь в середине XVI века, по летописям. Оно отмечает нищелюбие и щедрость князя, особенно проявившияся во время голодных лет. С явным анахронизмом, оно именует кня-зя "оборонителем и забралом граду Пскову от поганих немец." Действительно, военному защитнику города молились влице его псковичи, повесив его оружие (как и князя Дов-монта) над гробницей. Его меч до последнего времени висел в соборе св. Троицы с латин-ской рыцарской надписью на нем: "Honorem meum nemini dabo" - "Чести моей никому не отдам." Не дошло до нас отдельного жития кн. Мстислава Ростиславича Храброго (+ 1179), чтившагося в Новгороде. Его политическое дело - оборона сначала Киева, потом Новго-рода от Андрея Боголюбского и суздальцев. Он, как и Всеволод - Гавриил, - типиче-ский представитель удельного права и рыцарской чести против объединительных стрем-лений Суздаля. Летопись дает ему яркую характеристику: "Сии же благоверный князь Мьстислав... возростом середний бе, и лицом леп, и всею добродетелью украшен и благо-нравен, и любовь имяше ко всим, паче же милостыни прилежаше, монастыре набдя, черньце утешивая,... и мирския церкви набдя, и попы и весь святительский чин достойною честью честя; бе бо крепок на рати, всегда бо тосняшеться умрети за Русскую Землю и за хрестьяны, егда бо видяше хрестьяны полонены от поганых, и тако молвяше дружине сво-ей: "братья ! ничто же имете во уме своем, аще ныне умрем за хрестьяны, то очистився грехов своих и Бог вменит кровь нашю с мученикы." Для большинства св. князей, как было сказано, мы не имеем ни житий, ни биогра-фий. Краткие заметки в летописи или в Прологе - все, что сохранилось для нас. Сопос-тавляя общие, повторяющиеся черты, мы получаем устойчивый образ русского святого князя (ср. Васильке). В нем нет ничего аскетического, он полон мужественнной красоты и силы. Но благочестие его выражается в преданности церкви, в молитве, в строительстве храмов и уважении к духовенству. Всегда отмечается его нищелюбие, заботы о слабых, сирых и вдовицах, реже правосудие (св. Феодор Ярославский). Его военные подвиги и мирные труды, нередко и мученическая смерть представляются выражением одного и то-го же подвига жертвенного служения любви: за свой град" ча землю русскую, за право-славных христиан. В этой жертвенной любви, конечно, и заключается христианская идея княжеского подвига. Мы глубоко ошиблись бы, предположив, что русская церковь канонизует в своих святых князьях национальные или политические заслуги. Этому противоречит прежде всего тот факт, что в ряду святых князей мы не находим тех, кто больше всего сделал для славы России и для ее единства: ни Ярослава Мудрого, ни Владимира Мономаха, при всем их несомненном благочестии, никого в ряду князей московских, если не считать Даниила Александровича, местно чтимого в построеном им Даниловом монастыре, и канонизован-ного не ранее ХУШ или XIX века. Зато Ярославль и Муром дали Церкви святых князей, совершенно неизвестных летописи и истории. Зато Церковь канонизовала противника Бо-голюбского - Мстислава и Михяила Тверского, соперника Москвы. В любопытном по подробностям ярославском житии св. Феодора Черного, мы видим князя, изгнанного из своего удела, который годы живет в Орде, входит в милость к ханше, женится на ханской дочери, и с татарской ратью возвращает свой Ярославский удел. У автора этого жития (монаха Антония XV века), гак же как и у составителя еще более интересного (историче-ски) жития Петра, царевича Ордынского, крестившегося и осевшего на жительство в Рос-тове, можно видеть даже татарофильскую тенденцию. За недостатком места, мы вынуж-дены отказаться от анализа этих исторически важных памятников: они не прибавляют ни-чего нового для понимания княжеской святости. Но полезно помнить и о них, чтобы из всей совокупности древних памятников сделать общие выводы: Церковь не канонизует никакой политики, - ни московской, ни новгородской, ни татарской; ни объединительной ни удельной. Об этом часто забывают в наше время, когда ищут церковно - политиче-ских указаний в житии Александра Невского. Житие св. Александра в наше время не только наиболее известное, но, в сущности, единственно известное из княжеских житий. К тому же большинство не знает, что древние жития Александра обходят молчанием его ордынскую политику. С XVIII века св. Алек-сандр в официальном почитании затмил и даже вытеснил почти всех святых князей. Им-ператор Петр, перенеся его мощи из Владимира в новую столицу, в годовщину Ништад-ского мира, сделал его ангелом - покровителем новой империи. Три императора, носив-шие его имя в XIX веке, утвердили исключительность его почитания, вызвав множество посвященных ему храмов. В древности св. Александр разделял свою славу и почитание с целым сонмом политических заступников русской земли. Если выделить из них святых князей, пользовавшихся всеобщим, а не только местным, почитанием до митр. Макария, то надо назвать имена св. Ольги, Владимира, Михаила Черниговского, Феодора Ярослав-ского с сыновьями Давидом и Константином. В 1547-49 г. к ним прибавились Александр Невский, Всеволод - Гавриил и Михаил Тверской. Но Михаил Черниговский, мученик, занимает первое место. Отказываясь видеть в канонизации князей освящение определенной политики, нельзя однако сводить ее всецело к личной праведности. Церковь чтит в них, если не го-сударей, то национальных деятелей, народных вождей. Их общественный (а не только личный) подвиг является социальным выражением заповеди любви. Их политика может быть ошибочной, их деятельность в национальном смысле - отрицательной, но Церковь прославляет и неудачников (Всеволод - Гавриил, Михаил Тверской), оценивая не ре-зультаты, а намерения, жертвенную ревность служения. Венцом общественного служения является жертвенная смерть. Герой - воитель всегда готов стать страстотерпцем, высшим выразителем княжеской святости. Если в подвиге князя церковь чтит национальное служение, то не удивительно, что в княжеском житии мы видим нередко яркое и художественнное выражение христианской национальной идеи. Столь привычная для нас, отчеканенная в летописях, в "Слове о пол-ку Игореве," национальная идея не легко давалась христианскому осознанию и освяще-нию. Для нее не было места, не было слов в традициях древней Церкви и церкви Визан-тийской: империя Римская и продолжательница ее империя Ромеев, сознавала себя миро-вым царством, и в ней могло родиться идея особого национального призвания народа. С гениальной проницательностью первые буквы ее пролепетал Нестор в своих житиях, осо-бенно в прологе к житию св. Бориса и Глеба. В княжеских житиях эта идея расцветает во всей своей церковной красоте. Ее греческой почвой, ее опорой в традиции была идея малой родины, города - polis, которая живет подъ сенью мировой империи. Святые мученики Греции являются стражами - защитниками своего города, который хранит их святые останки. Особенно сильное впечатление на Руси произвел святой Дмитрий Солунский, покоющийся на сла-вянской земле. Не даром в княжеских житиях часто вспоминается сказание об одном из солунских чудес св. Димитоия. Князь Михаил Тверской (или составитель его жития) вспоминает "благого отечестволюбца, великого Христова мученика Дмитрия, рекша про отчину свою Селунь град: "Господи, аще погубиши град сей, то и аз с ними погибну, аще ли спасеши и, то аз спасен буду ; сей убо (Михаил) такожде умысли сотворити и положи-ти душу свою за свое отечество." Это отечество, это русская земля - не государство, которого еще не существовало - вместе с городской областью, малой родиной является в княжеских житиях предметом нежной и религиозной любви. В прологах к ярославским житиям она принимает форму гимнов к русской земле, в которых - в зародышевой, конечно, форме - можно найти не только обоснование идеи националього государства, но и национальной культуры: "О светлая и пресветлая русская земля и преукрашенная многими реками и разноличными птицами и зверями и всяческою различною тварию, потешая Бог человека и сотворил йся его ради на потеху и на потребу различных искушений человеческого ради естества, и по-том подарова Господь православною верою, св. крещением, наполнив ю великими грады и домы церковными и насеяв ю боголюбивыми книгами; и показуя им путь спасения, им же дойти пресветлого света и радости всех святых и райския пищи, неоскудныя Божия благо-дати наполнитися, но по делом нашим прйяти противу трудом." Повсюду в старых стольных городах, в склепах или притворах соборов народ бла-гоговейно чтил гробницы древних князей, в которых видел защитников родного города, к которым обращался в годину военной грозы. Имена небесных заступников сохранила гробница, но о деяниях их иногда ни память стариков, ни летописи не могли открыть ни-чего. Оттого так много святых князей, не имеющих жития и даже неизвестных истории. Их почитание вырастало не из живой памяти о личности, а из немой гробницы. Разумеет-ся, почитание мощей в христианстве является одной из самых существенных форм почи-тания святых. Но для святых князей русских, подобно древним мученикам, и в отличие от преподобных - аскетов, гробница часто была основой культа. Совершавшиеся над нею чудеса указывали на святость почившего; иногда, в редких случаях, она удостоверялась нетлением. Так из общего почитания княжеских гробниц, из национального культа пред-ков, выделялся культ святых князей. Церковь делала свой отбор, руководясь чудотворе-ниями или преданием, уже заглохшим для нас. В некоторых случаях мы имеем возмож-ность наблюдать этот процесс со всеми подробностями. Таково именно происхождение культа всех ярославских святых князей. В 1463 г. ярославское духовенство хотело предать земле кости князей Феодора Ростиславича (+ 1300) и сыновей его Давида и Константина, покоившиеся, неизвестно с какого времени, в одной общей гробнице. Церковного почитания князьям не воздавалось. Но при погребении в 1463 г. совершились чудеса. Дали знать Ростовскому епископу, к епархии которого принадлежал Ярославль, и из Ростова был .прислан протопоп для рас-следования Ни епископ, ни протопоп не имели веры в открывшихся чудотворцев, "мняше волшебство быти," и были наказаны за неверие болезнями. После этого было установлено церковное празднование святым князьям, и тогда же, по поручению великого князя и ми-трополита, иеромонах Антоний составил их житие. Лет через сорок, в 1501 г., после пожара Ярославского собора, были открыты мощи князей Василия (+1249) и Константина. Вскоре им установлено церковное почитание и составлено монахом Пахомием житие, имеющее вполне легендарный характер. Из того же Ярославля дошло до нас интересное следственное дело конца XVII века, которое показывает, как народное почитание, имеющее исходным пунктом княжескую гробницу, упреждает церковный культ. В 1692 г. посадские люди Ярославля подали чело-битную митрополиту Ростовскому с просьбою рассмотреть "сказки" о чудесах новоявлен-ных святых: князя Михаила, сына св. Феодора, супруги Феодора Анастасии и тещи Ксе-нии. Они явились в нынешнем году посадскому человеку Дмитрию Струннику и требова-ли для себя почитания. После того начались чудеса у их гробниц. К челобитной приложены многочислен-ные сказки о чудесах и показания Дмитрия о явлении. Митрополит прислал своего следо-вателя, который нашел у гробниц зажженные лампадки и огромное стечение народа. Князьям служили уже молебны и даже строили около их часовни каменную церковь. Но следователь из жития св. Феодора усмотрел, что супруги его назывались Марией и Анной (не Анастасией) и что, вдобавок, сын его Михаил с тещей Ксенией проявляли по отноше-нию к святому враждебные действия: "в Ярославль его не пустили." Поэтому он признал чудеса "ложными," и канонизация новых святых остановилась. Впрочем время патриарха Адриана было вообще неблагоприятно для новых канонизаций. После этого становятся понятными неустойчивость в списках святых князей и не-достаточная четкость границы, отделяющей их от почитаемых усопших. Имя князя Мсти-слава Владимировича (сына Мономахова), внесенное даже в южно - славянские святцы, отсутствует в московских и новейших. Почитание ржевских князей Владимира и Анны прекращается официально синодом в 1745 г. Зато в новейшее время устанавливается, или возобновляется почитание Андрея Боголюбского и сына его Глеба (с 1702 г.), Романа Ря-занского с 1854, Ярополка - Петра с 1866 и Олега Брянского, внесеннного в "Верный Месяцеслов" 1903 г. В 1557 г., вскоре после канонизационных соборов митрополита Макария, царь Иван Васильевич послал Константинопольскому патриарху помянник русских князей. Лишь о семи из них он просит "поминать на молебнах, якож богоугодивших святых" ос-тальных просит поминать на панихидах. Но среди них были князья, канонизованные цер-ковно, даже сама равноапостольная Ольга. Синодик в неделю православия Московского Успенского собора от XVII века, при возглашении вечной памяти князьям вообще не отделяет святых князей от несвятых, за исключением "мучеников" Бориса и Глеба. В этой нечеткости не должно быть ничего смущающего. В отличие от подвижни-ков аскезы, святые князья не слишком выделяются из сонма блаженноусопших; их культ - из национального почитания предков. Усопшие молятся за живых, им близких; усоп-шие князья - за свою вотчину, за русскую землю. Молитва святых лишь более действен-на. Среди чудес святого Александра Невского записано одно видение, которое имел инок Антоний во Владимирском Рождественском монастыре в год нашествия на Москву Девлет-Гирея (1571). Молясь ночью о победе русского воинства, он видит юных всадни-ков, св. Бориса и Глеба, которые входят в церковь и будят спящего князя Алексанра: "Восстани, брат наш, да ускорим на помощь сроднику нашему царю Иоанну." Выйдя из собора, трое всадников мчатся в Успенский собор к сродникам Андрею, Всеволоду, Геор-гию и Ярославу. И вот уже все семеро, перенесясь через городскую стену, они несутся в Ростов, чтобы поднять с собой царевича Ордынского Петра. Так собирается небесная рать князей для обороны русской земли. Ни для Антония ни для его читателей не было сущест-венным, что великие князья Всеволод (Большое Гнездо) и Ярослав (отец Александра Нев-ского) никогда не пользовались церковным почитанием. Можно говорить о "репрезентативном" (заместительном) моменте в почитании святых князей еще и в другом смысле. Из множества неведомых и неявленных святых ми-рян святые князья выделены и поставлены для общецерковного почитания именно пото-му, что круг их жизненного подвига предназначал их к общенародной славе. Странно бы-ло бы думать, что купцу, крестьянину, даже боярину закрыты пути к святости, что при-звание князя одно открывает небесную славу. Канонизация - не для неба, а для земли. И на земле древняя Русь видела в святых князьях по преимуществу общих предков, общих заступников, избранных представителей мирянской святости. 6. Святители. Русская церковь почитает среди своих святых около 70 епископов. Святые епископы - "святители" (по - гречески ) составляют особый чин святых, третий по времени в ряду мучеников и преподобных. В отличие от святых князей, русская церковь в канонизации своих святых епископов имела давно уже установленный образец церкви греческой. Если канонизация епископов, как и понимание особой природы их святости представляют свои трудности, то эти трудности не являются особенностью русской церк-ви. Мы встречаемся с ними всюду, как на Западе, так и на Востоке. Прежде всего важно установить, что, подобно святым мирянам, епископы увенчи-ваются церковью не за аскетические подвиги, или не только за них. Они не сливаются С чином преподобных, качественно отличаясь от них. Конечно,и в русской церкви встречаются святители, в которых инок преобладает над пастырем - по крайней мере, в оценке потомков: мы видим их яснее в келье, чем на кафедре соборных церквей. Таковы епископы, поставленные из иноков Киево - Печер-ского монастыря в первый героический период его существования. Среди большого числа епископов - печерян канонизованы Никита Новгородский (+ 1108), Стефан Владимире - Волынский (+ 1049) и Ефрем Переяславский (+ 1100). Все наши сведения о них исчер-пываются рассказами Печерского Патерика, где они упоминаются в числе ближайших учеников св. Антония и Феодосия: Ефрем - скопец, боярин князя Изяслава, один из пер-вых пострижеников монастыря; Стефан, преемник св. Феодосия во игуменстве, котооого монашеское недовольство заставило удалиться из обители и основать собственный мона-стырь в Киеве; наконец, Никита - затворник, об искушении и падении которого мы уже знаем. Как раз о Никите Поликарп, в связи с его избранием на кафедру Новгородскую, го-ворит: "много чудеса сотвори... и ныне со святыми чтут святого и блаженного Никиту." Это почитание (по видимому, канонизация) особо выделяет св. Никиту из круга печерских подвижников. Другие, хотя и епископы, разделяют общее почитание с сонмом печерских иноков. Со времени утверждения христианства на Руси у нас установился обычай почти исключительного избрания епископов из черного духовенства. Почти всякий епископ - монах, и аскетический подвиг для него обязателен. По смерти св. Евфимия, арх. Новго-родского, на нем находят вериги. Св. Дионисий долго подвизался в пещере в Нижнем - Новгороде, основав здесь второй Печерский монастырь, по образцу Киевского, прежде чем был вызван князем и митрополитом на кафедру Суздальскую (1364). И в новейшее время св. Тихон Задонский проходит свой подвиг преимущественно не на церковной ка-федре, а "на покое," в келье монастыря. Все это иноческие черты в образе "святителя." Но во многих случаях монашество св. епископа от нас скрыто или отмечено двумя - тремя стереотипными чертами. Аскеза более приличествует святому епископу, чем, например, святому князю. Но она не исчерпывает его подвига. Этот подвиг своеобразно соединяет в себе иноческое и мирянское ("княжеское") с прибавлением особого церковно-го служения. В наибольшей полноте идеал "святителя" в русской агиографии раскрыт в XV веке в житиях Пахомия Логофета. Оставив для Руси новый канон житийного стиля, ученый серб заново создал образец "святительского" жития: более ранние опыты для этого чина представляли лишь краткие заметки или записи отдельных преданий. В прологе к житию св. Евфимия, арх. Новгородского (дословно повторенном и в житии Моисея Новгородского) Пахомий рисует икону святителя. Они "освящены от чрева матери" и "от Бога почтены архиерейством." Они "наставники человеком," направившие их "ко спасенному пути." Многие из них прияли "велики беды от нечистивых," печась о врученной им пастве, "как и киим образом от еретик соблюсти тех поврежденных." Посе-му они почитаются ныне "с мученики и выше мученик." Особенно настаивает Пахомий на общественном исповедничестве епископов. Во время мира и благополучия, они "сами се-бе ратницы беаху," создавая себе гонителей: "видяще неправедная от царей и от вельмож деемая, видяще и сироты истязаемы, грабления и хищения... царей обличаху." Ссылка на Златоуста переносит нас в обстановку IV века. Что всего более поражает в святительском образе под пером Пахомия, это верность его идеалу христианской древности - тому IV веку, который впервые стал канонизовать епископов. Великие святители того времени почти все были исповедниками, гонимыми властью за защиту православия против ереси. Их связь с мучениками ("исповедниками"), ясная для современников Афанасия Великого и Златоуста, живет еще и на Руси. В учительстве, в защите чистоты веры, в служении спа-сению всех - личный, особый характер святительского подвига. Разумеется, не все испо-ведники, не все страдальцы. Жизнь епископа окружена даже внешней пышностью. "Инин в благоденстве живуще или в светлых ризах ходяще... яко да святительства сан не уничи-жится." Но тут вступает необходимый момент аскезы: "вся сия имяху яко преходящия... подобно сени и сну... николиже хлеба в сласть ядуще; и всегда тех глас бяше: готово серд-це мое, Боже, готово." Житие св. Евфимия написано над его свежей могилой. Пахомий далек от творчест-ва легенд: он не делает из новгородского святителя ни Златоуста, ни исповедника. Но главные типические черты русского святителя здесь присутствуют. Во - первых, щедрая милостыня, которую богатый новгородский владыка посы-лает даже в Царьград, на Афон и в Иерусалим. Во - вторых, храмостроительство, осо-бенно широкое в Новгороде. Подробный перечень церквей и монастырей, основанных или украшенных владыкой, сближает епископское житие с новгородской церковной летопи-сью, тоже почти исключительно посвященной храмостроению. Здесь автор возвышается до поэтического подъема: "Прииди к великому храму Премудрости Божией и возведи ок-рест очи свои, и тамо видиши пресветлыи храмы святых яко звезды или горы стоящи, иже от него созданные. Аще и не гласом - вещьми же вопиют...: сия архиепископ Евфимие дарова ми." В житии св. Моисея, в связи с храмостроительством, отмечается работа по из-готовлению и переписке книг ("собра многие книгописцы"), прав да, только церковных, которые, вместе с иконами, служили "ко исполнению церквей Божиих." Среди храмов и монастырей отмечаются и светские сооружения: городские стены и даже собственные "палаты пречудные," владычный дом, который в Новгороде поражал воображение и хитроумной стройкой со множеством переходов, соединяющих отдельные здания, и стенной росписью: в XV веке были большой редкостью башенные часы "велми предивны," на высоком столпе посреди архиерейского сада. Строитель этого дворца носил вериги. Смысл всей этой роскоши биограф по чело-вечеству видит в желании увековечить свою память и дать упокоение своим преемникам. В основе, конечно, лежит стремление возвысить авторитет духовной власти, которая, осо-бенно в Новгороде, стояла в центре государственной жизни. Избираемый, как в христиан-ской древности, всем клиром и народом, хотя и при участии жребия, Новгородский епи-скоп был государем своего города в гораздо большей степени, чем военный защитник его - князь. Это гражданское значение епископа, зародыш теократии, имеет глубокие исто-рические корни: особенно сильно оно выражено в ранне - византийскую эпоху и на ла-тино - германском Западе. Строгое отношение к проступкам богатых и сильных завершает это церковно - общественное служение. Если в житии ев Евфимия Пахомий отмечает особенно его стро-гость в соблюдении брачных канонов, то св. Моисея он прославляет за то, что тот был "обидимым помощник, вдовам и сиротам заступник" - обратная сторона той же граж-данской справедливости: "сильных не устыдися." Известная суровость в борьбе за правду, повидимому, отличала лично Евфимия. По словам Пахомия, Бог его "страшна к непокоривым показа." Его преемник, св. Иона, при той же твердости, при "запрещениях на непослушных," кротко отвечает "лукавым," никто в нем не может усмотреть "гнева и гордения." Поэтому он всеми "и любим и желаем, слы-шащим и видящим сладок" В ряду новгородских владык особой ревностью к канонической правде отличался св. Нифонт (+ 1157), из печерских монахов, погребенный в Киеве, житие которого вошло в поздние изводы Патерика. Политик и миротворец, неоднократно миривший князей меж-ду собою и вольный свой город с князьями, он не остановился перед запретом неканони-ческого брака князя Святослава, несмотря на дружеские к нему отношения. Он не пере-ставал обличать князя за его непослушание Особенно памятна борьба его с великим кня-зем и митрополитом Киевским Климентом по вопросу об автокефалии русской церкви . Великий князь Изяслав Мстиславич односторонним неканоническим актом, упреждавшим на четыре века историю, на соборе русских иерархов избрал митрополитом русского по национальности Климента (Смолятича). С князем и епископами было национальное соз-нание большинства или части русского общества, тяготившегося зависимостью от греков. Нифонт Новгородский решительно протестовал и увлек за собою часть епископов. Он не признал законности поставления Климента и не желал служить с ним. За это он подвергся даже заточению в Печерском монастыре. Смена княжения в Киеве положила конец неза-конной русской автокефалии. За свою стойкость Нифонт удостоился"' почетного послания от патриарха, который писал о его "праведном страдании," просил его потерпеть за прав-ду, чтобы быть причтенным от Бога к прежним (святым. Русская церковь в оценке дела Нифонта присоединилась к греческой. Если Нифонт не стал одним из самых почичаемых святителей в Новгороде (такими были Никита и Иоанн), то, вероятно, потому, что его мо-щи находились в Киеве, где застигла его кончина. Зато он раньше, благодаря Патерику, стал общерусским святым. В кругу указанных новгородских житий слабее всего выражено учительное служе-ние святителя. Но и оно не совершенно отсутствовало на Руси. История русской литера-туры сохранила нам остатки "слов" и проповедей святых епископов: Кирилла Туровского и Луки (Жидяты) Новгородского. Для Луки его безискусственные проповеди самое глав-ное в его памяти, если не считать его невинного, по клевете холопа, трехлетнего заточения в Киеве. Кирилл Туровский, по краткому проложному житию его, представляется, до по-ставления в епископы, строгим аскетом, даже столпником: впрочем, вернее всего, это столпничество, подобно Никите Переяславскому, было видом строгого затвора: подвиж-ники спасались не на столпе, а в столпе, т.е. в башенной келий. Если греческие святители служили Церкви в борьбе с ересями, то на Руси в этом отношении представлялось очень ограниченое поле деятельности. Однако митрополит Петр предавал отлучению какого - то еретика Сеита (?) - черта, перешедшая в полуле-гендарное житие св. Иакова Ростовского, где соответствующий враг Церкви носит имя Маркиана. С конца XIV века в Новгородской области появляются настоящие еретики (или раскольники); сначала стригольники , в следующем столетии жидовствующие . Со стри-гольниками боролся, по поручению митрополита и патриарха, еп. Дионисий Суздальский (+ 1385), с жидовствующими - новгородский епископ Геннадий (+1505). Но ярче всего учительное призвание древне - русского епископа выражается в христианской проповеди язычникам. К благовестникам принадлежат многие основатели русских кафедр: Новгорода, Ростова, Перми, Казани. Новгородцы чтут своего крестителя в корсунянине (греке) Иоакиме, сокрушителе Перуна и строителе первых деревянных хра-мов. Ростовцы в поздних житиях повествуют о борьбе с язычеством своих древних, хотя и не самых первых, епископов: св. Леонтия и св. Исаии (конец XI в.). Эти, ныне почти забы-тые. Ростовские святые, пользовались всеобщим почитанием на Руси, и в редких житий-ных сборниках отсутствуют сказания о них. "Хвалит римская земля Петра и Павла, грече-ская земля Константина царя, Киевская Володимира князя, ублажает... равно апостолам." Таким гимном оканчивается его житие. Оно изображает св. Леонтия греком, поставлен-ным прямо из Цареграда на Ростовскую кафедру, помимо Киевского митрополита. В этом, может быть, сказалось известное стремление ростовской церкви к независимости от Кие-ва. Есть свидетельства (Киевский Патерик) и о русском происхождении св. Леонтия. Единственный эпизод, связанный с Ростовским служением Леонтия, представляет его миссионером - чудотворцем. Феодор и Иларион, первые епископы ростовские, должны были бежать из языческой области. Леонтий тоже не имел успеха у взрослых. Тогда он собирает вокруг себя детей, лаской привлекая их к вере: "оставль старци и учаше младен-цы." Неверные бросаются на него "с оружием и дрекольем," но епископ, не смутившись, является пред ними, облеченный в ризы, "И видеша лице его яко лице ангела, и абие па-доша мертвии, а другие ослепоша." Святой же молитвой воскресил и крестил их. Св. Исаия, из печерских иноков, после Леонтия обходил грады и селения "ново-крещеных и неутвержденных в вере людей," предавая идолов огню. Стефан Пермский (+ 1396),просветитель зырян, начал свое миссионерское служе-ние простым монахом. Но миссионер в нем совершенно заслоняет и инока и епископа. Вологодская церковь, преемница пермской, чтит первых трех его преемников, как и он, просветителей края: Герасима, Питирима и Иону, погребенных в селе Усть Выме, в быв-шей своей кафедральной церкви. О них скажем в главе, посвященной пермскому апосто-лу. После завоевания Казани, р ней была учреждена в 1555 г. новая епархия, кафедру которой получил св. Гурий. В помощь ему был придан целый штат монахов - миссионе-ров, среди которых выделялись будущие святители: Герман Казанский и Варсонофий Тверской. Просвещение иноверческой страны было главным делом нового пастыря. О ду-хе, в котором должна была вестись миссионерская работа, дает представление данная Гу-рию наказная память от царя и митрополита Макария. Всякое насилие и принуждение в обращении неверных было запрещено; предписывалось действовать кротостью и лаской. Архиепископ воспитывал в своем доме знатных новокрещенов, принимал и угощал дру-гих за своим столом. Он имел право ходатайствовать перед наместником за преступников, не только из христиан, но и из язычников, если они обращались к нему за милостью. Цер-ковное слово составляло, конечно, главное орудие евангелизации, но св. Гурий создал и специальное для нее учреждение. Это Зилантов монастырь под Казанью, где иноки долж-ны были заниматься обучением детей для подготовки будущих миссионеров. То была первая миссионерская школа на Руси, духовная родоначальница будущей Казанской Ака-демии. Царь был в восторге от просветительной деятельности нового монастыря, которая соответствовала его идеалам иноческого служения миру, и щедро наделял его вотчинами. Замечательно, что педагогическое призвание рано пробудилось в Гурии. Еще в юности, сидя в радонежской тюрьме, по ложному обвинению, он писал маленькие книжки для обучения детей и, продавая их, раздавал нищим вырученные деньги. Это призвание делает св. Гурия патроном русской религиозной педагогики: в Казани ему молятся пред началом учения. Св. Варсонофий и Герман служили тому же делу христианской проповеди, игумен-ствуя в новопостроенных монастырях, Герман - ив краткое время своего казанского ар-хиепископства. В новейшее время среди русских святых иерархов потрудились на евангельской ниве в далекой Сибири св. Иннокентий Иркутский, Иоанн и Павел Тобольские. От служения слова возвращаемся к подвигу власти - к общественному исповед-ничеству епископа. Здесь Новгород и Москва дают самые яркие, хотя и различные типы служения. И это понятно: в Москве и в Новгороде епископ стоял в центре общественной и государственной жизни, был строителем не только церкви, но и земли русской. Это двой-ное служение требовало не только епископских, но и княжеских трудов. Общественный строй Новгорода всего более приближался к теократии. Государст-во жило, грамоты писались именем св. Софии. На владычном дворе собиралось республи-канское правительство города, "господа," председателем которого был архиепископ. Его хозяйство, "дом св. Софии," было не только церковным, но и государственным хозяйст-вом; его войско, "владычный полк," составляло часть новгородской армии. Избираемый всенародно на вече, но через посредство жребия, в котором видели выражение Божией воли, архиепископ появлялся на вече в дни гражданских смут, примиряя враждующие партии, или с крестом в руках на мосту через Волхов останавливал кровопролитие. Примиритель внутри, новгородский владыка являлся защитником города от врагов, чаще всего от великих князей владимирских и московских, посягавших на его самостоя-тельность. Конечно, он мог оказывать своей родине более дипломатические, чем военные услуги. Но самое главное боевое воспоминание в новгородских летописях связано с име-нем св. Иоанна (Илии), первого архиепископа новгородского, в котором чтили главного небесного покровителя города. Это чудо "Знамения Божией Матери" ("знамение" и значит чудо), которое спасло Новгород в 1170 г. от осаждающей рати Андрея Боголюбского. Вот как изображается это событие в (поздних) житиях св. Иоанна. Боголюбский, уже разбитый на Белом озере, не взирая на посланную ему в предупреждение болезнь, собрал огромную рать, 72 князей, и обложил город. Три дня длится осада. Граждане в скорби и "недоуме-нии," не надеясь на человеческую помощь. Тогда арх. Иоянн на молитве слышит голос, повелевающий взять образ Пресвятой Богородицы в одной из городских церквей и под-нять на "забрала града" против врагов. Сначала никак не могли поднять с места икону; Пречистая уступила только молитвам Иоанна. Икона была поставлена на городских сте-нах, осыпаемая градом стрел. И тут владыка увидел, что лицо Богоматери обратилось к новгородцам и очи ее источают слезы, которые он принял в свою фелонь. "И разгневася Господь на супротивных: и в той час покры их тьма; и начаша друг друга сещи и на смерть предавати." Таково происхождение праздника чудотворной иконы Знамения, кото-рый удержали и в Москве после падения новгородской свободы. Образ святителя Иоанна окутан в новгородском предании многочисленными ле-гендами, свидетельствующими о народном его почитании. Деятельность владык Евфимия (+ 1458) и Ионы (+ 1471) освещается современными житиями. Если серб Пахомий - ве-роятно, сознательно - умолчал о политической деятельности св. Евфимия, то неизвест-ный новгородец, автор Ионина жития, дополняет своего предшественника. Он рассказы-вает, как Евфимий, еще до поставления в епископы, участвовал в новгородском посольст-ве к Витовту Литовскому, воевавшему новгородские земли, и как он "укрощал" князя мо-литвами и серебром. В этом качестве посредника и смирителя Евфимий выступает и перед князем московским, который много "насиловал" Новгород и дважды ходил против него с ратью: и Василия Темного приходилось "укрощать тяжестию сребра," одновременно уве-щая пылких сограждан "мировати к князю своему." За поддержку новгородцев, которые приняли в своих владениях бежавшего Шемяку, врага великого князя, Евфимий вступил в конфликт и с митрополитом Ионой, поддерживавшим московскую власть. По мере того, как приближался конец новгородской свободы, посредничество, хо-датайство стало для владык единственной возможностью политической обороны города. Союз с иноверной Литвой, к которой склонялась антимосковская партия, был невозможен для архиепископа. Но и в мольбах за свой город св. Иона умел хранить его достоинство, защищал его честь, требовал не милости, а справедливости. Его беседы с Василием II, со-храненные в житии, отражающим новгородские патриотические настроения эпохи аннек-сии, исполнены настоящего трагизма, Он обостряется прозорливостью святого, для кото-рого конец новгородского государства представляется неотвратимым. В старости, несмотря на трудности пути, Иона едет в Москву, "видяше ков на люди своя" - "добрый воистину пастырь, душу свою за овцы своя готов положити." Великий князь жалуется ему на Новгород. Владыка "отвещаше за град" утешительными словами. Но когда князь пришел в гнев, Иона дает суровое предсказание: Если Василий воздвигнет руку на послушных людей, ничем не обидевших его, то и в собственных своих детях уви-дит "зависти око" и разделение. Свое воззрение на долг правителя он выразил в замеча-тельных словах: "Тихими очима своя повинныя (подданных) смотряй и свободкыя на ра-боту (рабство) приимати не начинай." Князю Ивану, наследнику и будущему объедините-лю России, он обещает "свободу от Ордынского царя" - "за свободу града моего" и рас-пространение его власти на многие страны, но под условием: "точию благочестиво пожи-вет и тихими очима владомых смотреть будет." Несмотря на успокоительные обещания князей, он не может удержаться от слез, думая о грядущей гибели града: "Кто озлобит людей моих множество или кто смирит таковое величество града моего, аще не усобицы их смятут их и разделение их низложит их." До самой кончины он живет в нерушимой любви с московскими князьями и тезоименитым ему митрополитом, св. Ионой. Урожай-ные годы при нем новгородцы относили за счет его святости, как иногда им случалось за недород обвинять нелюбимого владыку. Мы так много останавливались на новгородских святителях потому, что нигде связь епископа с гражданской жизнью города не выступает так рельефно: да помимо Нов-города, и святительских житий сохранилось не много. Но политическая деятельность ок-рашивает в сильной степени служение святых митрополитов московских: Петра, Алексия, Ионы. Сообразно с общерусским значением митрополичьей кафедры, это политическое служение московских святителей приобретает не только государственный (как в Новгоро-де), но и национальный характер. Почитание митрополита Петра - и при том первого из русских (Киевских) митро-политов установилось непосредственно по его кончине (21 дек. 1326 г.). Уже при погре-бении его начали совершаться чудеса, и через несколько дней в. князь Иван Калита посы-лал во Владимир грамоту о них. Его житие составлено еп. Прохором Ростовским в первый же год после кончины. Несомненно, личность митрополита Петра произвела сильное впе-чатление на современников, несмотря на то, что он был на великорусском севере при-шлым человеком (с Волыни) и имел врагов - в лице Твери и ее епископа, боровшихся с Москвой. О пастырском служении Петра, к сожалению, мы знаем не много. Это немногое говорит о его учительности, о его путешествиях и попечении о пастве, "ослабевшей из-за поганых иноверцев" (татар). Его национальное значение связано с предпочтением Москвы - еще не в качестве митрополии, а лишь места своего погребения. Молодая Москва тогда "честна лишь кротостию," а не славой, хотя ее князю Ивану Даниловичу удалось перетя-нуть из Твери великое княжение. Св. Петр начал строение Успенского собора, завещав князю его окончание. Связанное с этим строительством предсказание о будущем величии Москвы читаем лишь в позднейшем житии, составленном митр. Киприаном (ок. 1400), но мысль его совершенно в духе святителя Петра, в котором потомки не даром видят осново-положника Московской державы. После преп. Сергия, митр. Петр, быть может, был са-мым чтимым из московских святых. Самый цельный образ епископа - правителя, епископа-политика на Руси мы на-ходим в св. Алексии (+ 1378), втором русском по национальности митрополите на Москве. Как раз о его церковной деятельности, кроме основания им монастырей, мы менее всего и знаем. Древнейшее его житие (Питиримово) составлено лет через 70 по его кончине. За то современные летописи полны его государственных деяний. Свои блестящие дарования митрополит посвятил работе над созданием московского государства, и сделал для него больше, чем кто-либо из князей, потомков Калиты. Хотя святитель Алексий в ранней юности стал монахом по призванию, и прошел строгую аскетическую школу в Богоявлен-ском монастыре, но недаром он был сыном служилого боярина и крестником Калиты. Из монастыря извлек его сначала митрополит Феогност, который сделал его своим наместни-ком, т.е. главою церковного суда. Здесь Алексий приобрел свой административный опыт, который предназначал его в правители государства. В то же время, служа греку - митро-политу, Алексий прекрасно изучил греческий язык (один из немногих на Руси). Памятни-ком его научных греческих штудий явился им самим исполненный перевод евангелия, с поправками против древнего кирилло - мефодиевского текста, который был использован в XVII в. московскими справщиками для печатного, современного текста Нового Завета. Намеченный Феогностом в преемники, будущий митрополит должен был лично в Константинополе в течение двух лет отстаивать свое избрание против южно - русских кандидатов, и, конечно, это не осталось без влияния на его дипломатическую выучку. Вернувшись на Русь, он сразу был поставлен во главе не только церкви, но и государства. Только что черная смерть (чума) унесла в могилу князя Симеона Ивановича Гордого. При слабом Иване Ивановиче и в малолетство Дмитрия Донского Алексий был в сущности ре-гентом - правителем. Умирая князь Симеон завещал своим братьям "слушаться во всем отца их и владыку Алексия." Основы политики Алексия были традиционны: мир с Востоком, борьба с Западом, концентрация национальных сил вокруг Москвы. Святитель, исцеливший ханшу Тайдулу, пользовался большим личным влиянием в Орде. Ему удалось отвратить опасность татарского набега при Бердибеке, получить новый ярлык с подтверждением прав и свобод русской церкви. С Запада опасность грозила от Ольгерда Литовского, который осаждал самый московский кремль. За союз с Литвой ми-трополит не усумнился подвергнуть церковному отлучению князей Тверского и Смолен-ского. В этом акте он был поддержан патриархом Константинопольским. Впрочем, раз он сам подвергся осуждению патриарха, который стоял на точке зрения равенства пред ли-цом Церкви всех князей и государственных образований на русской территории. Патриарх требовал у Алексия примирения с тверским князем Михаилом Александровичем. Тверские князья сами своими междоусобиями вмешивали Москву в свои домашние дела, и Москва искусно покровительствовала слабой стороне, чтобы обезсилить соперни-ка. Михаила Александровича Тверского, заманив в Москву на третейский суд, вероломно арестовали, и он обвинял в этом не только князя, но и митрополита. Нижегородские (Суз-дальские) князья во второй половине XIV века тоже вступили в борьбу с Москвой за ве-ликое княжение, и Алексий столь же искусно пользовался раздорами в нижегордской княжеской семье. Когда младший брат Борис не пожелал вернуть Нижний Дмитрию Кон-стантиновичу, отказавшемуся в пользу Москвы от великого княжения, Алексий послал св. Сергия Радонежского склонить Бориса к покорности. В то же время Нижний и Городец были отторгнуты от Суздальской епархии и присоединены к Владимиру. Таким образом духовные мероприятия служили мирским целям. Но сама политическая линия была не уз-кой, а национальной. Куликовская победа, через два года по смерти св. Алексия, подвела итоги его государственному делу. Возвышение Москвы оказалось обще-русским делом. Но с этим возвышением была связана ломка старого удельного княжеского права, и в ис-пользовании церковных средств для целей этой мудрой, но революционной политики, трудно было соблюсти точную меру. должную границу. Для многих современников поли-тическая деятельность ев Алексия должна была являться предметом соблазна. Но духов-ная дружба его с преп. Сергием, сама неудачная попытка его сделать своим преемником на московской кафедре этого пустынника показывают, что государственный муж не за-глушил в святителе Алексии инока, и что в его глазах смиренная святость стояла выше политической мудрости и опыта. Третьим и последним святителем из строителей московского царства был митр. Иона (+ 1461). Впрочем в его деятельности церковное опять преобладает над государст-венным. В его эпоху дом Калиты мог бы вообще обойтись без вмешательства церковной власти в суровую и не всегда безупречную сферу московской политики, если бы не тяже-лая смута в великокняжеской семье. Иона, еще в сане епископа Рязанского, московского ставленика на митрополию, должен был принять участие в борьбе Василия Темного с Дмитрием Шемякой. Сначала, после ослепления Василия и захвата Шемякой Москвы, он берет на себя посредничество между врагами. Доверившись обещанию Шемяки, он доби-вается выдачи "на свою епитрахиль" укрывшихся малолетних детей Василия. Но видя, что Шемяка обманул его и не возвращает из ссылки отца, Иона начинает обличать его и доби-вается перевода сосланного князя из Углича на Вологодский удел. Впоследствии, когда Шемяка поднял вторичное восстание против уже возвратившегося Василия, Иона пресле-довал его церковным оружием, собрал против него собор и подверг отлучению; новгород-скому епископу, св. Евфимию, укрывшему в своем городе беглеца, он писал обличитель-ные послания, настаивая на законности церковного отлучения для нарушителя крестного целования. В 1451 г., во время нашествия на Москву Ногайского хана, св. Ионе пришлось мо-литвами и словом своим поддерживать мужество в осажденной Москве. Среди дыма го-ревших посадов святитель с крестным ходом обходил городские стены. Татары отступили, и эта победа, одержанная в день цареградского праздника Положения Риз Богоматери, была приписана Небесной Заступнице. Этот день был московским повторением новгород-ского Знамения. По преданию, подобно тезоименитому новгородскому святителю, митр. Иона предсказал и скорое освобождение Руси от татарского ига. Церковный труд св. Ионы был велик, и по последствиям своим столь же значите-лен для русской Церкви, как дело св. Алексия - для русского государства. Современник митр. Исидора, пытавшегося вовлечь русскую церковь в унию с Римом, Иона вместе с великим князем Василием Темным должен был ликвидировать последствие Флорентий-ской унии. Нужно было, не раздражая греков, отстаивать православие и вместе с ним не-зависимость русской Церкви. Ионл был первым законным митрополитом, поставленным в России, при избрании которого обошлись без патриаршего утверждения. Это было факти-ческим установлением русской автокефалии. Иона много боролся и за единство русской митрополии против литовского митр. Григория, преемника униата - Исидора, но в этой борьбе литовско - русские епархии были потеряны для Москвы. По отношению к великорусским епископам св. Иона, как никто до него, поднял ав-торитет митрополичьей власти. Он не колебался отрешать епископов даже за малые по-грешности против церковных правил и сделал строгий выговор Полоцкому владыке, ос-мелившемуся назвать себя в послании его братом. Известна и срогость, с которой митро-полит отнесся к св. Пафнутию Боровскому, который тоже ратовал за чистоту канонов. Этот игумен, за отказ признать законным поставление митрополита без патриарха, под-вергся от него побоям и заключению. Св. Иона вообще является поборником Иерархического начала, во всей его строго-сти, ничем не смягчаемой. С таким пониманием церковного служения гармонирует и лич-ное отношение к греху и грешнику. Среди его чудес наказание грешников занимают пер-вое место. Большинство проступков - даже таких, как сомнение в его чудотворной силе, при его жизни, или умолчание о видении - наказываются смертью: не спасает и покая-ние. Эта суровость святителя роднит его с направлением св. Иосифа Волоцкого и сообща-ет всему его облику особый московский склад. Правда, эти личные черты дошли до нас в житии макарьевского времени (80 лет по кончине), и на предании о них могло прямо ска-заться влияние Иосифлянской школы. Но они не противоречат тому, что мы знаем о цер-ковной деятельности св. Ионы. К сожалению, это позднее житие не дает нам почувствовать в иерархе святого: слишком стереотипны его похвальные характеристики. А между тем святость Ионы была несомненной и для его современников. Его канонизация (местная) произошла через 11 лет по кончине (митрополит Алек-сий канонизован через 70 лет), и еще раньше в далеком и во многом чуждом ему Новгоро-де другой Иона, архиепископ, поручил Пахомию Сербину составить канон в честь только что скончавшегося святителя. Такова эта линия московских святых иерархов. Она явственно противополагается линии новгородских святителей, с которыми московским митрополитам не раз приходи-лось вести борьбу. Это различие не исчерпывается широтой кругозора и служения: мест-ного в Новгороде, национального в Москве. Святые иерархи отличались и своим понима-нием христианского долга власти - более суровым в Москве, - при одинаковой нераз-дельности государственного и церковного служения. Во второй половине XV века кончается ряд теократических святителей. Государст-во берет на себя все более широкий круг церковных дел. Православный царь становится средоточием не только государства, но и церкви. Но стремительное вырождение право-славного царства при первом же русском царе сделало необходимым то исповедничество правды, которого, вдохновляясь Златоустом, ожидал от святого епископа Пахомий Сер-бии. И русская церковь поставила перед Грозным царем двух святителей - исповедни-ков: Германа Казанского и митрополита Филиппа. Из очень позднего жития св. Германа мы узнаем, что вся его жизнь протекла в мо-настырях. Из последнего, Свияжского, где он работал по просвещению иноверного Казан-ского края, Герман был возведен на Казанскую кафедру, которую занимал всего три года. В 1566 г. по смерти митрополита Афанасия, царь вызвал его в Москву и заставил принять митрополичий клобук. Кн. Курбский рассказывает, что уже состоялось соборное избра-ние, и Герман жил два дня на митрополичьем дворе, когда между ним и царем произошел разрыв по поводу опричнины. В беседе с царем наедине святитель "тихими и кроткими словесы" напоминал царю о страшном суде Божием, взыскующем со всех "царей, яко простых." Но "ласкатели" царя из опричников умоляли Ивана не поддаваться на внуше-ния митрополита. Грозный отказался от мысли видеть Германа на митррполии: "Еще и на митрополию не возведен, а уж связываешь меня неволею." Курбский ошибочно сообщает о кончине святого, через два дня после этой беседы, от яда или удушения. На самом деле св. Герман скончался в Москве 6 ноября 1568 г. во время моровой язвы, и мы не знаем да-же, провел ли он эти два года в Москве в заточении, насильственно оторванный от своей епархии. Подвиг св. Филиппа всем памятен и запечатлен мученической смертью. Избранный на том же соборе, что и Герман, из игуменов соловецких, он прямо поставчл предвари-тельным условием своего избрания отмену опричнины. Царь и епископы убедили его от-казаться от этого условия, сохранив за митрополитом лишь право печалования за опаль-ных. Когда через полтора года, возобновились казни, Филипп возвысил свой голос. Спер-ва увещая царя наедине, он переносит потом свои обличения в Успенский собор. Его жи-тие сохранило нам пересказ вдохновенных его речей. "Отколь солнце начало сиять на не-бесах, не слыхано, чтобы благочестивые цари возмущали свою державу ... Мы, о государь, приносим здесь бескровную жертву, а за алтарем льется кровь христиан"... И в ответ на угрозы царя: "Не могу, повиноваться повелению твоему паче, нежели Божьему... Подви-заюсь за истину благочестия, хотя бы лишился сана и лютейшее пострадал." Для св. Фи-липпа исповедание правды было столь же обязательно, как и исповедание веры. "Иначе тщетна будет для нас вера наша, тщетно и исповедание апостольское." Впечатление этого слова правды, сказанного в лицо тирану, было велико, но в де-морализованной опричниной России мало было охотников следовать путем Филиппа. Со-бор епископов, по требованию царя, низложил митрополита, обвиненного в неясных для нас преступлениях. Заточенный в Тверской Отрочь монастырь, через год страдалец был задушен Малютой Скуратовым, во время карательного похода царя на Новгород. Подвиг патриарха Гермогена, последнего святителя Московского, канонизованного в наши дни, соединяет исповедничество Филиппа с национальным служением Петра, Алексия, Ионы. Св. Гермоген был замучен, как исповедник, польско - русской властью, оккупировавшей Москву, нэ содержанием его исповедничества было не слово правды, как у Филиппа, а стояние за национальную свободу России, с которой была связана и чистота православия. Мы обозрели различные типы святительского служения в Церкви. Особо выделили святителей миссионеров, политиков, исповедников. Нам осталось поделиться одним на-блюдением, касающимся канонизации святителей. Изучая списки св. епископов по от-дельным епархиям-областям, мы наблюдаем в них большое численное неравенство. Большинство епархий чтут одного, двух святых епископов; более других находим в Пер-ми (4) и в Ростове (5, не считая св. Димитрия). Но из ряда всех русских епархий резко вы-деляется Новгород, со своими 20 святыми епископами. Новгородские святители состав-ляют треть общерусских, и две трети общего числа новгородских епископов (31), если за-кончить их ряд в начале XVI века, последним канонизованным - Серапионом. Если при-бавить к этому, что для большинства новгородских святителей нет ни житий, ни известий о чудесах, то приходится признать, что условия канонизации епископов новгородских от-личались от обычных на Руси. К счастью, здесь мы избавлены от необходимости строить гипотезы: церковное новгородское предание само объясняет нам особенности местной ка-нонизации. В Новгороде, помимо отдельных праздников в честь некоторых выдающихся свя-тителей (они имеют и жития), установлено два общих дня памяти прочим местным святи-телям: 4 октября и 11 февраля. Об установлении первого праздника в 1439 году рассказы-вается в житии св. Иоанна. В этот год св. Иоанн (Илия) явился во сне владыке Евфимию и повелел ему: "Устроиши память преставльшимся и лежащим в велицей церкви Премудро-сти Божий князем русским и архиепископом Великого Новгорода и всем православным Христианом октября 4 день... а и сам будеши причтен с нами в царствии небеснем, яко един от святых." Св. Евфимий исполнил повеление по отношению к князьям и епископам, погребенным в св. Софии. Это установление ежегодной памяти и было суммарной кано-низацией новгородских владык. Относительно "всех православных христиан," погребен-ных в соборе, поминовение их, которое, вероятно, тоже имело место, не получило харак-тера канонизации. Мы видим, однако, что св. Евфимий, устанавливая общий день памяти новгород-ским святителям, исключил из списка их 11 имен. Некоторые из них оставили недобрую память на страницах местной летописи; о других мы можем предполагать мотивы того же порядка, объясняющиеся местным преданием. Для третьих, может - быть, сказалось ре-шающим отсутствие их гробниц в св. Софии. Как бы то ни было, массовая канонизация новгородских владык была произведена по отрицательному признаку - по методу ис-ключения. Но это означает, что новгородская канонизация епископов приближается к по-миновению почитаемых усопших, которое не всегда можно отграничить от почитания святых в точном смысле слова. Эта особенность святительской канонизации, исключительная на Руси, не является неслыханной в греческой и латинской церкви. Так в Константинополе почти до середины XI века канонизовались все патриархи, за исключением еретиков. То же мы наблюдаем для более древних времен в Римской церкви и в некоторых галльских церквах раннего средневековья. В Новгороде была проявлена большая строгость, но основа канонизации та же: благоговейное поминовение усопших правителей и предстоятелей церкви. Здесь, как и в чине княжеских святых на Руси (царей в Византии), понятие святости расширяется, при-ближаясь к перво-христианскому взгляду на заступничество блаженно - усопших. Предел новгородской канонизации епископов был положен падением новгород-ской самостоятельности и, следовательно, утратой теократического значения новгород-ского владыки. В массовой канонизации епископов теократический момент является су-щественным. Интересные наблюдения открываются и из рассмотрения списка митрополитов русских - Киевских, позже Московских. Пока митрополиты на Руси были из греков, ни один из них не был канонизован. Может - быть, лишь Константин (+ 1159), скончавший-ся в Чернигове, в изгнании, при необычайных условиях аскетического самоуничижения и чудесных знамений, местно чтился в Чернигове с древних времен. Что касается Михаила, по преданию (сомнительному), первого митрополита Киевского, то он почитался местно в Печерском монастыре, вместе с другими епископами, погребенными в пещерах, и в се-верной Руси стал известен лишь в XVIII столетии. Еще митр. Киприана (ок. 1400 г.) пора-жала эта холодность русских людей к своим митрополитам: "Хотя многие они показали труды и .многие добродетели стяжали перед Богом... а некоторые прияли даже от Бога да-рование чудес и небесные почести, каждый против своего подвига, - ни один из них од-нако не удостоился на земле празднования" ... до митр. Петра. Вероятным объяснением этого факта является хорошо известная разобщенность между пришлыми, греческими иерархами и русской паствой. Не даром в Москве канони-зовали русских святителей: Петра, Алексия, Иону, пропуская греков, занимавших в про-межутках между ними престол: Феогноста, Киприана (серба) и Фотия. В настоящее время три последних святителя вошли в обще - русские святцы, но, повидимому, это произош-ло уже в XIX веке, хотя известное почитание их (не празднование) устанавливается с XV столетия. И их неопределенная и суммарная канонизация, сводящаяся к установлению дня празднования, напоминает условия новгородской канонизации. Во всяком случае, канони-зация всех шести первых московских митрополитов, кончая св. Ионой, соответствует эпо-хе теократического святительства на Москве. С Ивана III падает значение на Руси митро-поличьей власти; великие князья начинают сводить иерархов с престола и предписывать им свою волю в делах церковных. Это полагает конец суммарному (теократическому) по-читанию митрополитов, оставляя место лишь для прославления личного подвига исповед-ников. 7. Святитель Стефан Пермский. Подобно Авраамию Смоленскому, Стефан Пермский занимает совершенно особое место в сонме русских святых, стоя несколько особняком от широкой исторической традиции, но означая новые, быть может, не вполне раскрытые возможности в русском православии. Святитель Стефан - миссионер, отдавший свою жизнь на обращение языческого народа. Въ наше время не редко можно встретить людей, которые охотно уступают западным ис-поведаниям миссионерское служение, как "внешнее дело," не интересное для православ-ной Марии . Св. Стефан всей своей жизнью опровергает такое понимание православия. Со служением проповеди св. Стефан соединяет, напоминая здесь Авраамия, влечение к чистому духовному знанию и в защите своего дела - создания национальной зырянской церкви - дает (он или его биограф) самое сильное в древней Руси религиозное обоснова-ние национальной идеи. Биографом его был тот же Епифаний Премудрый, который написал и первое житие преп. Сергия. Младший современник Стефана, он жил одно время вместе с ним в Ростов-ском монастыре и, перейдя к преп. Сергию, продолжал встречаться с пермским миссионе-ром во время посещений последним обители св. Троицы. Стефан и Сергий были связаны между собой узами духовной дружбы. Отсюда надежный исторический характер жития св. Стефана, - к сожалению, переполненный сверх всякой меры риторическим "плетени-ем словес." Автор много видел "своима очима" и, с "самим (Стефаном) беседовал многа-жды." Совершенно напрасно он просит прощения за свою грубость, за то, что в юности "не бывал в Афинах" и не слушал "ни Платоновых ни Аристотелевых бесед." Св. Стефан был родом из Устюга Великого, в Двинской земле, которая как раз в его время (в XIV веке) из Новгородской колониальной территории переходила в зависи-мость от Москвы. Русские города представляли островки среди инородческого моря. Вол-ны этого моря подходили к самому Устюгу, вокруг которого начинались поселения запад-ных пермяков, или, по нашему наименованию, зырян. Другие, восточные пермяки ("Вели-кая Пермь"), жили на реке Каме, и их крещение было дело преемников св. Стефана. Несо-мненно, что, как знакомство с пермяками и их языком, так и идея евангельской проповеди среди них относятся к отроческим годам святого. Стефан был сыном соборного устюж-ского клирошанина Симеона. Позднейшее житие устюжского юродивого Прокопия при-водит предсказание Прокопия Марии, жене Симеона, о рождении и святительстве ее сына. Епифаний не знает этого предания, но знает о быстрых успехах мальчика в грамоте. Сте-фан прошел всю грамоту "яко до года," и канонаршил в церкви, научившись "в граде Ус-тюге всей граматической хитрости и книжной силе." Можно сомневаться в обилии обра-зовательных средств города Устюга, но в словах Епифания нельзя видеть просто агиогра-фической формулы. Жизнь Стефана показывает в нем совершенно исключительное науч-ное призвание. Биограф бегло отмечает рост аскетических настроений в отроке Стефане, под влиянием св. Писания, чтобы немедленно привести его в Ростов, где он постригся в монастыре св. Григория Богослова. Знаменателен самый выбор монастыря: "яко книги многи бяху ту." Монастырь св. Григория, называемый Затвором, примыкал к самой "епи-скопии" и, находясь в центре города, был отделен стенами - и, вероятно, строгостью ус-тава - от мира. Предположение о греческой национальности еп. Парфения, при котором постригся Стефан - в связи с исконными грекофильскими традициями Ростова - объяс-няет наличность в монастырской библиотеке греческих книг, а в монастыре - людей, способных научить юношу греческому языку. Св. Стефан был одним из немногих людей древней Руси, которые могли читать и говорить по гречески. Вместе с пермским это дава-ло ему знание трех языков - явление, может быть, не столь редкое в древнем Киеве, но уже совершенно исключительное на московском севере. По словам Епифания, Стефан изучил и "внешнюю философию," т.е. какие - то элементы светских наук, доступные ему в греческих оригиналах, так как славянские переводы не могли дать этой "внешней фило-софии." Но главным предметом изучения Стефана было, конечно, св. Писание. Епифаний, который был его сотоварищем, если не учеником, в этих экзегетических трудах, сообщает много интересного о научной пытливости Стефана. Он не довольствовался "бедным уче-нием," но любил "умедливать," "пока до конца по истине не уразумеет" смысл каждого стиха. Встречая мудрого и книжного старца, он делался его "совопросником и собеседни-ком," проводя с ним ночи и утра, "распытая ищемых скоропытне." Записывая свои воспо-минания уже по кончине святого Епифаний, один из таких его совопросников, просит у него прощения за то, "что был ему досадителем, препирался с ним о каком - нибудь сло-ве, или о стихе, или о строке." Любопытный образ богословско-экзегетического семинара в древнем русском монастыре. Греческие книги, с которыми не расставался Стефан ("присно имяше я у себя") от-крывали ему - одному из немногих на Руси - путь к великой византийской культуре. Стефан сам закрыл для себя этот, очевидно, дорогой ему путь, - и при том не во имя ас-кетического дела спасения. Как раз аскетический момент в его житии почти не выражен. Епифаний не говорит о его монашеских подвигах - давая лишь понять, что он был ис-тинным монахом - и не влагает в его уста обычных монашеских поучений. Для биографа преп. Сергия это умолчание не случайно. Св. Стефан отрекается от высокого идеала по-знания ради любви. Любви к тем диким язычникам, встреча с которыми в родном Устюге некогда пронзила жалостью его сердце. Для них он совершает свое нисхождение из уче-ного затвора, свой плодоносный кенозис. Стефан - эллинист был редким явлением на Руси. Стефан - создатель зырянской письменности - явление совершенно исключительное. Он не пожелал соединить дело крещения язычников с их обрусением. Не пожелал и нтти к ним со славянской литургией, разъясняемой проповедью На народном языке. Он сделал для зырян то, что Кирилл и Ме-фодий - для всего славянства. Он перевел для них богослужение и св. Писание - веро-ятно, часть его. Предварительно он должен был составить зырянскую азбуку, н немногие сохранившиеся до нас образцы древнего пермского Письма показывают, что он восполь-зовался для него не русским и не греческм алфавитом, но, вероятнее всего, местными ру-нами - знаками для зарубок на дереве, отступив в этом даже от примера первоучителей словенских. Естественно, что в своем новом и смелом деле Стефан встретил много противни-ков. Эти "скудные умы" указывали на неуместность замышлять грамоту "за 120 лет до скончания века" (7000 г. от сотворения мира ). Если понадобилось, уже лучше было пе-редать зырянам готовую русскую грамоту. Но Стефан получил благословение высшего иерарха - еп. Коломенского, заместителя митрополита, - и отправился "яко овца посре-ди волк" в опасную и дикую страну. Он, вероятно, имел возможность в своем миссионер-ском деле заручиться помощью московской администрации, тех "тивунов, доводчиков и приставов" , на насилия которых ему горько жаловался языческий волхв. 'Но эта москов-ская помощь как раз могла бы скомпрометировать успехи его проповеди: "От Москвы может ли добро быти нам ? Не оттуда ли нам тяжести быша, и дани тяжкие и насильства"? Вот почему Стефан предпочитает идти в пермскую землю один или с немногими спутни-ками. Его миссионерские успехи и испытания зарисованы в ряде сцен с натуры, не лише-ных юмора и прекрасно характеризующих наивное, но природно - доброе зырянское ми-ровоззрение. Сначала мы видим Стефана в небольшом кругу уже крещеных учеников. Они приходят к нему, рассаживаются и задают вопросы. Но иногда приходят и некреще-ные. Эти его ке любят: они становятся вокруг с "ослопами" , помышляют его убить или, собрав сухой соломы, "творят запаление рабу Божию." Впоследствии Стефан сам перехо-дит в наступление и начинает разрушать их идолы и кумирни. Когда он сжег их "нарочи-тую кумирню," собралось множество зырян с кольями и топорами. Стефан проповедует им, сам уже готовясь к смерти. Но никто не решается напасть на него. Обаяние его лично-сти могло покорить детские сердца. Но и природная кротость этого народа рисуется с большой яркостью. Сами зыряне так объясняют невозможность поднять руку на москов-ского миссионера: "Обычай лих имать не творить начало бою," а первым напасть у них не хватает духу. Разрушение кумирен было практическим доказательством бессилия языческих бо-гов. То были простые избы, увешанные шкурами дорогих зверей, в виде приношений бо-гам. Стефан рубил "обухом в лоб" идола и, расколов на мелкие щепки, сжигал вместе со всем пушным богатством; не хотел брать себе "части неприязненной" (т.е. бесовской) . Положительной пропаганде христианства должна была служить построенная в Усть - Выме, главном зырянском селении, церковь во имя Благовещения. Стефан укра-сил ее всяким украшением, "яко невесту добру" - церковную утварь он привез из Моск-вы. Сюда "частили" и некрещеные, не для молитвы, а подивиться "красоте и доброте зда-нья церковного." Это была настоящая проповедь красотой. Зыряне были зачарованы, как некогда послы Владимира в Цареградской св. Софии. Красотой привлекались язычники. Для крещеных Стефан предлагал разумное по-нимание веры. Всех крещеных, взрослых и детей, он заставлял учить изобретенную им грамоту и читать Часослов, Осмогласник, Псалтырь и "прочие книги." В зависимости от успехов он поставлял (получив епископский сан в Москве в 1379 г.) кого в попы, кого в дьяконы, чтецы или певцы: "и писать научая их пермские книги, и сам помогая им." Так вместе с Христовой верой, в стране совершенно дикой зажигается очаг христианской культуры. Ученый Стефан несет свою науку и в глушь первобытных лесов. Самый драматический момент жития св. Стефана представляет его прение с языче-ским волхвом Памом, где особенно живописно рисуется контраст наивной пермяцкой ве-ры в столкновении с библейской ученостью миссионера. Этот Пам, или, вернее, приспо-собляющийся к народному уровню и языкуЕпифаний, в русском песенном складе причи-тает о долге хранить древние обычаи: "Отеческих богов не оставливайте и жертв и треб их не забывайте, давния веры не пометывайте"... Москва с ее новой верой и ее миссионер по-лучают нелестную характеристику, нам уже известную. Преимущества старой веры над христианством доказываются и положительными тремя аргументами. Во-первых, "у хри-стиан един Бог, а у нас мнози бози, мнози поспешницы, мнози поборницы," - явное пре-имущество, особенно сказывающееся на охоте. Во - вторых, "у нас един человек, или сам друг... исходит на брань с медведем"... а у христиан по сту, по двести человек, да и то иногда возвращаются с охоты без медведя... Третье преимущество, несколько таинствен-ное, заключается в том, что, "вести у нас вскоре бывают": все, что ни случится "на даль-ней стране, на девятой земле," в тот же день и час у вероятно, указание на магическое яс-новидение волхвов. Какую силу могли иметь против этих доводов убеждения св. Стефана от божест-венных писаний ? Прелись весь день и всю ночь, не ели и не пили, и без всякой пользы - аки на воду сеяв." Тогда Стефан предлагает испытание огнем и водою: пройти сквозь кос-тер и броситься в прорубь. Волхв имел неосторожность согласиться. Но когда обложили уже огнем крайнюю хижину, и святой взял за руку Пама, чтобы вместе итти на суд Божий, старый колдун не выдержал. "Аз не навыкох преобидети огонь и воду"; он предполагал, что Стефан научился этому особому виду колдовства у своего отца. Народ уже готов убить побежденного вождя, который еще вчера имел неограниченное влияние по всей Пермской земле. Но Стефан отпускает его, обрекая на изгнание и на отлучение из среды новокрещенного народа. Победа над Памом, очевидно, является венцом миссионерских подвигов св. Стефа-на. Его биограф, к сожалению, не следит за ростом церковной организации в новом крае. Местное предание знает много церквей и монастырей, основаных при Стефане. Сохраня-ются и иконы, писанные его рукою, - он был и художник. Усть - Вымь сделалась ка-федральным "городом" новой епархии, которая еще не распространялась при Стефане и на "Великую," т.е. прикамскую Пермь. Необходимые средства и сотрудников епископ - миссионер получал, как из родного Устюга, так и из отдаленных Москвы и Новгорода. В соперничестве Москвы и Новгорода за Двинскую землю Стефан, очевидно, не становился ни на чью сторону. Из летописи известно, что он предпринял путешествие в далекий Нов-город, прося заступничества у властей новгородских от набегов вольницы, "ушкуйников," обижавших мирных пермяков. В Новгороде его приняли почтительно и дали нужные гра-моты. Во время неурожая он закупал хлеб в Вологде и раздавал своей голодающей пастве. Теснее всего он, конечно, связан с Москвой. В Москве он бывал не редко, и по делам епархии, и по вызову митрополита для участия в общецерковных делах (Собор 1390 г.). В Москве он и скончался во время одной из своих поездок, тихо уснув, без страданий, 26 апреля 1396 г. Там же и схоронили его в кремлевском монастыре Спаса на Бору. Житие св. Стефана заканчивается длинным "плачем" пермских людей, пермской церкви и самого автора, Епифания. Мы уже говорили, что одной из особенностей этого жития является отсутствие типично - аскетических подвигов и поучений - вплоть до самой кончины святого. Культурно - миссионерский труд, связанный с делом, любви по-крывает все. Особенный интерес представляет попытка Епифания оправдать смелое дея-ние Стефана: основание национальной пермской церкви с зырянским богослужением и письменностью. Материалами для историке - философских размышлений Епифания служат пролог Нестора к житию Бориса и Глеба и повесть болгарского черноризца Храбра "о письменах." Все, что древние авторы говорят в злщиту славянской письменности и ре-лигиозного призвания русского народа, Епифаний относит к пермской азбуке и народу. Пермяки, как и русские славяне - работники одиннадцатого часа, призванные Богом в конце времен, за сто двадцать лет до преставления мира. Их азбука славнее греческой, ибо она, как и славянская, есть создание святого. Размышления Нестора могли быть истолко-ваны, как проявление юной национальной гордости, как выражение скрытого грекофобст-ва. Епифаний, (т.е., конечно, сам Стефан, идею которого выражает биограф) смирил себя и свое национальное сознание перед национальной идеей другого - и сколь малого - народа. Только теперь религиозное обоснование национальной культуры, завещанное Не-стором Руси, получает свой глубокий универсальный смысл. Чуждая греческой церкви, как и римской, национально - религиозная идея является творческим даром русского православия. Идеально - реалистический образ "Пермской Церкви," скорбящей о Стефа-не, дает метафизическое обоснование национальной идее. Только славянофилы и В. Со-ловьев в XIX веке разовьют и философски укрепят идею Стефана - идею древней Руси, искаженную в Москве XV ст. византийской реакцией универсального царства. Пусть дело Стефана как раз в этой части своей - создание национальной зырянской церкви - оказа-лось нежизненным, за слабостью культурных сил нового христианского народа. Идея его оказывается насущно - жизненной для нас, в XX веке, как принцип нового построения разрушенного единства православного мира. Миссионерская деятельность св. Стефана сочеталась со служением зырянскому на-роду. В житиях его святых преемников по Пермской кафедре мы видим верность тому же служению. Св. Герасим и св. Питирим отдали жизнь за свою зырянскую паству. Мирные крещеные пермяки отовсюду окружены врагами: с одной стороны, воинственные вогули-чи, язычники, с другой - разбойничьи набеги православной Вятки. Епископам приходит-ся увещевать вятскую вольницу, ходить к язычникам, чтобы добиваться мира с вогулич-скими князьями. Св. Герасим был убит новокрещеным вогуличем. Питирим погиб во вре-мя одного из набегов, и предание ярко рисует его жертвенную смерть. Епископ, после ли-тургии в Усть - Вымском соборе, говорит проповедь народу, под открытым небом, на мысу у реки за чертой городских укреплений. В это время поднимаются по реке воины князя Асыки. Паства разбегается, ища спасения в городе. Но св. Питирим, благословив их, остается на молитве, чтобы встретить убийц словами увещания. Он был убит (1455), но Усть - Вымь оказалась непоиступной для вогуличей. Третий из святых пермских епископов Иона завершил обращение пермяков, пред-приняв миссионерские путешествия в область еще независимой Великой Перми, по Каме и ее притокам. Он тоже терпел сначала не мало обид, пока не крестил пермского князя и с помощью его не начал систематического разрушения язычества. В предыдущей главе мы говорили о других русских епископах - миссионерах. За-кончим эту главу, посвященную величайшему из русских миссионеров, упоминанием о нескольких иноках, бравших на себя апостольское служение. Преп. Трифон Печенгский (1583) не был еще ни священником, ни монахом, когда оставил свою новгородскую роди-ну, чтобы на далеком севере, на Кольских берегах проповедывать слово Божие в "лопи дикой." Не имея священного сана он долго ждал из Новгорода иерея, и построенная им церковь стояла без пения. Он даже не решался крестить обращенных язычников. Наконец, он нашел себе духовного сотрудника, иеромонаха Илию, который освятил церковь Св. Троицы и постриг самого миссионера. Так было положено начало самой северной из рус-ских обителей, Печенгской, которая до последнего времени была духовным и хозяйствен-ным центром дикого края. Одновременно со св. Трифоном тем же лопарям проповедывал евангелие соловец-кий монах Феодорит, не канонизованный Церковью, но житие которого сохранено его ду-ховным сыном князем Курбским. Напрасно говорят, что русская церковь не дорожит миссионерским служением. На-чиная с Ростовских святителей Леонтия и Исаи, с преп. Авраамия Ростовского и мученика Кукши, просветителя вятичей, - до епископа Николая, основателя Японской православ-ной церкви в конце XIX века, русская церковь не переставала давать апостолов Евангелия, лучшие из которых умели отделять служение вселенскому делу Христову от национально - государственных обрусительных задач. 8. Преп. Сергий Радонежский. Первое столетие монгольского завоевания было не только разгромом государственной и культурной жизни древней Руси: оно заглушило надолго и ее духовную жизнь. Это может удивлять тех, кто считает бесспорным, что политические и социальные катастрофы с не-обходимостью влекут за собою пробуждение религиозного чувства. Религиозная реакция на катастрофу, конечно, сказалась в русском обществе: проповедники видели в ужасах та-тарщины казнь за грехи. Но так велики были материальное разорение и тяжесть борьбы за существование, что всеобщее огрубение ч одичание были естественным следствием. Око-ло столетия русская церковь не знает новых святых иноков - преподобных. Единствен-ная канонизуемая церковью в это время форма святости - это святость общественного подвига, княжеская, отчасти святительская. Защита народа христианского от гибели за-слонила другие церковные служения. Нужно было, чтобы прошла первая оторопь после погрома, чтобы восстановилось мирное течение жизни, - а это ощутимо сказалось не ра-нее начала XIV в., - прежде чем проснулся вновь духовный голод, уводящий из мира. Новое подвижничество, которое мы видим со второй четверти XIV века, сущест-венными чертами отличается от древне - русского. Это подвижничество пустынножите-лей. Все известные нам монастыри Киевской Руси были городскими или пригородными. Большинство их пережило Батыев погром или позже было возобновлено (Киево - Печер-ский). Но прекращение святости указывает на их внутренний упадок. Городские монасты-ри продолжают строиться и в монгольское время (напр., в Москве). Но большинство свя-тых этой эпохи уходят из городов в лесную пустыню. Каковы были мотивы нового на-правления монашеского пути, мы можем только гадать. С одной стороны, тяжелая и смут-ная жизнь городов, все еще время от времени разоряемых татарскими нашествиями (Ах-мылова рать 1322, Федорчукова рать 1328 г.), с другой - самый упадок городских мона-стырей могли толкнуть ревнителей на поиски новых путей. Излюбивши пустыню, они явили большую отрешенность от мира и его судьбы, чем подвижники киевские: в этом могло сказаться культурно-общественное потрясение татарской эпохи. Но, взяв на себя труднейший подвиг, и притом необходимо связанный с созерцательной молитвой, они поднимают духовную жизнь на новую высоту, еще не достигнутую на Руси. Главою и учителем нового пустынножительного иночества был, бесспорно, преп. Сергий, величайший из святых древней Руси. Большинство святых XIV и начала XV века являются его учениками или "собеседниками," т.е. испытавшими его духовное влияние. Тем не менее справедливость требует указать, что новое аскетическое движение пробуж-дается одновременно в разных местах, и поеп. Сергий как бы возглавляет его. Предание о четырех северных монастырях ("заволжских") возводят их основание к XIII веку или в более далекое прошлое. Из них Спасо - Каменный на Кубенском озере приобретает в XV в. исключительное значение в качестве школы духовной жизни и митрополии монашеских колоний, на ряду с обителями поеп. Сергия и Кирилла Белозерского. Но предание, связы-вающее темное начало монастыря с Белозерским князем Глебом (1260 г.) говорит лишь о том, что выброшенный бурей на остров князь нашел здесь спасавшихся иноков; оно ниче-го не знает о монастыре или церкви. Первым игуменом считается Дионисий, поставлен-ный при Дмитрии Донском. Для нас эти древние северные монастыри остаются аноним-ными. Но с 20-х годов XIV века мы знаем имена святых, одновременно с преп. Сергием, и независимо от него, взыскавших пустыню. В 1329 г. другой пр. Сергий пришел на Валаам, и, вероятно, к этому времени относится основание здесь знаменитого монастыря. Прибли-зительно в ту же пору Кирилл основал Челмскую обитель в глуши Каргопольского уезда. Оба монастыря возникли на Новгородской земле, не знавшей татарского разорения и культурного разрыва. Но образы этих новгородских святых для нас даны чрезвычайно бледно поздним житийным преданием. Из города Владимира вышел св. Пахомий (+ 1384), основавший в костромских ле-сах Нерехтский монастырь. Нижегородский святитель Дионисий основал свой Печерский монастырь в подражание древнему Киевскому, и непосредственное влияние на него св. Сергия могло сказаться лишь с 1365 г., когда преподобный приходил в Нижний с полити-ческой миссией от митрополита. Святые Стефан Махрищский и Дмитрий Прилуцкий - сверстники преподобного Сергия, но и несомненные "собеседники" его. Трудно сказать, насколько выбор ими пустыни для основанных ими монастырей обусловлен его прямым влиянием. Из всех подвижников XIV века лишь для преп. Сергия мы имеем современное жи-тие, составленное его учеником Епифанием (Премудрым), биографом Стефана Пермского. Епифаний был иноком Троицкой обители при жизни преподобного Сергия, и в течение 20 лет после его кончины собирал заметки и материалы для будущего обширного жития. Не-смотря на многословие, неумеренное цитирование св.текстов и "риторическое плетение словес," оно содержательно и вполне надежно. Бессильный в изображении духовной жиз-ни святого, биограф дал точный бытовой портрет, сквозь который проступает внутренний незримый свет. Обширность этого жития была причиной того, что искусное его сокраще-ние, выполненное заезжим сербом Пахомием, совершенно вытеснило на Руси первона-чальный труд Епифания. Епифаниева биография преп. Сергия представляет единственное древне - русское житие, широко известное в настоящее время. Это избавляет нас от необходимости пере-сказывать его содержание. В большей мере, чем для преп. Феодосия, мы можем ограни-читься анализом духовного направления Сергиевой святости. Как и в житии Феодосия, детство Сергия (Варфоломея) рассказывается не по лите-ратурным шаблонам, а по семейным преданиям. Епифаний умеет передать столько под-робностей о родителях и родственниках святого, что, вероятно, из этого источника (может - быть, в передаче племянника Феодора), если не от самого Сергия дошли до нас и два мистически - значительных предания, относящихся к детству Варфоломея. Одно говорит о посвящении его Пресв. Троице еще до рождения в троекратном утробном вопле младен-ца во время литургии. Догматически - троичное истолкование этого события сохраняет следы на многих страницах жития. Так понимает его иерей Михаил, до рождения младен-ца предрекающий родителям его славную судьбу, о том же говорит и таинственный стран-ник, благословивший отрока, и брат святого Стефан, предлагая освятить первую лесную церковку во имя пресв. Троицы; это же предание знает в Переяславле еп. Афанасий, за-меститель митрополита. Думается, мы совершили бы ошибку, если бы захотели объяснить эту столь настойчиво проводимую идею позднейшим перенесением в биографию святого троичного богословия, создавшегося вокруг необычного имени Сергеева храма. К тому же Епифаний сам бессилен раскрыть богословский смысл этого Имени. Другое известное предание о чудесном даровании отроку способностей к книжно-му учению в благословении старца важно, как освящение духовной культуры - более ав-торитетное - ибо благодатное, - чем прославление природных дарований св. Феодосия или св. Авраамия Смоленского. В отношении к науке (духовной) своих святых древняя Русь удержала оба эти типа - естественного и сверхъестественного приятия, - и не зна-ет вовсе столь выраженного в древнем подвижничестве Востока аскетического отверже-ния культуры. Когда, похоронив родителей, Варфоломей зовет своего старшего брата Стефана, уже постригшегося в Хотькове, "на взыскание места пустынного," это он берет почин но-вого, необычного подвига. Варфоломей вообще не имел учителя в своей духовной жизни. Брат Стефан, не выдержавший сам тягости лесного жития, и приходивший к нему для бо-гослужения монах Митрофан, постригший его, могли ознакомить его с обиходом "мона-стырского дела," - не более. Св. Сергий сам находит свой путь. При всей необычности Сергиева подвига, не следует все же забывать, что избран-ное им лесное урочище ("Маковец") находилось в 14 верстах от Радонежа и в 10 от Хоть-ковского монастыря , где постриглись его родители и брат. Оттуда, или из другого места навещал его "игумен" Митрофан, кто - то снабжал его, хотя и скудно, хлебом, за "укру-хом" которого каждый день являлся из чащи укрощенный медведь. Двадцатилетний Вар-фоломей еще не отважился удаляться на десятки и сотни верст от человеческого жилья, как это сделают его ученики. Но "маковецкая" пустынь уже не пригородный монастырь. Жизнь в ней уже северная Фиваида, среди зверей и бесовских страхований, среди приро-ды, суровой к человеку, требующей от него труда в поте лица. В последнем уже дано от-личие северной трудовой Фиваиды от южной, созерцательной - Египта. Пустынножитель, помимо своей воли, превращается в игумена монастыря. Не без сожаления встречает он первых своих учеников, которых не могли отпугнуть труды суро-вого жития: "Аз бо, господне и братиа, говорит он им, хотел есмь един жити в пустыни сей и тако скончатися на месте сем. Аще ли сице изволшу Богови еже быти на месте сем монастырю и множайшей братии, да будет воля Господня." Так же вздыхает он и отрека-ется, понуждаемый братией взять на себя игуменство после смерти Митрофана. Но, "по-бежен был от своего милованного братолюбия," принимает поставление от епископа, вме-сте со священством, от которого он отказывался доселе. Наконец, он получает от Царе-градского патриарха грамоту, чрезвычайно смутившую его смирение: с предложением устроить в монастыре "общее житие." Сергий советуется в Москве с митрополитом, и лишь тогда заводит у себя общежитие, взяв на себя все бремя хозяйственной и админист-ративной ответственности. Письмо патриарха Сергию косвенно свидетельствует о том, что киновийная жизнь, разрушившаяся в Киеве еще в XII ст., ко временам Сергия была уже неизвестна на Руси. Так, шаг за шагом, преп. Сергий возвращается из излюбленной им пустыни в человеческий мир, хотя бы замкнутый монастырской оградой, - чтобы вскоре переступить и эту самую ограду. Пустыню он завещает своим более счастливым ученикам, сам же выходит на проторенную стезю Феодосия. Основоположник нового иноческого пути, преп. Сергий не изменяет основному типу русского монашества, как он сложился еще в Киеве XI века. Образ Феодосия Печер-ского явно проступает в нем, лишь более утончившийся и одухотворенный. Феодосия на-поминают и телесные труды преп. Сергия и сама его телесная сила и крепость и "худые ризы," которые, как у киевского игумена, вводят в искушение неразумных и дают святому показать свою кротость. Крестьянин, пришедший поглядеть на св. Сергия, и не узнавший его в нищенской ряске, пока появление князя и земной поклон перед игуменом не рассея-ли его сомнений, повторяет недоумение киевского возницы. Общая зависимость от сту-дийского устава заставляет Сергия, как и Феодосия, обходить по вечерам кельи иноков и стуком в окно давать знать о себе прегрешающим против устава. Как и Феодосии, во дни голода и скудости Сергий уповает на Бога и обещает скорую помощь; и помощь является в виде присылки хлебов от таинственных христолюбцев. Все эти традиционные черты в облике преп. Сергия. Смиренная кротость - основная духовная ткань его личности. Ря-дом с Феодосием, кажется лишь, что слабее выражена суровость аскезы - ни вериг, ни истязаний плоти, - но сильнее безответная кротость, доходящая у игумена почти до без-властия. До введения общежития, Сергий однажды нанимается к одному из своих монахов строить сени в его келье за решето гнилых хлебцев. Крестьянину, смеявшемуся над его убожеством, он кланяется в ноги и сажает его с собой за трапезу. Мы никогда не видим преп. Сергия наказывающим своих духовных чад. Преп. Феодосии принимал с радостью вернувшегося беглеца. Преп. Сергий, когда его родной брат - вероятно, вместе с частью монахов - вступил с ним в спор за старшинство, тайно оставил обитель и удалился к сво-ему другу, игумену Махрищскому Стефану, чтобы строить себе новую обитель на Кержа-че. Только приказание митрополита Алексия заставило его вернуться в свой монастырь, куда его призывала раскаявшаяся братия. И чудеса святого благодетельны и безгневны; он не карает грешников. Единственное исключение только подтверждает это. Богач, отняв-ший борова у бедняка и не вернувший его, несмотря на свое обещание святому, наказан лишь тем, что нашел похищенного борова "всего кипяша червьми": это скорее символиче-ское осуждение "вражией части," как с хлебами ослушания у преп. Феодосия. В самых чудесах своих преп. Сергий ищет умалить себя, принизить свою духовную силу. Исцелив ребенка, которого считали мертвым, он говорит отцу: "Прельстился еси, о человече, и не веси, что глаголеши: отроча бо твое, носящу ти его семо, на пути студенью изнемогши, тебе мнится, яко умре. Прежде бо общего воскресениа не можно есть ожити никому же." Свой источник он изводит из земли молитвой только вследствие ропота мо-нахов на отсутствие питьевой воды, и запрещает называть этот источник Сергеевым: "Яко да никогда же слышу от вас моим именем источник он зовущ: не бо аз дах воду сию, но Господь дарова нам недостойным." Столь же традиционно - в палестинском духе - соединение задач монастыря с благотворительностью. Преп. Сергий, немедленно за введением общежития, "заповеда нищих и странных довольно упокоевати и подавати требующим," связывая с исполнением этого христианского долга будущее процветание обители. Еще более поразительна про-грамма монашеской жизни, которую, с особой торжественностью, Епифаний влагает в помышления Сергия после принятия им игуменства. "Помышляше во уме житие великого светильника, иже во плоти живущей на земли ангельски пожиша глаголю Антония вели-кого и великого Евфимия, Савву Освященного, Пахомия ангеловидного, Феодосия Обще-жителя и прочих: сих житию и нравом удивляяся блаженный, како, плотни суще бесплот-ныа враги победиша, ангелом сожители, явишася диаволу страшни, им же царие и челове-цы удивльшеся к ним приходяще, болящаа различными недугами исцелевахуся; и в бедах теплии избавителие и от смерти скории заступницы на путех и на мори нетруднии шест-венницы, недостаточествующим обильнии предстателие нищим кормители,вдовам и си-ротам неистощаемое сокровище." Трудно представить себе большее несоответствие меж-ду египетским идеалом Антония или Пахомия и выраженным здесь призванием карита-тивного служения миру. Кто бы ни был автором этого размышления, Сергий или Епифа-ний, ученик его, оно дает чисто русское понимаие иноческого служения. Но в этом древнем лике русского святого мы можем разглядеть и новые черты. Простота и как бы открытость характеризуют духовную жизнь Феодосия. Сергиева "про-стота без пестроты" лишь подготовляет к таинственной глубине, поведать о которой бес-силен его биограф, но которая говорит о себе еще не слыханными на Руси видениями. Древние русские святые чаще имели видения темных сил, которые не пощадили и преп. Сергия. Но только с Сергием говорили горние силы - на языке огня и света. Этим виде-ниям были причастны и некоторые из учеников святого - те, которые составляли мисти-ческую группу вокруг него: Симон, Исаакий и Михей. Однажды когда преп. Сергий со-вершал литургию в сослужении двух священников, Исаакий и другой ученик увидели со-служащего ему четвертого, светоносного мужа в блистающих ризах. На настойчивые во-просы учеников, Сергий открывает свою тайну: "О, чада любимаа, аще Господь Бог вам откры, аз ли могу се утаити? Егоже видесте, - ангел Господень есть, и не токмо ныне днесь, но и всегда посещением Божием служащу ми недостойному с ним; вы же его виде-сте.никому же поведайте, дондеже есмь в жизни сей." Тот же Исаакий просил у Сергия благословения на печное молчание. И когда учитель благословлял его, он увидел "велик пламень, изшедше от руку его" и окружающий всего Исаакия. Симон же, экклисиарх, рас-сказывал: "служащу бо, рече, святому, видал огнь, ходящь по жертовнику, осеняюще ол-тарь и окрест святыа трапезы окружая; и когда святый хотя причаститися, тогда божест-венный огнь свится, яко же некая плащаница, и вниде во святый потирь и тако преподоб-ный причастися." Два видения в житии принадлежат самому Сергию, но в них участвуют и его уче-ники. Однажды ночью в своей келье преподобный слышит голос, называющий его по имени: "Сергие!" Открыв окно, он видит необычайный свет в небе и множество "зело красных птиц," слетевшихся над его монастырем. Небесный голос дает ему обетование: "Им же образом видел еси птица сиа, тако умножится стадо ученик твоих, и по тебе не ос-кудеют, аще восхотят стопам твоим последовати." С той же мыслью святого об учениках его связано и другое его - исключительное по значению - видение. Преп. Сергий первый из русских святых имел видение Богомате-ри. Вот как оно описано у Епифания. Однажды блаженный отец молился по обычном своем правиле перед образом Ма-тери Господа нашего Иисуса Христа. Отпев благодарственный канон Пречистой, присел он немного отдохнуть и сказал ученику своему, Михею: "Чадо, трезвись и бодрствуй, ибо чудное и ужасное посещение готовится сейчас нам." И тотчас послышался голос: "Се Пречистая грядет." Святой же услышав заторопился из кельи в сени. И вот великий свет осенил святого, паче солнца сияющего, и видит он Пречистую с двумя апостолами, Пет-ром и Иоанном, блистающих неизреченной светлостью. И как только увидел, пал ниц свя-той, не в силах терпеть нестерпимую зарю. Пречистая же Своими руками коснулась свя-того, сказав: "Не ужасайся, избранник Мой, Я пришла посетить тебя. Услышана молитва твоя об учениках, о которых ты молишься, и об обители твоей. Не скорби уже: ибо отныне она всем изобилует, и не только при жизни твоей, но и по отшествии твоем к Господу не-отлучна буду от обители твоей, подавая потребное неоскудно, снабдевая и покрывая ее." И сказав сие, стала невидима. Святой же, в исступлении ума, одержим был великим стра-хом и трепетом. Понемногу придя в себя, нашел он ученика своего лежащим от страха, как мертвого, и поднял его. Тот же начал бросаться в ноги старцу, говоря: "Поведай мне, отче, Господа ради, что это было за чудное видение, ибо дух мой едва не разлучился от союза с плотью из - за блистающего видения." Святой радовался душою, и лицо его цве-ло от этой радости, но не мог ничего отвечать, кроме одного: "Потерпи чадо, ибо и во мне дух мой трепещет от чудного видения." Так они стояли и дивились про себя. Потом он сказал ученику своему: "Чадо, позови мне Исаака и Симона." И когда они пришли, он рас-сказал все по порядку, как видел Пречистую с апостолами, и какие чудные обещания из-рекла Она святому. Услышав, они исполнились неизреченной радости; и все вместе отпе-ли молебен Богоматери и прославили Бога. Святой же всю ночь оставался без сна, по-мышляя в уме о неизреченном видении. Для двух из этих таинственных видений (двух литургических) мы можем найти аналогии в житии Евфимия Великого, издавна известном на Руси. Но и тут не представля-ется возможным говорить о простом литературном заимствовании. Слишком тесно они связаны с остальными видениями этой группы. Почти несомненно, что предание о них со-хранено мистической троицей учеников преподобного - Исаакием, Михеем и Симоном. Если Исакий и Михей своей кончиной упредили св. Сергия и были связаны обещанием молчания до его смерти, то от Симона Епифаний мог узнать о тайнах, оставшихся неве-домыми для остальных монахов. Соединим эти видения с влечением преп. Сергия к пус-тыне, которое, при отсутствии аскетической суровости, объяснимо лишь созерцательным складом ума; вспомним о посвящении всей его жизни Пресв. Троице - для бедной бого-словием Руси Пресв. Троица ни до Сергия ни после него не была предметом умозрения, - и мы с необходимостью придем к предположению, что в лице преп. Сергия мы имеем первого русского святого, которого, в православном смысле этого слова, можем назвать мистиком, т.е. носителем особой, таинственной духовной жизни, не исчерпываемой под-вигом любви, аскезой и неотступностью молитвы. Тайны его духовной жизни остались скрытыми для нас. Видения суть лишь знаки, отмечающие неведомое. Но в свете этих видений вполне позволительно указать на родственность духовной жизни преп. Сергия современному ему мистическому движению на православном Восто-ке. Это известное движение исихастов; практиков "умного делания" или умной молитвы, идущее от св. Гриюрия Синаита с середины XIV столетня. Новую мистическую школу Синаит принес с Крита на Афон, и отсюда она широко распространилась по греческому и юго-славянскому миру. Св. Григорий Палама, Тырновский патриарх Евфимий, ряд патри-архов Константинопольских были ее приверженцами. Богословски эта мистическая прак-тика связывалась с учением о Фаворском свете и божественных энергиях. С середины, особенно с конца XIV в., начинается - или возобновляется - силь-ное греческое и славянское влияние на северную Русь. При жизни преп. Сергия в одном из ростовских монастырей, мы видели, изучались греческие рукописи, митр. Алексий пере-водил им исправленное евангелие с греческого подлинника. Сам преп. Сергий принимал у себя в обители греческого епископа и получал грамоты от Константинопольского патри-арха. Одним из учеников преп. Сергия был тезоименитый ему Сергий Нуромский, по пре-данию, пришелец с Афонской горы, и есть основания отождествлять ученика преп. Сергия Радонежского Афанасия, Серпуховского игумена, с тем Афанасием Русином, который списал на Афоне, в 1431 г. "под крылием св. Григория Паламы," сборник житий для Троицы Сергия. Библиотека Троицкой лавры хранит древнейшие славянские списки Гри-гория Синаита XIV и XV веков. В XV же веке там были списаны и сочинения Симеона Нового Богослова. Все это еще не устанавливает прямых влияний Греции на религиоз-ность преп. Сергия. Но пути духовных влияний таинственны и не исчерпываются прямым учительством и подражанием. Поразительны не раз встречающиеся в истории соответст-вия, - единовременно и, повидимому, независимо возникающие в разных частях земного шара духовные и культурные течения, созвучные друг другу.В свете мистической тради-ции, которая утверждается среди учеников преп. Сергия, его собственный мистический опыт, озаряемый для нас лишь видениями (можно сопоставлять светоносные видения Сергия с Фаворским светом исихастов) приобретают для нас большую определенность. От мистики до политики огромный шаг, но преп. Сергий сделал его, как сделал шаг от отшельничества к общежитию, отдавая свое духовное благо для братьев своих, для рус-ской земли. Вмешательство преп. Сергия в судьбу молодого государства Московского, благословение им национального дела было, конечно, одним из оснований, почему Моск-ва, а вслед за нею и вся Русь чтила в преп. Сергии своего небесного покровителя. В созна-нии московских людей XVI века он занял место рядом с Борисом и Глебом, националь-ными заступниками Руси. Князья московские и удельные посещали Сергия в его обители, и сам он выходил к ним из ее стен, бывал в Москве, крестил сыновей Дмитрия Донского, брал на себя выпол-нение политических поручений. Нет сомнения, что в своих политических шагах преп. Сергий руководился волей митрополита Алексия, совмещавшего сан святителя с властью правителя государства. Это Алексий посылает Сергия в Нижний Новгород к рассорив-шимся братьям-князьям, чтобы заставить покориться младшего, противника Москвы. По приказанию митрополита, Сергий "затворил" все церкви в Нижнем, чтобы вынудить князя к подчинению. Эта небывалая на Руси мера, соответствующая католическому "интердик-ту," не имела успеха, но ответственность за нее, как и за ее неудачу, ложится всецело на митрополита. В другой раз преп. Сергий ездил послом к Рязанскому князю Олегу, чтобы склонить его к примирению и союзу с великим князем Дмитрием. На этот раз его миссия увенчалась успехом. Всякий русский помнит благословение преп. Сергием Донского на его битву с Мамаем. Уже перед самым боем подоспел скороход с посланием от святого: "Без всякого сомнения, господине, со дерзновением пойди противу свирепства их, ника-коже ужасайтеся, всяко поможет ти Бог." В течении всей кровавой Куликовой сечи про-зорливый старец в своем монастыре указывал братии перипетии боя, называл имена пав-ших. Летопись рассказывает, что св. Сергий дал князю даже двух своих иноков, из быв-ших бояр, Пересвета и Ослябю, из которых первый пал в битве (безоружный? - "схима вместо шлема"). Достойно внимания, что жития преп. Сергия - как Епифаниево, так и Пахомиево - не упоминают ни об иноках воинах ни о политических миссиях преп. Сергия. Летописи и жития освещают нередко разные стороны деятельности святых. В этом нужно видеть тонкое различие сценки. Не все в политической деятельности преп. Сергия было "оцер-ковлено." Его помощь московскому князю против удельных принадлежит его времени, и мы не в праве канонизировать ее, как и политики святых князей. Остается вечным в цер-ковном сознании благословение Сергия на брань с врагами христианства. На Куликовом поле оборона христианства сливалась с национальным делом Руси и политическим делом Москвы. В неразрывности этой связи дано и благословение преп. Сергия Москве, собира-тельнице государства русского. Когда митрополит Алексий перед кончиной хотел избрать преп. Сергия своим пре-емником, возложив на него попечение об общерусском церковном (и, конечно, государст-венном) деле, Сергий оказался непреклонным: "Владыко святый, аще не хощеши отгнати мою нищету от слышания святыни твоея, прочее не приложи о сем глаголати к моей худо-сти." Сергий умел отстоять на какой-то границе права своей духовной жизни и над нацио-нальным церковным служением. Но и ему приходилось приносить жертвы родине, как ранее - своим братьям. В его завершенной святости, повидимому, не было места для тя-желых конфликтов, - или они остались скрыты от нас. Преп. Сергий, в еще большей ме-ре, чем Феодосии, представляется нам гармоническим выразителем русского идеала свя-тости, несмотря на заострение обоих полярных концов ее: мистического и политического. Мистик и политик, отшельник и киновит совместились в его благодатной полноте. Но в следующий век пути разойдутся: ученики преп. Сергия направятся в разные стороны. 9. Северная Фиваида. Преп. Сергий вошел в историю русской церкви, окруженный сонмом своих святых уче-ников. Одни из них остались местно чтимыми в созданной им Лавре, другие достигли об-ще-русского почитания. Из лаврских святых только Никон, преемник Сергия во игуменст-ве, встает перед нами в отчетливом облике, под пером Пахомия: с Сергиевом ученике лю-бовь к безмолвию борется с обязанностями социального служения. Он то слагает с себя на годы тяжелый игуменский сан, то является образцовым хозяином, строителем монастыря после пожара Едигеева разорения (1408). Он же полагает начало крупному вотчинному хозяйству монастыря, принимая те дарственные села, которых при жизни своей не хотел иметь нестяжатель Сергий. До одиннадцати учеников преп. Сергия явились, в большинстве случаев еще при его жизни, основателями монастырей. Все они святые, и все несут заветы преп. Сергия в разные концы русской земли. Троицкая Лавра в этом первом поколении ее иноков сдела-лась центром духовного лучеиспускания огромной силы. Правда, уже в следующем поко-лении богатый, осыпанный милостями московских государей, столь близко связанный с великокняжеской столицей монастырь перестает давать и святых и новые монашеские ко-лонии. Но многие из основанных им обителей сами делаются центрами лучеиспускания, духовными митрополиями. Через них живая преемственность св. Сергия сохраняется в русской ;святости, по крайней мере до конца XV столетия. По двум направлениям бежит этот духовный поток из Троицы-Сергия: на юг, в Москву, в ее городские и подмосковные монастыри, и на север, в лесные пустыни по Вол-ге и в Заволжьи. Значение этих двух направлений не только географическое: с ними свя-зано, как увидим впоследствии, раздвоение двух основных путей русской духовной жиз-ни. Оставляя пока в стороне московское монашество и московский тип святости, за-метно возобладавший с конца XV века, назовем северных пустынножителей из числа уче-ников преп. Сергия. Св. Мефодий Песношский основывает свою обитель на запад от Лав-ры, в Дмитровском уезде; Авраамий Чухломский и Иаков Железно-боровский - в облас-ти Галича Костромского; Сильвестр и Павел Обнорские спасались на речке Обноре, при-токе Костромы, в глуши лесов, покрывающих границы Вологодского и Костромского края. Среди собеседников преп. Сергия знаменитейшими северными подвижниками яви-лись св. Кирилл и Ферапонт Белозерские, Дмитрий Прилуцкий (близ Вологды), Стефан Махрищский (в 30 верстах от Троицы-Сергия), который был основателем и второго, Ав-нежского, монастыря в Вологодском уезде. Для большинства монастырей, связанных так или иначе с преп. Сергием, характерно их посвящение имени Пресн. Троицы. Преп. Кирилл (+ 1427) был величайшим из подражателей Сергия, и мы имеем со-держательное его житие, составленное Пахомием Сербином по свежим воспоминаниям, собранным в Кирилловом монастыре. В виду исключительного почитания, которым поль-зовался в древней Руси белозерский игумен, почти забытый в настоящее время, напомним здесь основные черты его жития. Природный москвич, Кузьма (его мирское имя) в молодости служил в доме у род-ственника своего, боярина Тимофея Вельяминова, в качестве казначея. Такова |
|
| Полезная информация: |